Дом на Северной улице

Обнялись, расцеловались, уложили багаж в машину, поехали домой.

– Ну, расскажи мне, какая она? – едва сев в машину, с радостным волнением в голосе спросила сына тата Римма.

– Кто? – устало отозвался он в ответ.

– Дочка твоя! Кто еще! Нателла! – возмутилась мать.

– Aааа… Ну, ребенок как ребенок… маленькая…

– А на кого похожа? На тебя похожа?

– Нет, мам, на меня она не похожа… – тяжело вздохнул мужчина.

– А на кого? На Альфию похожа?

– Мам… На Альфию она тоже не похожа.

– Как? А на кого тогда?

– Мам, она похожа на Ильдара.

– Как?

– Вот так вот… Дядя же ее, на него и похожа!

Ильдаром звали маминого младшего брата. В отличие от моей мамы, невысокой пухленькой брюнетки, чью национальность с виду определить было довольно сложно, он был типичным татарином, с характерными скулами и разрезом глаз. Тата Римма не то, чтобы имела что-то против Ильдара, но мое сходство с ним означало для нее одно – внучка родилась татаркой. Что скажет на это многочисленная армянская родня, друзья и знакомые? Брак сына с разведенной женщиной другой национальности и даже веры она уже как-то приняла, но ребенок непривычной для всех внешности? «Что делать, татарка так татарка, моя же внучка, наша же кровь!» – всю дорогу успокаивала себя Тата Римма.

Едва войдя в квартиру и наспех поздоровавшись с невесткой, Тата Римма сразу устремилась к детской кроватке, посмотреть на внучку.

Папа подошел к кроватке вместе с ней и расплылся в широкой улыбке в ожидании бурной реакции матери.

Из кроватки на нее своими огромными карими глазами из-под длинных черных ресниц смотрела маленькая девочка, точная копия ее сына в детстве. Даже черные кудряшки, обрамлявшие детское розовое личико, были точь-в-точь как у него. Шелковые.

– Уфффф! – с облегчением выдохнула Тата Римма и ткнула сына в бок: – Да это же наш Гевуш! Это же маленький Гевуш! Какая красавица у нас родилась! Красавица! Наша!

Теперь можно было спокойно разбирать корзины, садиться за стол и отмечать рождение внучки.

Когда приезжала в гости Тата Римма, кухня предоставлялась в ее полное распоряжение. Она сняла пальто, умылась с дороги и пошла доставать гостинцы и хозяйничать.

Глава 3. Дом на Северной улице

Первые четыре месяца моей жизни прошли в старом бревенчатом доме на улице Зеленая. Она и в самом деле была зеленой. По обе стороны улицы стояли небольшие одноэтажные домики, утопавшие в зелени ярких цветов и старых тенистых деревьев. К началу лета вся улица наполнялась ароматом роз и пионов, а к осени была сплошь усыпана желтой и красной листвой.

После отъезда Таты Риммы домой в Ереван жизнь семьи вошла в свою привычную колею. Мама целыми днями хлопотала по хозяйству, папа пропадал на работе, я спала себе в новенькой красивой коляске во дворе под старой яблоней и дышала природой.

А к зиме мы переехали. Позади остались длинные летние ночи: стрекот сверчка, жившего под сенями, крики соседского петуха на рассвете, бревна, уложенные ровной стопкой у стены дома и укрытые брезентом на случай непогоды; тихие осенние вечера: монотонное завывание ветра, стук дождя в окна и треск сухих поленьев в русской печи, скрип половиц деревянного пола под ногами, желтые занавески на окнах, мохнатый плед в желтую и коричневую полоску на кровати, серые алюминиевые ведра с водой из колонки в холодных сенях…

Наша новая современная квартира располагалась на третьем, самом верхнем этаже белого кирпичного дома номер четыре по Северной улице. Мама получила квартиру по очереди и была ужасно рада этому событию. В квартире было три комнаты, кухня, раздельный санузел и даже небольшой балкон. А еще в ней были центральное отопление, горячая вода и канализация. Здесь уже не нужно было носить воду из колодца, рубить дрова, заготавливать их впрок, чтобы топить ими печку с поздней осени и до весны. И в туалет через улицу ходить не нужно. А зимой можно сушить белье прямо на радиаторах! Тогда это называлось одним словом – «удобства», а «квартира с удобствами» считалась непременным атрибутом успешной жизни. Несмотря на то, что вся квартира едва умещалась на сорока квадратных метрах, маме она казалась пиком комфорта.

