Принцесса викингов

Но что помогало ей растопить равнодушие в глазах Ролло – это ее пение. Он оставался холоден к её женским уловкам, но её голос – Эмма благословляла небеса за этот дар! – растапливал ледяную стену, которую конунг столь усердно возводил между ними.

Атли слушал её пение с отрешенным и мечтательным видом, епископ Франкон впадал в созерцательную задумчивость, даже стражи у входа прекращали свой гомон и, приподняв завесу в проеме двери, замирали, опершись о древки копий. Лицо же Ролло… Нет, она не ошибалась, – в его глазах вспыхивала нежность. Помнит ли он все, что они пережили в Бретани? Со стороны казалось, что если он и вспоминал о той земле, так только потому, что там остался его меч, сверкающий Глитнир, отнятый у конунга Нормандии старым ярлом Гвардмундом. И Ролло намеревался жестоко отомстить обидчику.

Все это Эмма вспоминала, когда, вернувшись из шумного города, погасила светильники и легла вместе с Атли на широкое ложе. Даже в темноте она чувствовала, что юноша не отрывает от нее глаз. От Атли слегка пахло вином, дышал он с натугой. Эмма лежала, закинув руки за голову и наблюдая, как отсветы тлеющих в очаге углей скользят по крестовинам дубовых балок перекрытий. Спустя минуту девушка почувствовала, как Атли придвинулся, его дыхание стало сбиваться, а рука коснулась ее груди. Пора бы уже ей и привыкнуть, но она не могла побороть отвращение к хворому юнцу.

– Ты вынуждаешь меня уйти, Атли!

Она знала меру своей власти над ним. Атли с горестным вздохом отвернулся и глухо произнес:

– Я понимаю тебя, Эмма. Эта недавняя встреча с Рагнаром… Ведь Датчанин живое напоминание того, что с тобой сделали… по приказу моего брата!

Атли порой с какой-то потаенной обидой, словно нарочно, напоминал ей, что с нею случилось. Так он не давал девушке забыть, что спас ее именно он. Но Эмма не желала жить под гнетом страшного воспоминания. Тот кто смакует прошлые горести, не может жить полноценной жизнью! И она лишь повторила для Атли: когда он примет святое крещение, она согласится стать его супругой.

Это была заведомая ложь. Но что ей оставалось?

Атли еще долго ворочался, потом затих. Во сне он задыхался, дыхание со свистом и клокотанием вырывалось из его груди. Эмма отодвинулась на самый край постели, перебирая в памяти, как вышло, что они с Атли стали спать в одной кровати. Просто спать, но все же это позволило, чтобы над юношей больше не насмехались викинги его брата.

Началось все после того, как Ролло услал младшего брата в Фекан, крепость на побережье Нормандии. Правда крепостью это скопление руин было сложно назвать: там высились и остатки башен времен римского владычества в Галлии, и полуразрушенные остовы некогда великолепного монастыря времен Меровингов[18]. Ну и частокол, возведенный уже при Ролло, чтобы охранять нормандское побережье от набегов его же соотечественников викингов.

– Я должен буду там следить за прибывающими в порт Фекана кораблями, – пояснил Эмме приказание брата Атли. И добавил важно: – Я намерен взять тебя с собой!

И уже тише:

– Ты ведь не откажешься?

Словно бы у нее был выбор!

Однако в пути Атли слег, едва их ладья спустилась к устью Сены. Море было неспокойным, сквозь вязкий туман едва виднелись силуэты чаек. Атли задыхался, лежа в шатре из шкур на носу корабля. Всем теперь заправлял молодой викинг Торлауг, друг и помощник Атли. Обычно веселый и смешливый, теперь он выглядел крайне обеспокоенным.

Эмму тоже встревожило состояние юноши и она стала уговаривать Торлауга вернуться в Руан. В конце концов там есть лекари-монахи, которые не единожды помогали брату Ролло своими настойками, да и у теплых каминов епископского дворца он скоро пойдет на поправку.

По щекам Торлауга, рябоватым от некогда перенесенной оспы, разлилась бледность. Он свел к переносью белесоватые брови.

– Приказ Ролло нельзя отменить. Надеюсь, когда мы прибудем в Фекан, Атли поест горячей похлебки и ему станет лучше.

Однако и по прибытии Атли не почувствовал себя лучше. Его перенесли в здание монастыря Святого Ваннинга, в котором обосновались местные викинги со своими женами и детьми, но среди флигельных построек некогда великолепного монастыря еще доживали свой век с дюжину старых монашек. Их настоятельница слыла искусной врачевательницей, однако от её снадобий Атли стало еще хуже.

