Принцесса викингов

Тогда Снэфрид еще не придала этому значения. Эмму она увидела в дождливый день, и пленница выглядела жалкой и измученной. Промокшая насквозь, она сидела в крестьянской повозке под присмотром двух воинов. Но в тот же день Ботольф дал Снэфрид понять, что ей придется не на шутку потягаться с этой девушкой из-за Ролло. Так и сказал:

– Смотри какую красавицу я привез из Нейстрии! Ролло заботится о ней, как ни о какой другой женщине.

Тогда Снэфрид не придала значения его словам. Ботольф недолюбливал ее, они соперничали из-за влияния на Ролло, и этот ярл рассчитывал отстранить от конунга Белую Ведьму, постоянно намекая, чтобы Ролло развелся с бесплодной женой. За что ему нередко доставалось от самого Ролло: когда конунг Нормандии что-то решил для себя, его гневили подобные советы.

Но вскоре Снэфрид заметила, что с самим Ролло происходит что-то странное. Постоянная задумчивость сменялась мрачностью и угрюмостью, после которой на его лице вдруг появлялась светлая мечтательная улыбка. А главное он резко пресек расспросы жены на тему, как он сошелся с рыжей девицей.

– Я привез ее для Атли и это все, что тебе следует знать, жена.

Весть, что Ролло привез девушку в подарок младшему брату, тогда еще успокаивала финку. А когда она узнала, что Ролло переправил девушку с братом к морскому побережью, она даже воспряла. Ненадолго. Ибо уже через несколько дней Ролло вдруг сам поехал за ними.

Вернулся он почти сразу же, причем был сам не свой. Снэфрид он не посещал и, как она узнала позже, беспробудно пил со своими викингами. Когда же она приехала к нему сама, ее муж в полупьяном состоянии только и твердил одно: Эмма делит ложе с его братом.

– Разве ты не этого хотел? – не повышая голоса, спросила Снэфрид. – Ты ведь намерен поженить их.

– Да, да, я хотел этого! – воскликнул Ролло, ударив кулаком по столу, и повторял это вновь и вновь, словно пытаясь в пьяном угаре убедить себя самого.

Происходящее напугало Лебяжьебелую. Она видела, что ее муж страдает, его словно изнутри поедает какая-то хворь. И Снэфрид стала догадываться, что имя этой хвори – Эмма.

Она постаралась отвлечь Ролло от мыслей о пленнице. Все было пущено в ход: страсть, колдовство, любовное зелье. В конце концов ей стало казаться, что у нее получилось, она начала понемногу успокаиваться, но все рухнуло в тот день, когда в Руан явились послы герцога Роберта. Именно тогда Снэфрид узнала, кем в действительности является рыжая Эмма: высокородная принцесса франков, родня высокородного Робертина, чистейшая кровь королей. Союз с ней мог дать Ролло право на земли, которые он до сих пор удерживал только силой. И если он решит, что разумнее ему самому, а не его хилому брату сойтись с принцессой из рода Робертинов…

Снэфрид боялась додумать эту мысль до конца. Оставалась только надежда на влюбленность в Эмму младшего из Нормандских братьев. И решение самого Ролло осчастливить брата союзом с его избранницей.

А пока Ролло торговался с Робертом о его племяннице. Он даже сумел добиться от него целого мирного года, что было так необходимо, ибо урожай был скудным и Ролло требовалось время, чтобы навести порядок в Нормандии и подготовиться к решительным действиям против франков.

Однако послы Роберта требовали предъявить им Эмму, чтобы убедиться, что с девушкой все в порядке. Ролло послал за нею и братом, и когда они прибыли, у Снэфрид словно открылись глаза – она увидела, как хороша собой эта христианка. Даже малокровный Атли, казалось, воспламенялся в её присутствии. А Ролло, вместо того чтобы по завершении переговоров соединить их брачным союзом, опять почему-то тянул, и продолжал навещать брата с его невестой в отведенных им покоях епископского дворца на острове посреди Сены.