Второй подъезд, третий этаж, первая дверь налево с вишневой обивкой из искусственной кожи и блестящей табличкой с цифрами «21». Длинный узкий коридор вел в комнаты и на кухню. Стены коридора были оклеены гладкими моющимися обоями с рисунком в виде серых камней, сквозь которые местами пробивались зеленые листочки виноградной лозы. Эти обои мама привезла из Еревана и очень ими гордилась. Все гости сразу же обращали внимание на их необычный орнамент и непременно интересовались, где брала и почем. На полу лежал мягкий линолеум с рисунком под паркет, а на нем – длинная ковровая дорожка. Уютно. Прямо у входа на узенькой подставке под обувь красовался телефон. Еще одно чудо цивилизации. Он был ярко-красного цвета, с большим черным диском и аккуратными цифрами по кругу. Обычно я обходила телефон стороной: хотя мне было ужасно интересно, как он работает, разговаривать я не любила, и уж тем более, если не знать заранее, кто там звонит.

Слева по коридору был проход в мамино царство – на кухню. С раннего утра и до позднего вечера, не считая перерывов на уборку в комнатах, мама жила на кухне: варила, парила, жарила, пекла, делала заготовки на зиму. Кухня была очень маленькая, всего около пяти квадратов, поэтому мама управлялась со всеми делами, стоя на одном месте – при таких скромных размерах все было у нее под руками. Стены кухни были выложены голубым кафелем в тонкий синий цветочек, но не полностью, а только от пола и до середины, а сверху они были выкрашены белой краской. Слева от входа красовался малюсенький кухонный гарнитур бледно-голубого цвета, вмещавший в себя по паре шкафчиков сверху и снизу, рабочую зону и мойку. Мойка размещалась в самом углу, а в противоположном углу, прямо у окна, стояла газовая плита. Места между газовой плитой и мойкой было ровно столько, чтобы там могла вместиться мама. Мама, стоя у мойки, собирала кастрюли с газовой плиты, мыла их и тут же расставляла в сушилке, что прямо над мойкой. Удобно. На небольшом простенке между мойкой и плитой висели толстые деревянные разделочные доски и мамины голубые прихватки с крупными белыми ромашками и точно такой же фартук – подарок на восьмое марта от соседки, тети Капы. Над рабочей зоной на деревянной перекладине висели половники, шумовки, скалки, открывалки и другие полезные штуки, с которыми мама ловко управлялась, колдуя над своими блюдами. По другую сторону от окна, в третьем уже углу, стоял малюсенький обеденный стол, максимум на двоих, а под ним – четыре табуретки. На всякий случай.

Я любила подолгу сидеть на кухне, на маленькой табуретке, прижавшись спиной к стене и внимательно наблюдать за тем, как ловко и быстро мама управляется с делами. Все мамины гости, и бабушка, и соседки, и подружки, кажется, разделяли мою страсть и, попивая ароматный чай вприкуску с ее нежнейшими эклерами или тающей во рту пахлавой, так же завороженно наблюдали за этой милой суетой.

Готовить мама умела и любила. На большую семью с учетом возможных гостей, коих всегда было предостаточно, готовить приходилось много. Пока на плите закипал наваристый борщ, томилась в кастрюльке гречка, а в сковороде тушился мясной гуляш, мама засыпала начищенный до блеска кухонный стол мукой, выкладывала на него уже готовое и отдохнувшее под белым льняным полотенцем тесто и миску со свежеприготовленным мясным фаршем. Будут пельмени. Пельмени мама делала не по праздникам и не по случаю, это было ее дежурным блюдом, которое хранилось в морозилке на всякий случай. Если не нашлось времени на готовку, если нежданные гости или если просто захотелось пельменей.

Пельмени у нас были всегда. Когда мама видела, что их запасы подходят к концу, она доставала свою деревянную скалку, и в течение часа в морозилку отправлялись очередные двести штук свежайших маминых пельменей. За разговорами, за шутками-прибаутками, а то и за пением романсов, мама проворно раскатывала тончайшее тесто, хрустальной рюмкой для водки вырезала маленькие кружочки, и со скоростью света деревянная разделочная доска покрывалась аппетитными пельмешками. Мамины пельмени обожали все, но каждый любил есть их на свой манер.