Жены викингов Фекана посоветовали обратиться к местному жрецу из капища, в котором викинги приносили жертвы по благополучном прибытии в Нормандию. Жрец явился, опираясь на клюку, его седые волосы свисали до пояса, а борода достигала колен. Эмма поторопилась покинуть покой, где лежал Атли, столкнувшись у входа в башню с вереницей простоволосых пожилых женщин, бренчавших бесчисленным множеством костяных и бронзовых амулетов. Перепуганные монашки разбегались от них в разные стороны, торопливо бормоча молитвы.

– Это вещуньи, – пояснил сидевший на ступенях Торлауг. – Они умеют говорить с богами и упросят их освободить Атли от душащей его Мары.

– Но несет от них, словно они родились в кошаре, – язвительно заметила Эмма. Почтения к священнослужителям северян у нее было не более, чем у викингов к Писанию.

Спустя пару часов Эмма не выдержала и поднялась наверх. Еще на галерее она услышала едкую вонь и увидела дым, пробивавшийся сквозь щели двери, ведущей в покой Атли. Не на шутку испугавшись, она бросилась туда, однако, оказавшись за дверью, оторопело замерла. В темном помещении с закрытыми ставнями нельзя было продохнуть от дыма едких трав, которые с завыванием бросал в жаровню бородатый жрец. Его растрепанные помощницы, стеная и вопя, кружились вокруг ложа, на котором исходил беспрерывным кашлем больной юноша. Он глухо стонал, откидываясь на окровавленные подушки, пока женщины-вещуньи, притопывая и хлопая в ладоши, творили в дыму колдовские рунические знаки.

Эмма сама едва не захлебнулась чадом. Старухи остановились и гневно замахали на нее, но девушка, растолкав их, бросилась к окну и рывком распахнула ставни.

– Убирайтесь все вон! – неистово закричала она и, схватив забытый у резного изголовья священный посох жреца, принялась колотить перепуганных вещуний с таким остервенением, что те опрометью, голося, ринулись к выходу.

Со жрецом пришлось повозиться несколько дольше. Они таскали друг друга по комнате, ухватившись за посох, и браня друг друга на разных языках, до тех пор, пока в покой не вбежал встревоженный Торлауг. Добрую минуту он изумленно глядел на обоих, а потом так и зашелся от хохота.

Эмма опомнилась первой. Отбросив посох, она воскликнула:

– Прогони этого смердящего пса, Торлауг! Пусть убирается, если не желает, чтобы я донесла правителю Нормандии, что он намеревался уморить его брата!

Старик, кипя от ярости, едва снова не бросился на девушку, но Торлауг, все так же хохоча, подхватил его подмышки и выставил за дверь. Однако когда он вернулся, лицо его омрачилось – он увидел окровавленную рубаху и подушки Атли.

– Вот что, Торлауг, – сказала Эмма викингу. – Теперь я сама буду его лечить. Прикажи принести теплого красного вина, меду и масла. А также вели очистить очаг от этой дряни и доставить сюда побольше сухих можжевеловых дров. Отныне в этой комнате должны топить только можжевельником.

Торлауг, возможно, и опасавшийся, что разгневанный жрец и его вещуньи накличут на эту девушку порчу, все же велел их прогнать подальше и выполнил все её указания. Уже к вечеру Атли стало немного лучше: кашель стих, кровотечение прекратилось, на скулах появился румянец. Впрочем, это был неестественный, пятнистый румянец, скорее свидетельствовавший о болезни, нежели о выздоровлении. И все же дышалось ему свободнее, и он смог разговаривать.

Эмма, устроив его голову у себя на плече; полулежала рядом и поила Атли из рога горячим вином с медом и растопленным маслом. Юноша обливался потом, но в то же время его бил сильнейший озноб.

– Не уходи, Птичка, – взгляд его был умоляющим. – Не покидай меня!

– Успокойся, успокойся. Я теперь все время буду рядом.

Эмме было жаль юношу до слез. Только теперь она поняла, как дорог он ей. Он любил её, а главное – был её единственным другом, верным и совсем нетребовательным.