Снэфрид же оставалось в одиночестве слушать завывания ветра в монастырской базилике на холме. Она ворожила, шептала заклинания, приносила жертвы богам. Никогда еще её одиночество не было столь тягостным и унизительным. Редкие визиты Ролло были всего лишь жалкими подачками её жадной любви. Из бесед с ним она узнала, что Ролло теперь уже не настаивает на скором браке пленницы и Атли. Смеясь, он рассказывал, что эта девушка поставила условие: брат Ролло должен принять крещение, и только тогда она согласится, чтобы епископ Франкон обвенчал их.

– Но Атли никогда не станет христианином! – смеясь замечал Ролло.

Снэфрид кусала губы. Уж она-то знала, что Атли сблизился кое с кем из христианских священнослужителей. Да и в самом Руане было немало обращенных викингов. И пока Атли сдерживало от христианской купели лишь то, что Ролло и слышать не желал о чем-то подобном.

Но Снэфрид отмела, что ее мужа ничто так не занимало, как ражая пленница. Простодушие его не знало границ – он подолгу рассказывал финке, как эта девушка выучилась превосходно ездить верхом, как быстро усваивает их язык и каким восхитительным даром наделили её боги – она поет, словно птицы Валгаллы![11]

Снэфрид слушала с улыбкой, ничем не проявляя своих истинных чувств.

– Неплохо, что эта девушка тебя так забавляет, Рольв!

Он кивал, уже погруженный в размышления, глядя перед собой невидящим взглядом. Порой Снэфрид требовалось все умение, чтобы обратить его внимание на себя. И все же до сих пор ей удавалось снова и снова исторгать у него этот похожий на приглушенный львиный рык стон блаженства в минуту любовной близости. Она подмешивала в его питье всевозможные любовные снадобья, шептала над ним, спящим, заклинания… Она знала странную силу своих глаз – порой, сосредоточившись, она могла причинить человеку боль даже на расстоянии. Но не возродить любовь.

Снэфрид старалась вызнать, чем так полонила ее мужа эта рыжая. И была возмущена, что Эмме сошло с рук даже убийство старого кормчего Кетиля. А тех, кому Ролло некогда отдал девушку на потеху, он сам же теперь отдалил от себя, словно возненавидев.

Среди таких оказался и датчанин Рагнар, который прежде был одним из его ближайших соратников. Сам Рагнар рассказал об атом Снэфрид, ибо датчанин, в отличие от многих, не примирился с рыжей христианкой и не испытывал к ней никакого почтения. Рагнар стал верным человеком Снэфрид, ибо глядел на нее влюбленными глазами, она же была по-особому приветлива с ним, полагая, что когда-нибудь этот строптивый викинг пригодится ей.

Постепенно в душе Снэфрид стала расти бессильная ненависть. Она чувствовала себя оскорбленной ослепительной юностью Эммы, её красотой и осанкой прирожденной властительницы. И все чаще подумывала, как избавиться от этой девки.

Пойти против воли Ролло она не смела. Но Ролло собирался в поход. Он говорил, что это будет поход меча: во время его странствий по Бретани он попал в плен к старому ярлу Гвармунду и тот лишил пленника его знаменитого оружия – меча Глитнир. Ролло такое не прощал. И едва миновала зима, как он с отрядами вооруженных соратников покинул Руан.

Вот тут Снэфрид и решила действовать. И обратилась за помощью к опасному, но влюбленному в нее Рагнару Датчанину.

Пусть Ролло уже и считался покорителем Нормандии, но у нормандских берегов все еще плавали ладьи отчаянных викингов, готовых поживиться везде, где выпадала возможность. Вот Снэфрид и подговорила Рагнара сговориться с такими разбойниками, сообщив им, что грозного Ру нет в его городе. А на деле ей просто было желательно ослабить Атли: он был неплохим управленцем, однако никудышным воином.