Папина порция – пятнадцать пельменей с кусочком сливочного масла и щедрой порцией черного перца. Запах подтаявшего сливочного масла в сочетании с ароматом черного перца и свежесваренных пельменей был настолько приятным, что я не раз пробовала насыпать себе в тарелку перца, но почему-то мне не удавалось насладиться этим вкусом так, как это делал папа.

Мама предпочитала пельмени в бульоне и всегда ела из одной и той же маленькой белой пиалы с розовыми цветочками, всегда со щепоткой черного перца.

А я ела их со сметаной и с хреновой закуской. Хреновой не в смысле среднего качества, а в том смысле, что основным ее ингредиентом был тертый хрен. Самая вкусная хреновая закуска была у тети Розы, жившей этажом ниже. Каждый раз вернувшись от тети Розы с хреновой закуской и солеными помидорами, мама первым делом шла на кухню, ставила на плиту кастрюлю с водой, кидала в нее ароматный лавровый лист, горсточку душистого перца, щепотку соли и доставала из морозилки пельмени.

После сытного маминого обеда я шла в свою комнату. Это была самая маленькая комната в квартире, но я очень ее любила. Самая настоящая детская, со шведской стенкой, тяжелым полированным письменным столом, висящими прямо над ним стеллажами, и софой, застеленной толстым покрывалом цвета радуги. Основным сокровищем этой комнаты был высокий книжный шкаф, где хранилось огромное количество детских книг. Книги тогда были в дефиците, и мама покупала для меня буквально все, что встретит. «Пусть будут, есть же не просят», – говорила мама и продолжала их скупать.

Я обожала стоять перед открытым шкафом, вдыхать запах книг, рассматривать все эти обложки и выбирать, что почитать. А потом забиралась на свою софу, чтобы читать-читать-читать, пока мама не хватится меня и не отправит гулять на улицу или не позовет ужинать.

Прямо по коридору был зал. В зале, как полагается, стояла импортная «стенка», купленная мамой в кредит и, конечно, «по знакомству», и мягкий уголок – диван с двумя креслами. За стеклянными дверцами серванта, красовавшегося по центру «стенки», хранились мамины богатства: хрустальные фужеры, чайные и столовые сервизы на двенадцать персон. Понятное дело, тоже импортные. И тоже по знакомству. И почти наверняка в кредит. Один сервиз был «Мадонна», второй – с жар-птицами, а третий – просто с цветочками. Чего там только не было! И супницы, и соусницы, и какие-то графины, и еще куча предметов непонятного назначения, которые никогда не покидали пределов серванта. Покидали его исключительно тарелки и салатницы, и то раз в год, 31 декабря, примерно на неделю, а потом снова возвращались на свои места.

Здесь же располагался мамин тайник с драгоценностями – золотыми колечками, серьгами и цепочками. Она складывала все это в одну из соусниц, которая тоже никогда не использовалась по прямому назначению. Здесь же, в похожей соуснице, но с другим рисунком, мама хранила мои сокровища – заколки для волос. Конечно, для мамы они не представляли никакой ценности: просто держать их в недоступном для меня месте, чтобы я не растеряла все по квартире, ей казалось хорошей идеей. Казалось, до поры до времени, пока в один прекрасный день эта идея не обернулась трагедией вселенского масштаба.

Мне тогда было года четыре, и я была ужасно самостоятельной. По крайней мере, считала себя таковой. Особенно в вопросе заплетания себе косичек и собирания волос в хвостик. Мама была на работе, а папа решил забрать меня из сада пораньше. До маминого прихода оставалось около часа, папа лежал в своей комнате и читал газету, а мне было очень скучно и от отсутствия более интересного занятия захотелось поэкспериментировать с прической. Для этого нужно было достать из тайника заколки, только вот тайник располагался довольно высоко, и моего роста не хватало, чтобы подойти к шкафу, открыть дверцу и взять резинку. Конечно, можно было принести из кухни табуретку, но табуретка была тяжелая, и дотащить ее из кухни, не привлекая папиного внимания, было невозможно.