И она осталась на его ложе и в эту ночь, и во все последующие, когда Атли и в самом деле стал поправляться. Он был так слаб, что приникал к ней, как ребенок, обнимал и так затихал, лишь его негромкое хриплое дыхание слышалось под низким сводом, сливаясь с потрескиванием можжевельника в пылающем очаге. Эмма клала в ноги постели нагретые, обернутые полотном камни. Атли била дрожь, и девушка согревала его теплом своего крепкого здорового тела. Ночи они проводили как двое детей, нуждающихся друг в друге, как брат и сестра, но отнюдь не как возлюбленные…

Но однажды утром Эмма проснулась от странного и довольно неприятного чувства, что за ними кто-то наблюдает, Подняв голову от плеча Атли, она повернулась и застыла, широко распахнув глаза.

В белесом свете раннего утра в изножии их кровати стоял Ролло. Он возвышался над ними как утес, с застывшим лицом и плотно сжатыми жесткими губами. То, что Эмма прочла в его взгляде, было непередаваемо.

Девушка в растерянности попыталась натянуть на себя медвежью полость. Покой за ночь остыл, очаг угас, от стен тянуло каменной сыростью. Почти машинально Эмма отметила, что Ролло все еще в дорожном плаще. Неужели по прибытии он тотчас поднялся сюда?.. Зачем он вообще появился здесь?..

– Ролло…

Викинг вышел столь стремительно, что она не успела задать свой вопрос.

Спрыгнув с ложа и стуча зубами от холода, она стала торопливо одеваться. Но когда она, даже не затянув шнуровку сапожек, выбежала на галерею, то успела только увидеть, как мелькнул силуэт в светлом плаще, и расслышать удаляющийся стук подков.

– Не могу взять в толк, зачем приезжал Ролло? – заметил позднее Торлауг. – Он прибыл еще затемно, прошел наверх, а затем сразу вернулся, кликнул своих людей и умчался. Даже лошадям не дал остыть. Не связано ли это с тем, что он получил мое известие о том, что Атли занемог? Однако по такой распутице вряд ли гонцы уже успели добраться до Руана…

– Он убедился, что Атли пошел на поправку – ответила Эмма, и в голосе её звучало странное торжество. В её сердце вновь ожила надежда…

Да это было давно. До похода Ролло на Бретань. Но сейчас он вернулся. И сразу же опять умчался. К ней. К своей жене. Этой странной и страшной женщине с разноцветными глазами. Эмма боялась ее. В этой Снэфрид было что-то жутковатое. Но Ролло так не считал.

Эмма тяжело вздохнула, откидывая роскошное покрывало из барсучьих шкур. Внезапно она ощутила блошиный укус, и мысли её сразу вернулись в привычную колею. Необходимо завтра же велеть пропарить все меховые покрывала и проследить, чтобы в тростник на полу добавили полыни. Следует также поменять сбившееся сено в ложе и пройтись по щелям кипятком. Кузнецу Одо пора заказать новые решетки на окна в нижний зал… Ох, сколько у нее завтра дел – не перечесть. И завтра, возможно, приедет Ролло… Она улыбнулась, засыпая.

Но Ролло не появился и на другой день.

Погрузившись в дела, Эмма долго не решалась спросить о нем, однако непроизвольно поглядывала время от времени на широкие ворота епископской резиденции, ожидая увидеть рослую фигуру всадника, услышать дерзкий мальчишеский смех.

Во время трапезы она все-таки обратилась к Атли, но тот разочаровал её ответом:

– Ролло никогда так скоро не покидает супругу.

Атли восседал во главе длинного стола и был одет, выглядел как франк. Хорошего сукна светло-рыжая туника до колен была подшита зеленой тесьмой с красивыми узорами. Облегающие ноги штаны так же были из узорчатой ткани и перевиты от башмаков до колен скрещенными ремнями. На голове кожаная шапочка с бронзовым ободком вдоль лба, на тонких запястьях – богатые браслеты. Достаточно рослый, Атли был, однако, узок в плечах и с впалой грудью. При свете солнца, лившегося в распахнутые окна, было особенно заметно, что хоть он и молод, но лицо у него старообразное, с яркими пятнами нездорового румянца на скулах. На Эмму он не глядел, хотя и ощущал на себе её взгляд. И повторил:

– Сегодня мой брат вряд ли расстанется с Снэфрид. И не надейся!

В его голосе чувствовалось раздражение. Ранее он был более сдержанным, но та поездка в Фекан словно лишила Атли какой-то надежды. И хотя он тогда пошел на поправку, и Эмма по-прежнему спала возле него ночами, но днем она неизменно уходила от него. А когда возвращалась, то только и вела разговоры о том, чтобы оставить Фекан и возвратиться в Руан.

– Ты так хочешь вновь увидеть моего брата? – не сдержался однажды Атли.