Лебяжьебелая все верно рассчитала – Атли не сумел организовать отпор захватчикам. И был вынужден прийти к Снэфрид Лебяжьебелой и умолять о помощи. Ведь она была женой правителя Нормандии и признанной воительницей!

Финка вновь ощутила на плечах тяжесть кольчуги. Она немедленно отправила к Рагнару гонца, чтобы он повел к Руану ладьи викингов, а затем быстро поспешил оставить их и перейти под ее стяг. И вместе они повели людей на защиту так ненавидимого Снэфрид города. Её стрелы пронзали вопящие тела, рука тяжко ныла в ремне щита, отражая все новые удары. И казалось бы все у них вышло, она могла требовать любой награды… Даже могла избавиться от рыжей Эммы. Однако неожиданно они с Рагнаром стали проигрывать отрядам нападавших викингов.

Могло случиться все, что угодно. Ролло с войском отсутствовал, Рагнар и Снэфрид вынуждены были отступать, на Атли надежды не было… Но боги все же покровительствовали Нормандии, ибо как раз в это время в устье Сены вошел флот недруга Снэфрид Ботольфа Белого, ярла Байе.

В итоге произошло славное сражение и, зажатые с обеих сторон пришельцы викинги, были разгромлены.

Когда по поводу победы в Руане устроили пир, Снэфрид заняла главенствующее место, играя роль победительницы, хотя первый рог и подняла за славу и доблесть Ботольфа. Которого в душе ненавидела. И ненависть ее была тем острее, что именно возле него на пиру вместе с Атли сидела и принцесса Эмма. Девушка была весела и любезно беседовала с Ботольфом. Ведь именно он привез ее в прошлом году в Руан, и, похоже, у них были приятельские отношения. И если Атли ничего не значил в глазах Лебяжьебелой, то Ботольфа следовало опасаться.

В итоге потеряв все удовольствия от победного пира, Снэфрид отложила баранью кость, которую усердно обгладывала, и стала смотреть, как эта девушка изящно ест, касаясь пищи самыми кончиками пальцев, ела с аппетитом, но без жадности, отдавая должное каждому блюду, как с аппетитом, но без жадности отдает должное каждому блюду, как ополаскивает руки в чаше с душистой водой, которую держит прислуживающий ей мальчик. Принцесса!.. Да разорвут ее тролли!

Но тролли тут не помогут. Хотя почему бы не попробовать? Разве Снэфрид не происходила из племени финнов, столь умелых в ворожбе? И разве в ней не бурлили те особые силы, которыми ее научили пользоваться на старой родине!

И она решилась.

Сперва сжалась в комок, подобрала колени, вызывая ту тупую, разрушающую силу, которая наполняет холодной тяжестью все существо, словно утраивая силы. После этого, правда, придется несколько суток провести в постели, в полном кошмаров оцепенении. Но сейчас Снэфрид уже вошла в раж. По вискам её заструился пот, руки, державшие кубок, наполненный чистой водой, задрожали. Снэфрид не отрываясь смотрела на воду, и та вдруг стала исходить тонким паром, одрагивать, словно намереваясь закипеть. И тогда поверх золоченого края кубка финка перевела взгляд на Эмму.

О, это сладкое мгновенье!

Рыжая замерла, потом уронила чашу с вином и схватилась за ворот, задыхаясь. Глаза её сначала расширились, потом закатились, и, хватая воздух, она стала заваливаться на бок, на руки едва успевшего подхватить ее Атли.

Снэфрид помешал Ботольф. Он знал, что может сотворить ведьма Ролло, и кинулся к ней. Зайдя сзади, он что было силы рванул Лебяжьебелую за длинные косы, опрокинув её на пол вместе с тяжелым креслом.