Я внимательно посмотрела на сервант, и решение пришло само собой. Можно было открыть один из его нижних ящиков, подняться по ящику, как по лестнице, дотянуться до ключа, открыть дверцу, и вот она, вторая полка снизу. Останется только открыть крышку соусницы, а там уже и заколки. Аккуратно, стараясь не шуметь, я выдвинула ящик, осторожно, на цыпочках, встала в него ногами, взялась за ключик, покрутила вправо, замочек щелкнул и открылся. Одновременно с замочком что-то щелкнуло под ногами. Это было дно ящика, которое так и норовило провалиться, поэтому медлить было нельзя. Быстрым движением руки я распахнула дверцу серванта, потянулась к заветной посудине, и тут под ногами раздался хруст – дно ящика треснуло прямо посередине. Пытаясь удержать равновесие, я обеими руками схватилась за полку, на которой стояла заветная соусница, а полка тотчас же наклонилась вниз и предательски стряхнула с себя все мамины кредитные сервизы, как мусорная машина стряхивает мусор на свалке. В какие-то доли секунды папа выскочил из спальни и оказался прямо у груды импортных осколков, с которых на нас укоризненно смотрели жар-птицы. Я расплакалась.

Папа взял меня на руки, бережно посадил на диван и молча убрал осколки. Вскоре с работы пришла мама. Она вошла в зал, увидела пустую полку, в ужасе посмотрела на папу, а он, не дожидаясь вопроса, ответил: «Нателла хотела достать заколки». Мама не ругалась, она смотрела на нас удивленными глазами, из которых медленно катились большие, прозрачные слезы. Больше мои заколки в серванте не хранились, а ключ от серванта был спрятан подальше.

Глава 4. Светка

Когда познакомились мои родители, маме было двадцать восемь. К этому времени она успела познать все прелести семейной жизни: мама уже девять лет как была в разводе и одна воспитывала десятилетнюю дочку Свету.

Мама тогда работала нормировщицей (что бы это ни значило) в некой строительной организации и целыми днями была на работе. Невысокая пухленькая хохотушка с зелеными глазами и копной длинных волос каштанового цвета, она всегда была в центре внимания всего Менделеевска: яркая, модная, невероятно общительная и энергичная, ну и дочь известных в городе родителей, чего уж там.

Жизнь мамы и Светы кардинально изменилась, когда в ней появились мой папа и я. Забила ключом, можно сказать, засияла всеми цветами радуги.

Конечно, сначала в их жизни появился только папа. Он с первого дня начал носить Светке жвачки и прочие дефицитные штуки, способные растопить сердце любого советского ребенка, тем самым медленно, но верно создавая почву для новой семьи. А уж потом, через три года, пожаловала и я.

Надо сказать, что своим рождением я внесла существенный вклад в отношения моей мамы с ее мамой, моей абикой (от тат. «әби» – бабушка). Фагиля, так звали мою абику, не воспринимала нового зятя всерьез – молодой, приезжий, не татарин и даже не русский, еще и с характером. Дочь советов матери не слушала, твердо отстаивала свой выбор, и после очередного скандала на эту тему женщины рассорились и перестали общаться.

Мир был восстановлен в день, когда нежеланный зять появился на пороге у тещи, и, глядя на нее своими огромными карими глазами, попросил помочь подготовить квартиру к приезду из роддома ее дочери с маленькой внучкой. Тещино сердце внезапно оттаяло, и она согласилась.

Тринадцатилетняя Светка, или, как я ее называла, Тетя (не тётя, а именно Тетя) сразу взяла надо мной шефство. Погулять с коляской, покормить маминым молоком из бутылочки, пока мама занята хозяйством, умыть, переодеть, поиграть – со всеми этими задачами она справлялась «на ура». Когда мне исполнилось шесть месяцев, и Тетя увидела в моих глазах интеллект, она серьезно взялась за мое воспитание: разрезала школьную тетрадь на две равных половинки, аккуратно вывела на одной мои имя и фамилию, разлиновала каждую страничку, и стала вести дневник. В дневнике она записывала, как и что я ем, по дням, и по часам, и ставила мне за это оценки. Судя по всему, ела я из ряда вон плохо, потому что никакой медали за успехи в питании я в итоге не получила, но уверена, что именно тогда я решила наверстать упущенное и стать отличницей, если не в Светкиной, то хотя бы в обычной школе.

Время шло, Светка из подростка превращалась в девушку, и пеленки да кашки ее привлекали все меньше, зато все больше тянуло к подружкам, на улицу, в кино.