Эмма лишь пожимала плечами. Дескать, на странный вопрос и отвечать нечего. И разве Атли сам не видит, что пребывание в Фекане, эта чреда однообразных пустых дней становятся для нее почти невыносимыми. Она одиноко бродила среди руин старого поселения, часами в гавани ожидала кораблей викингов. Но море без конца штормило, порт был почти пуст, как и город. Во всем чувствовались упадок и оскудение. Люди выглядели изможденными. Нищие, похожие на скелеты, толпились у ворот гарнизона викингов, жадно вдыхая запах соленой трески, которую норманнские женщины варили в котлах под открытым небом. Порой варвары делились с ними остатками пищи, но при этом заставляли хулить своего Бога и возносить хвалу Одину. Из-за миски варева люди в отрепьях дрались насмерть.

Эмма возвращалась в монастырь. Старая настоятельница, горбясь у очага и суча желтыми пальцами грубую нить, рассказывала:

– Когда проклятые распяли Христа, святой Никодим собрал капли божественной крови в полый посох, изготовленный из фигового дерева, и пустил его по воде. И угодно было небесам, чтобы воды принесли этот посох к меловым скалам близ Фекана. Тогда же франки и основали здесь монастырь. А место это поименовано было Фицекампус – от слова «смоковница». Это язычники зовут его Фекан. Некогда Фицекампус был богатым городом, а монастырь процветал. Много паломников шли издалека, чтобы поклониться священной крови. Увы! Лукавый обольстил франков, сманил на стезю блуда и обмирщения, и кара не заставила себя долго ждать – норманны ворвались как черный смерч на земли Каролингов, сея ужас и насилие. Я была почти дитя, когда язычники разорили Фицекампус и осадили нашу обитель. Матушка-настоятельница и сестры решили обезобразить себя, дабы насильники не прельстились ими. Это привело норманнов в неистовство, и они безжалостно зарубили невест Христовых. Лишь те, что не коснулись себя, удостоились милости: язычники позволили им взять мощи основателя обители святого Ваннинга и уйти в земли, где еще почитают Христа. Я же и оставшиеся сестры… Да что говорить – ты сама видишь, сколь жалкое существование мы влачим…

Эмма слушала, заворожено глядя на крохотный язычок лампады. Норманны разрушили и аббатство Святого Гилария близ Сомюра, где она некогда жила, убили тех, кого она любила. Она поклялась отомстить, но как вышло, что она свыклась с насилием и научилась улыбаться врагам? А худший из них, Ролло, разбудил в её душе совсем иные чувства.

А потом Ролло прислал ладью из Руана за ней и Атли. Причем судно привел верный Ролло норманн Болли, и тогда Эмма не сразу распознала в этом приветливом учтивом нормандце того озверевшего викинга, который некогда насиловал под частоколом обители Гилария её подругу Сезинанду. К своему удивлению, она узнала, что Болли женился на светлокосой пленнице, принял крещение и христианское имя Бернард, ибо Сезинанда настояла, чтобы они были обвенчаны в церкви.

– У нас скоро будет дитя, – весело сообщил он Эмме, – и Сезинанда уверяет, что Христос милостив к нам, а значит непременно родится сын…

Эмма, не отрывая взгляда от берегов Сены, спрашивала:

– Чем же не хороша дочь? Всякое дитя – милость Господня.

Они плыли в Руан на длинной ладье-драккаре. На утесах вдоль берега маячили длинные колья, на которых скалились черепа с остатками бород и волос, – так Ролло сообщал воинственным соплеменникам, что ждет их, ежели они посмеют вторгнуться в его владения. Болли с усмешкой косился на них, потом, помедлив, отвечал:

– Дочь… Дочери у меня уже есть от прежних наложниц. Но с Сезинандой я обвенчался по всем законам христианского обряда. И супруга моя клянется, что теперь у меня должен родиться только сын. Сезинанда пусть и не ведет свой род, как наши женщины, от небожителей Асгарда, но она хорошая жена и настоящая подруга викинга.

Так они мило беседовали, и Эмма от Болли-Бернарда узнала, что приказ Ролло вернуть их в Руан, связан с прибытием в столицу Нормандии посольства от Роберта Нейстрийского: герцогу надо убедиться, что с Эммой из Байе все обстоит благополучно. В то же время девушке отчаянно хотелось верить, что не только эта причина заставила Ролло возвратить их с Атли в Руан.