Теперь она уже не шевелилась. С этой секунды Снэфрид была бессильна, как мертвая мышь. Сквозь гул в ушах она слабо различала крики, ругань, топот тяжелых сапог. Словно в сотне миль от нее Рагнар кинулся на Ботольфа… Ничего удивительного: стычки на пирах нормандцев были столь обычными, как руны на их клинках. Главное, чтобы никто не понял, почему Ботольф сделал то, что сделал, а сам он держал бы язык за зубами…

Она думала об этом все время, пока люди Рагнара несли её в закрытых носилках в ее уединенный монастырь на горе. Снэфрид было плохо, наплывала туманная усталость. Она лишь усилием воли заставляла себя не уйти в беспамятство, а вслушиваться в слова Рагнара.

– Подумать только, старый пес из Байе так нализался, что посмел поднять руку на саму королеву! Клянусь своим щитом, что если бы нас не разняли, я вздернул бы его оскаленную башку на свою пику, отправляясь встречать Ролло!

Он склонился к ней.

– Что он сделал с тобой, Лебяжьебелая? Я боялся, что он повредил тебе спину. Ты была будто неживая…

Но на третий день Снэфрид уже поднялась на ноги. Взглянув на себя в зеркало, она увидела темные круги под глазами, сухие морщины в углах губ. Слава богам, что в её светлых волосах не видна седина. Справившись об Эмме, она узнала, что с той все в порядке. Очнулась после обморока, день промучилась с мигренью и опять поет.

Снэфрид сжала кулаки. Выходит, она стала слабеть, если эта сила не причиняет вреда никому, кроме нее самой. Она словно состарилась на десять лет за те короткие мгновения.

И вновь она принимала ванны из молока ослиц, рабыни растирали её тело благовонными маслами, по ночам она спала на досках вместо перин, покрывая лицо ломтями печени свежеубитых животных – такая печень имела свойство разглаживать кожу. Снэфрид пила теплую кровь ягнят, чтобы омолодиться, покрывала волосы смесью из истолченных трав, яиц и сливок, а затем полоскала их в теплой воде с уксусом, так что они блестели, как серебро. И когда она выехала верхом навстречу вернувшемуся из похода Ролло, никому бы и в голову не пришло, что это та бессильная, утомленная походом и измученная болью женщина, которую Рагнар Датчанин несколько дней назад доставил из Руана…

Снэфрид вздрогнула, услышав стук открывшегося под порывом ветра ставня. Ветер усилился. Теперь он неистово завывал, срывая черепицу с крыши. Женщина поднялась с ложа. Она озябла, в покое было темно. Время зажигать свечи. Да и пора узнать, привела ли поселянку старая Тюра.

Снэфрид хотела было закрыть ставень, но отдаленный шум, донесшийся со стороны города, привлек её внимание. Она слышала обычный перезвон колоколов в церквях христиан, но теперь к нему примешивались и хриплые звуки рогов. Город сиял огнями.

– Что там происходит? – пробормотала Снэфрид.

Негромкий стук в дверь отвлек её. Снэфрид улыбнулась: это робкое, едва слышное царапанье могло принадлежать только ее преданному силачу Орму.

Она открыла и гигант накинул ей на плечи широкое темное покрывало. В старом монастыре стояла тишина, огонь горел лишь у ворот, на сторожевой вышке маячила тень стражника. По двору, дабы никто не смел ни войти, ни выйти, бродила гигантская пятнистая кошка – редкостный леопард. Он уже дважды набрасывался на слуг, и его боялись не меньше, чем самой хозяйки поместья. Даже вооруженные стражники не решались спускаться с галереи над воротами, когда Орм выпускал из клетки этого хищника.

Зверь потерся о бедро Снэфрид, словно ручной котенок, и басовито замурлыкал. Лебяжьебелая приучила его брать пищу у нее из рук. Кроме нее хищник признавал только Орма, который чистил клетку и кормил его, когда хозяйке было недосуг.