Родители понимали это и, конечно, отпускали Светку к подружкам, предварительно вручив ей коляску с моей скромной персоной внутри. Светка вздохнула с облегчением, только когда я научилась ходить. Тогда нам уже не нужна была коляска, мы ходили за ручку. Во время прогулок я не теряла времени зря: я внимательно следила за каждым Тетиным взглядом и словом, чтобы потом в мельчайших подробностях и с ехидной улыбочкой доложить обо всем родителям. Меня об этом никто не просил, но я считала это своим долгом и из раза в раз жестко контролировала Тетю.

Потом Тетя закончила 8 классов и решила поступать в музыкальное училище. Музыкальное училище находилось в далеком городе Чайковский, а значит, Тете предстоял переезд. Отпустить ребенка одного за тридевять земель папа не мог, и тогда на выручку пришел мой дедушка Акоп, папин отец. Он как раз жил в тех краях и решил сам заняться Светкиным дальнейшим воспитанием. Дед организовал все обстоятельно: снял квартиру с хозяйкой, чтобы хозяйка следила за чистотой и одним глазом за Светой, а сам следил за Светой двумя глазами. За ее дисциплиной и за питанием. Особенно за питанием.

Дедушка считал, что питаться нужно хорошо и вкусно, поэтому все годы учебы досыта кормил Свету своим любимым блюдом – макаронами. Макароны по-флотски, макароны с тушенкой, макароны с мацуном и чесноком, рожки с маслом, вермишель, суп с макаронами. После доброй тарелки макарон Светке полагался десерт – молочный коржик или пряник.

Когда Светка приехала на каникулы, мы ее не узнали. Хорошая стала, круглолицая. В мини-юбки не вмещалась – опять-таки плюс дедушкиного воспитания. Мама охала, разводила руками, но, что поделать, – у дедушки не забалуешь. Ребенок учится и должен хорошо питаться. Точка!

Да и сама-то мама давно была не из тростинок – дедушка успел и дома свои порядки навести, научил маму готовить, как следует армянской жене.

Так вот, приезжала Света на каникулы и долго рассказывала маме про свою учебу. Смысла рассказанного я обычно не понимала, но речь практически всегда шла о хоре, сольфеджио и Давиденко. Я понятия не имела, кто это, но, судя по тому, как Света произносила эту фамилию, было совершенно очевидно, что это очень противный человек.

После того, как мама получала полный отчет о последнем семестре, Света садилась за фортепиано и сажала рядом меня. Я каждый раз садилась в надежде, что она сейчас расскажет мне, как играть двумя руками, нажимая при этом на педаль, едва поглядывая на ноты и тряся головой в такт мелодии, но она почему-то оставляла этот секрет на потом, а вместо него учила меня каким-то нудным раз-и, два-и и петь доремифасоляси туда и обратно. При этом на мое «доремифасоляси» она всегда говорила: «Нет, не так, а вот так: доремифасоляси!», а я никак не понимала, чем именно ее «доремифасоляси» лучше моего. В общем, такой расклад меня не устраивал, и в итоге я, так и не поиграв двумя руками, разочарованно вставала из-за фортепиано и шла в другой конец комнаты. Тогда Света начинала подбирать мелодии популярных в те года песен, а я сидела и наблюдала за процессом. Помните, была такая песня: «Ты бросил меня»? Вот ее подбор на фортепиано я помню всю жизнь: «Ты бро, ты бро, ты броо… Ты брооосил меня, ты бро-бро-бро-бросил меня, ты мне сказа-за-за-зал, что я не нужнаааа…»

А потом я подсаживалась поближе, просила сыграть песенки кота Леопольда, и мы вместе запевали: «Если добрый ты, это хорошо, а когда наоборот – плооохо!».

Так я и не научилась играть на фортепиано.

Глава 5. Илюшка

Наша жизнь в новой квартире началась с приключений. Не успели мы там поселиться, как папа устроил маме сюрприз. В один прекрасный вечер, когда мама уже уложила меня спать и принялась за глажку белья, высохшего за день на балконе, папа явился домой со свертком. Сверток шевелился и издавал характерные звуки – не надо было долго думать, чтобы догадаться, что на руках у папы ребенок. Мама устало улыбнулась, ожидая, что сейчас следом за папой зайдут родители этого ребенка – гости в нашем доме были делом обычным, но папа закрыл за собой дверь на замок, снял обувь, прошел в квартиру и протянул сверток маме.

– Кто это? – с улыбкой спросила мама, все еще поглядывая на дверь. Она знала, что муж любит пошутить, особенно над ней.

– Ребенок, – обыденно ответил ей муж, – Илюшка.