А еще Эмма размышляла, что ей сулит приезд посланцев от ее дяди Робертина. То что он не забывал ее, было приятно. Но что он хочет? Поднять ее статус у викингов? Однако она и так имела достаточно высокое положение и почти не вспоминала, что она пленница. Может ее хотят увезти из Нормандии? От этой мысли Эмме становилось не по себе. И пусть герцог Роберт был с ней всегда добр и великодушен, но все же он был ей по сути чужим. В то время, как Ролло… Ролло тоже держался с ней отстраненно, но что-то в его глазах давало девушке надежду. Надежду снова очаровать его и хоть так отомстить за прошлое. Или просто хотелось его очаровать. Для себя.

А потом она увидела на руанской пристани самого Ролло – веселого, властного, привлекательного, в широком меховом плаще и с растрепанными ветром длинными волосами. Эмма смотрела, как он обнимал Атли, а ей просто подмигнул, при этом взял за руку и стал увлекать за собой.

– Вот она, вглядись получше, колокольный страж, – подтолкнул он девушку к рослому, богатырски сложенному аббату из Парижа. – Как видишь, с ней все в порядке. Да и что может случиться с женщиной, которую я отдал своему брату? Пока Атли благосклонен к ней, она будет жить не хуже франкских принцесс.

Эмма, немного испуганная и растерянная, стояла на бревенчатом настиле пристани под пронизывающим январским ветром, позабыв преклонить колена перед благословившим её преподобным Далмацием. Она все оглядывалась на Ролло, но в какой-то миг заметила его жену. Викинги называли ее Белой Ведьмой, и было в этой Снэфрид нечто такое, что Эмма была поверить в эти слухи. И если ранее Снэфрид едва удостаивала Эмму вниманием, то сейчас, когда ее взял под руку парижский аббат, взгляд финки стал пристальным и недобрым. Но может так казалось оттого, что у этой женщины были такие странные разноцветные глаза?

Позже аббат Далмаций, звеня надетой под сутану кольчугой, спросил девушку:

– В Париже только и говорят, что дочь графа Беренгара из Байе стала наложницей Роллона Нормандского. Однако выходит, что вы, дочь моя, живете во грехе с его младшим братом?

– Это гнусная ложь! – свирепо огрызнулась Эмма. Ей не пришлись по душе настойчивые расспросы этого воина-аббата, не нравился его насмешливый взгляд.

– Ну как же так, дочь моя? Роллон сам утверждает это.

– Преподобный отец, удовлетворит вас, если я сообщу, что мы живем с Атли Нормандским как брат с сестрой?

– И вы не принадлежите в библейском смысле ни одному из нормандских братьев?

– Ни в коем случае!

Далмаций хмыкнул и окинул её с головы до ног откровенно плотоядным взглядом.

– В таком случае, либо вы владеете колдовскими чарами, удерживающими братьев на расстоянии от вас, либо оба они просто глупцы!

И он вызывающе расхохотался.

Эмма приблизилась, глядя на воинственного аббата снизу вверх.

– Вы не мой духовник, святой отец, и я не намерена вам исповедоваться. К тому же, я не вижу, что за дело вам или Роберту Нейстрийскому до того, с кем я делю ложе.

Аббат Далмаций сразу стал серьезен.

– Ошибаетесь, дитя мое. С кем предается греху графиня из Байе – это одно, а вот кому отдает свое тело принцесса франков – совсем иное дело. И ваш дядя, герцог Нейстрийский, весьма заинтересован в этом. Ибо от этого зависит, какой договор он уложит с Роллоном.

Но то, что Далмаций не получил указаний увезти племянницу Роберта из Нормандии было совершенно ясно. И пожалуй это принесло Эмме некоторое облегчение, ибо то, как держался с ней Далмаций, подсказывало, что ничего доброго в Париже ее не ждало бы. Так что скверный осадок, оставшийся от этого бесцеремонного допроса, не рассеял даже подарок от герцога – великолепное шелковое платье с золотым шитьем. Эмма велела убрать его подальше в сундук, решив, что если и наденет его когда-либо, то на это потребуются особые причины.

В ту ночь она вновь легла с Атли, заставив себя приблизиться к нему. Может с ним она сможет забыть о своем волнующем чувстве к Ролло?

Из этого, однако, ничего не вышло. Кроме мучительного напряжения и отвращения, когда Атли стал целовать её, в Эмме проснулся и страх. Из того что ей пришлось некогда пережить, она помнила, что соитие с мужчиной – это боль и мука. И её руки, только что обнимавшие юношу, вдруг уперлись ему в грудь, она оттолкнула его и, дрожа, отстранилась, пряча лицо в мех.