Оставив зверя во дворе, Снэфрид стала спускаться в подземелье старой крипты. Орм следовал за ней по стершимся ступеням, где пахло плесенью, но в саму молельню не вошел, оставшись за дверью. Финка же вошла в помещение под бывшей монастырской церковью. Тут, в слабом свете коптящей лампы, в углах выступали толстые колонны, поддерживающие свод в форме ручки корзины. На стенах еще оставались неясные следы росписи: Бородатый Бог-отец в нимбе и с греческим крестом над теменем с осуждением глядел на вошедшую близко посаженными византийскими глазами.

Теперь это место было избрано для тайных дел женщиной, слывущей ведьмой. На поставцах вдоль дальней стены виднелись черепа людей и животных – лошадей, клыкастых кабанов, длиннорогих туров. На вбитых в роспись свода крюках висели высушенные тушки летучих мышей, некоторые чудовищно огромные, с мордами выходцев из преисподней. Комки белой глины на широком столе, чучело филина, еще какие-то кости, а также ножи – из лучшего метала, сверкающие, как драгоценности, среди этих омерзительных предметов.

Там, где прежде на небольшом возвышении располагался алтарь, теперь стоял стол на изогнутых бронзовых ножках, его столешница посередине имела округлое отверстие. К нему-то и направилась первым делом Снэфрид, коснувшись поверхности не менее ласково, чем перед тем гладила зверя.

Только после этого она взглянула на маленькую худую женщину, кормившую грудью младенца. Рядом с ней на корточках сидела старая Тюра, что-то монотонно напевая, раскачиваясь и громыхая костяными амулетами, подвешенными на просмоленной бечеве к её клюке. Почувствовав на себе взгляд Снэфрид, Тюра подмигнула ей и, не переставая напевать, кивнула в сторону бедной селянки.

Снэфрид приблизилась, и увидела у той в глазах страх. Веки женщины были изъедены болячками, нечесаные волосы свисали набок, подхваченные убогим подобием заколки. Но ребенок у вздувшейся от молока груди был крупный, лобастый, с чистой кожей.

«Даже таким тварям боги даруют способность производить потомство, но не мне», – промелькнуло в её мозгу.

Женщина, дрожа, безотрывно глядела на госпожу с небывалыми разноцветными глазами.

– Пресветлая дама, – залопотала она срывающимся голосом. – Молю, во имя Девы Марии, скажи, что станется с моим дитятей?

«Поздно же ты спохватилась. Об этом следовало думать раньше, до того как ты решилась принести его».

– Сколько у тебя детей? – спросила Снэфрид.

Та заморгала, пытаясь улыбнуться бледными губами.

– Много… Много живых, а некоторых уже прибрал Господь.

– Какое же тебе дело до то, что будет с этим ребенком? Я дам тебе за него желтый металл. Ты сможешь целый год есть сама и кормить своих щенков.

– Желтый металл?! – женщина, казалось, поражена. На её тупом лице появилось выражение благоговейного ужаса и восторга.

– Но ты никому не скажешь, куда отнесла дитя.

– Никому, о благородная дама, никому!

Она выпрямилась на коленях и попыталась поймать руку Снэфрид, но та резко отдернула её, словно замахнувшись для удара. Женщина тотчас съежилась, втянув голову в плечи. Когда она открыла глаза, беловолосая красавица протягивала ей золотую номисму.

У женщины загорелись глаза. Она слышала о существовании золотых монет, но эта была первой, которую она видела воочию. Когда желтый металл лег в её ладонь, она вздрогнула, словно он таил в себе жар огня, которым светился.

Она так жадно вглядывалась в монету, что не обратила внимания, как продолжавшая напевать Тюра взяла у нее ребенка. Оторванный от груди, младенец мяукнул как котенок. Старуха зашикала и ткнула ему в губы вместо соски кусок сырого мяса.

– А теперь убирайся, – властно велела Снэфрид.

Женщина вновь попыталась встать на колени и поцеловать ноги щедрой красавицы.

– Покажи ей дорогу во двор, – приказала Снэфрид Орму.