– Я вижу, что ребенок. Чей ребенок-то? – не унималась мама.

– Мой, – ответил уже из спальни папа.

– Как твой?

– Вот так вот, мой! Накорми его! Он, наверное, голодный.

Маму терзали сомнения: она продолжала надеяться, что это шутка, но папа и не думал смеяться, а осознать, что это могло быть правдой, у нее пока не хватало мужества. Пытаясь справиться с нахлынувшими на нее чувствами, мама подошла к ребенку. Развернув кусок простыни, служивший ребенку пеленкой, она обнаружила там щуплое тельце маленького мальчика. С папиных слов, ему было шесть месяцев, как и мне, но выглядел он максимум на три. Мальчик крепко держал в руке кусок вареной колбасы и время от времени жадно к нему присасывался. Очень худой, с неестественно большим животом, ребенок с интересом смотрел на маму. «Где он его взял?? Неужели, и правда, его ребенок? Но почему он совсем на него не похож? Ни капельки же не похож… Как же он мог?! Ведь этот мальчик ровесник нашей дочки», – думала про себя мама.

Тем временем она помыла ребенка, запеленала его в чистые пеленки и дала ему своего грудного молока из бутылочки. Приложить мальчика к груди она не смогла.

Когда мальчик наелся и заснул, мама пошла поговорить с папой. Подробностей об обстоятельствах появления этого ребенка на свет папа не рассказывал, но твердо и уверенно стоял на своем: «Ребенок мой!». В итоге мама расплакалась. На ее всхлипывания проснулся гостивший у нас в это время дедушка Акоп:

– Что случилось, Алфа? – потирая сонные глаза, спросил дед. Он прожил в России много лет, но по-прежнему говорил по-русски с ощутимым армянским акцентом.

Это был невысокий коренастый мужчина средних лет. В его черных волосах уже появилась седина, а вокруг глаз залегли глубокие морщинки. Несмотря на добрую натуру, выражение лица его всегда казалось строгим, даже суровым, то ли из-за кустистых сросшихся на переносице бровей, то ли из-за густых усов, прикрывавших слегка выдающуюся нижнюю челюсть, то ли из-за всего вместе.

– Вот… Гевуш ребенка домой принес, говорит, что это его ребенок, – пожаловалась мама;

– Иааа! (арм. выражение возмущения) – соскочил с дивана дедушка, – какой еще рэбенок?

– Вот этот, – показала мама на мирно посапывающего в свежих пеленках Илюшку.

– Гевуууууууууш, – громовым голосом позвал дед, – ай, Гевуш!!! Кто это?

– Мой ребенок, – тем же ровным голосом ответил папа своему отцу.

– Какой еще твой ребенок?! Ты с ума сошел?

– Нет, почему с ума сошел? Ребенка принес домой.

– Где ты взял его, этого ребенка? Где его мать? Кто его мать?

– Да не знаю я, где его мать, – начал выходить из равновесия папа, – а ты перестань уже реветь! – повернулся он к всхлипывающей над своей глажкой маме: – Купил я его! Купил!

– Что?! – уставились на него в четыре удивленных глаза отец и жена.

– Купил я его, говорю! За пятьдесят рублей!

– Как купил? У кого купил?

– У парня знакомого. Он на Севере работает, в командировки уезжает часто, месяцами дома не бывает. Одна девчонка из пединститута родила ему этого ребенка, он уехал в командировку, вернулся, а ее и след простыл. Ребенок дома лежит один, орет, а ему снова уезжать. Вот он мне его и продал, за пятьдесят рублей. У нас Нателла тоже маленькая, пусть растет вместе с ней, жалко вам что ли?

– Вай, вай, вай, – закачал головой дед Акоп, – люди совсем с ума сошли, детей продают, – и снова уселся на диван.

– А ты что, не мог что ли сразу сказать, – выдохнула мама, – чуть до инфаркта меня не довел!!!

– Так я же сказал, что это мой ребенок, – довольно ухмыльнулся папа, – а ты реветь!

Шли дни, Илюшка жил у нас, ел мамино молоко, по-прежнему из бутылочки, поправлялся, ездил в моей коляске, рядом со мной, на прогулки. На вопросы соседей, откуда у нас взялся второй ребенок, мама предпочитала не отвечать, переводила разговор на другую тему. Илюшка быстро шел на поправку, его хилое тельце набиралось сил прямо на глазах: он быстро научился переворачиваться и даже сидеть.