Атли невнятно бормотал какие-то нежные слова, молил о прощении. Ей же невыносимо хотелось расплакаться.

– Атли, я постараюсь, и когда-нибудь…

– Тогда я буду счастлив как никогда в жизни. Я по-прежнему готов ждать.

С тех пор Атли больше не прикасался к ней, хотя опочивальня у них и оставалась общей. Порой на ложе они болтали о том о сем, иной раз брали в постель лакомства, ели, смеялись. Эмме было бы хорошо с ним, если бы не этот жалкий, всегда умоляющий взгляд. Она отворачивалась, натягивая на себя тяжелые покрывала. Ночи были столь холодны, что к утру постель остывала, и Эмма во сне невольно льнула к Атли.

Она отвлеклась от воспоминаний, заслышав на лестнице торопливые шаги.

– О чём размечталась, Птичка? – спросила улыбчивая Сезинанда, входя в покой.

Эмма сидела у окна, машинально наматывая нить на веретено. От звонкого голоса подруги она вздрогнула.

Статная, крепкая, с румянцем во всю щеку и синими лучистыми глазами, с уложенными вдоль щек толстыми косами, Сезинанда теперь вовсе не походила на тихоню, с которой Эмма когда-то бегала собирать росу в канун праздника мая близ аббатства Святого Гилария. Теперь в каждом жесте и взгляде супруги Бернара сквозили покой и довольство. Когда новый телохранитель Эммы Болли-Бернард представил ей по возвращении в Руан свою светящуюся счастьем жену, Эмма изумилась настолько, что не в силах была вымолвить ни слова.

– Неужели это ты, Сезинанда?..

– А кто же еще? – смеялась её прежняя подруга.

Действительно, она изменилась. Даже с Эммой она теперь держалась покровительственно, то и дело разражаясь беспечным смехом.

– Кем бы я стала в Гиларии? – говорила она Эмме. – В лучшем случае, меня бы выдали за одного из монастырских сервов, я жила бы в дымной хижине, с утра до ночи гнула спину на аббатство и состарилась бы так же рано, как и моя бедная матушка. Теперь же в моем распоряжении целая усадьба, у меня есть и слуги, и рабы, а если я рожу Бернарду сына, он пообещал, что прогонит всех прежних наложниц, и я стану единственной госпожой в его усадьбе.

Эмма робко спросила:

– Но хоть любишь ли ты его? Я до сих пор помню, как он едва не зарубил твою матушку, как взял тебя, словно шлюху, под частоколом Гилария…

– Пустое, – махнула рукой Сезинанда. – Все плохое ушло. Новые побеги поднялись на пустыре. Я сразу понесла от Бернарда, и что мне оставалось, как не держаться за него. А он даже согласился креститься, чтобы порадовать меня. Правда, он не забывает и старых богов, но нас-то с ним обвенчали в храме как добрых христиан. Бернард так нежен и ласков, что я от его объятий просто хмелею. Ох, Эмма, стоит ли вспоминать, как он лишил меня девства, если с тех пор я познала в его объятиях столько счастья! А быть с любимым мужчиной… О, этот грех так сладостен!

– Фу, – невольно скривилась Эмма. – Что в этом может быть, кроме унижения и боли?

Но Сезинанда лишь расхохоталась в ответ.

– Господь с тобой! Неужто и Ролло, и Атли были столь грубы на ложе, что ты так и не узнала, почему коровы протяжно мычат, а кошки сходят с ума по весне?

Эмма почувствовала, что лицо её заливает жаркий румянец.

– Если ты и впредь станешь задавать мне подобные вопросы, я не пожелаю видеть себя в своем окружении, – сухо сказала она.

Сезинанда прогнала с лица улыбку:

– Раньше ты была со мной откровенна.

Эмма внезапно ощутила раздражение. Похоже, это у скандинавских женщин Сезинанда научилась так прямо держаться, так дерзко смотреть в глаза… Но, с другой стороны, у Эммы давно не было никого, с кем она могла бы поговорить откровенно.

– Скажи, Сезинанда, а не тоскуешь ли ты об аббатстве в лесу? Ты помнишь, как пахло мятой у ручья в сумерки? Как благовест монастырского колокола перекликался с голосом кукушки? Вспоминаешь ли, как мы с тобой убегали из монастырского сада, где рвали ягоды, а брат Тилпин с ворчанием преследовал нас? Или как прятались мы в дубраве от искавшего нас Вульфрада?