Тот на какой-то миг задержал на госпоже взгляд, затем понимающе кивнул. Вернувшись вскоре, он помог развести огонь в печи и установить вокруг жертвенного стола тяжелые кованые треножники. Сама Снэфрид, произнося заклинания, зажгла толстые желтые свечи. Голос её звучал монотонно и напевно. Старая Тюра, подвывая, вторила ей. Мерное течение ритуала не нарушили даже долетевшие извне вопли ужаса и боли нищенки и яростный рык леопарда. Только Орм, опустившись на каменный выступ стены, повернул голову и прислушивался. Хмыкнул, скривив рот.

К тому, что должно сейчас произойти в крипте, Орм относился без трепета. Он еще не забыл, как и сам в походах иной раз забавы ради подбрасывал и ловил детей франков на острие копья. Любой отпрыск врага может вырасти воином, а мудрый Один не гневается, получая в жертву нежное мясо. Поэтому викинг спокойно наблюдал, как Снэфрид, взяв роскошный сосуд – христианскую чашу для причастия, всю в крупных самоцветах, – поставила её под отверстием в столе. Младенец уснул было на руках завывающей Тюры, но заплакал и засучил слабыми ножками, едва его раскутали и уложили на холодную поверхность жертвенного стола.

«Мальчик, – сухо отметила финка. – Сын, которого не пожелали послать мне боги».

Её сердце мучительно заныло от отчаяния и ненависти. Крик ребенка резал слух.

Словно тень летучей мыши носилась по крипте старая Тюра, творя в воздухе колдовские знаки, хриплым шепотом бормоча ужасающие заклинания.

Снэфрид отпустила концы покрывала, и оно медленно сползло к её ногам. Блестящая парча платья вспыхнула в свете свечей. Медленно, преодолевая раздражение, вызванное плачем младенца, она стала распускать шнуровку на груди.

– Орм, оставь нас! – неожиданно приказала она.

Великан повиновался. Снэфрид всегда гнала его в решающую минуту, и это его сердило. Ему страстно хотелось взглянуть, как происходит жертвоприношение, но финская ведьма не позволяла. Что ж, его награда не за горами: после тайных обрядов Снэфрид всегда бывала особенно чувственной, и еще сегодня он подомнет под себя это припахивающее свежей кровью ослепительное тело.

Когда он, выходя, приоткрыл дверь, вновь стал слышен истошный вопль нищенки. Снэфрид улыбнулась. Она не так глупа, чтобы оставлять свидетеля. На рассвете Орм подберет останки, а золотой, данный женщине, достанется ему за труды. Преданный, верный, как сталь, немой. Финка ощутила томительную дрожь, вспомнив, каково чувствовать на себе его тяжесть. Ролло куда легче…

– Ролло… – прошептала она. – Я всегда буду молодой для тебя.

Она сбросила через голову рубаху. Ребенок исходил хриплым писком. Отвратительный, багровый от натуги червяк!..

– Какое орудие подать, госпожа? – спросила Тюра, глядя на точеные бедра ведьмы с завистливой ненавистью.

– Трехгранный нож.

Твердая рукоять приятно охладила ладонь.

– О великая Хель! – зашептала Снэфрид. – Ты получишь сегодня свое, но меня не тронь. Я отдаю тебе это дитя, чтобы ты не зарилась на мою красу. Мое время еще не пришло, о владычица смерти. Идун, Идун, душа вечной юности, пусть сок твоих дарующих молодость яблок насытит кровь этого ребенка и войдет в меня!..

Она вознесла нож, на миг подняла глаза к потолку и хищно улыбнулась бессильному Богу христиан. Пусть глядит, если ничем не может помешать…

Короткий удар – и слабую жизнь оборвала сталь. Тонкий писк, короткая конвульсия – и хруст вспарываемой плоти и хрящей. Сердце еще билось, когда ведьма жадно впилась в него зубами. Чужая жизнь, душа, юная сила должны были войти в нее. Она верила в это, знала, что так и случится, и испытывала острое наслаждение. Нежное, сладкое мясо – его не сравнить ни с одним из изысканных яств. Плотный комочек чужого естества, дающий новую молодость… Внутренности младенца еще дымились в сыром воздухе крипты. Тяжелые капли мерно падали в драгоценную чашу под жертвенным столом…

Старая Тюра приблизилась к жертвеннику и склонилась над тельцем. Однако даже она не умела предсказывать будущее по внутренним органам жертвы и теперь с любопытством и ожиданием глядела на Снэфрид, слизывавшую кровь с рук. Наконец та опустила глаза – и отшатнулась. Безобразная гримаса исказила лицо Лебяжьебелой. Старая ведьма попятилась в ужасе.

Одно и тоже! Всегда одно и тоже! Отливающий перламутром ком внутренностей лег налево, и только крошечная темная печень лежала по другую сторону тела, а это ясно предвещало полное одиночество… Даже кровь не брызнула в нужную сторону… Так уже бывало не раз, но Снэфрид не желала в это верить…

– Быстрее, быстрее! – торопила её Тюра. – Пока он еще теплый, пока в нем еще есть искра живого!

Да, Снэфрид следовало спешить. Она наклонилась, погрузив лицо в теплое разверстое чрево младенца, умывая его мягкой человеческой требухой, впитывая кожей юность свежей крови. Шея, грудь, живот, ягодицы – все должно отведать свежей мякоти…

– Теперь ты во мне, – почти беззвучно шептала Снэфрид.

Звуки стекавшей в чашу крови казались ей слаще песен валькирий. Они значили одно: молодость, сила, жизнь, красота, любовь…

Старая Тюра повизгивала от удовольствия, наблюдая, как её госпожа омывает себя кровью. Она не желала отстать от нее, кое-что доставалось и ей.

Стук капель прекратился.

– Взгляни, довольно ли там? – в экстазе простонала Лебяжьебелая.

Старуха юркнула под стол и сейчас же появилась, держа сосуд с кровью. Снэфрид дрожащими руками приняла его. Её глаза светились безумием, зубы скалились в адской улыбке.

В этот же миг раздались сильные удары в дверь. Обе женщины вздрогнули и переглянулись.

– Как Орм смеет тревожить меня в такое время? – гневно вопросила Снэфрид. – Да пусть хоть настанет день Рагнарек[12] – никто не смеет чинить мне помехи!

Старуха глядела на нее, выпучив лягушечьи глаза.

– А не Ролло ли это?

Холодом окатило и Снэфрид. Она вся в крови, и повсюду здесь кровь… Что сможет она сказать мужу?

Стук в дверь становился все более настойчивым. Чаша задрожала в руках у Снэфрид. Старуха, хоть и была напугана не менее финки, но сохранила присутствие духа.

– Да хранят нас боги! Ты все равно должна это выпить, Снэфрид. Я же пойду и узнаю, что случилось.

Зубы у Снэфрид стучали о край сосуда, пока она пила. Кровь потеряла привычный вкус, она глотала её через силу, давясь и расплескивая на грудь, в то время как расторопная Тюра гасила свечи, присыпала золой огонь в очаге, дабы во мраке нельзя было разглядеть, чем занята здесь супруга правителя Нормандии. Однако она переусердствовала и едва добралась до двери в кромешной тьме.

В эти минуты Снэфрид, не боявшаяся ничего на свете, испытывала настоящий ужас. Мрак подземелья, уплотнившись, вдруг стал сжиматься вокруг нее. Она умела видеть в темноте и постепенно стала различать очертания предметов, и тем не менее ужас не покидал её. Кровь младенца, сворачиваясь, высыхала на ней, разъедая нежный шелк её кожи. Она смутно различала детский труп на столе перед собой. Внезапно, повинуясь порыву, она схватила его и отшвырнула в сторону, услышав, как он мягко ударился об стену.