Во имя Твое

Завуч поморщилась. То ли от запаха табака, то ли от слов директора.

– Уж простите, но вот эти Ваши рассуждения попахивают мелкобуржуазной философией, а мы должны следовать курсом марксистско-ленинской идеологии! Или вы считаете по-другому, Александр Иванович?

Директор ничего не ответил. Только еще больше задымил своей трубкой.

Завуч с каменным лицом вновь повернулась к матери Игоря.

– Кстати, Анна Петровна, раз уж так. Вы знаете, что я поймала Вашего Игоря, когда он в компании очень неоднозначных ребят, курил за углом учебного заведения? А ему, насколько я помню, только 12 лет. 12! Это же… Это же… Кошмар какой-то! И знаете, что он мне сказал, когда я попыталась возмутиться? «Ничего страшного. Папироса придает настоящему мужчине уверенности в себе!» Это как по-Вашему?!

Александр Иванович еле удержался, чтоб не засмеяться. Слегка кашлянув, он произнёс:

– Да, рановато, рановато. Хотя… Я, знаете тоже примерно в этом возрасте попробовал в первый раз. Но Вы все-таки поговорите с сыном, Анна Петровна. Ничего хорошего в этом нет. В любом случае, ещё успеет за свою жизнь накуриться.

Завуч возмущённо вскинула брови.

– Честное слово, Александр Иванович, Ваше попустительство такой разнузданности учащихся не может не вызывать возмущения! Это уж слишком! Сегодня они курят за углом, а завтра начнут распивать спиртное! И я этому не удивлюсь!

– Ну, до этого, думаю не дойдёт. Курению за углом объявим войну, а с остальным… Не вижу я здесь ничего особо криминального. Обычный любознательный шустрый мальчишка. Только вот, Анна Петровна, все ж, объясните сыну, что субординацию и дистанцию нужно соблюдать. Хотя бы возрастную. Не стоит заплывать за буйки.

Как раз в этот момент у двери раздался шум и в директорский кабинет ворвалась красная, как рак, математичка Мирошниченко, тащившая за шиворот упиравшегося мальчика.

– Всё! Моё терпение в отношении этого ученика лопнуло! – голос у математички и без того был высотой октавы в три, а сейчас он добирался до четвёртой.

Анна Петровна покраснела и потупилась.

Завуч торжествующе посмотрела на директора. Тот, уже догадываясь, вздохнул:

– Успокойтесь, Людмила Порфирьевна, шуметь не следует. Что случилось?

– На этот раз случились голуби! Он каким-то образом протащил их в класс и выпустил во время урока. Естественно, на этом учебный процесс был завершён, потому что все дружно их ловили.

Чванова праздновала победу:

– Полюбуйтесь, Александр Иванович! Это та самая личность, уважать которую Вы призывали пять минут назад! Игорь Граль, собственной персоной! Второго такого в нашей школе нет! Уникум!

– У меня, Александр Иванович, возникает ощущение, что мои уроки математики Граль перепутал с зоологией! – чуть снизив октаву продолжала Мирошниченко. – Едва ли не через день он тащит в класс какую-то живность. Кошек, собак, кроликов, ежей, белок! Теперь эти ужасные птицы! А принесённая два дня назад совершенно кошмарная мышь?!

– Это не мышь была, а хомяк! – Подал голос виновник всех бед несчастной математички.

– Замолчи! Закрой свой рот хоть на три минуты! – разъярённая учительница с силой тряхнула мальчишку за ворот куртки так, что тот затрещал. – Шелудивого грязного пса, с которым ты однажды явился, может назовёшь болонкой?

– Очень даже отличный умный пёс! Совегшенно згя Вы так на него ополчились!

– Осталось только притащить аквариум с рыбками или привести корову.!

Мальчик не переставая упираться и выворачиваться, мгновенно среагировал:

– А что? Кстати, Вы мне подали интег'есную идею! – – парнишка безнадежно картавил – Ког'ова очень, кстати, полезное животное. Она молоко даёт. Только для этого Вам надо меня выпустить! Вы мне куг'тку пог'вёте, Людмила Пог'фигьевна!

При упоминании мыши директор невольно улыбнулся. Он вспомнил как гром среди ясного неба раскатившийся по этажу ор Людмилы Порфирьевны, причина которого теперь была понятна. В конце концов ребёнок извернулся под каким-то немыслимым углом и высвободился. Теперь он стоял посреди комнаты, хмуро, но без тени смущения глядя на присутствующих. Директор с любопытством рассматривал маленького худенького мальчика.

– Ну, здравствуй, легенда школы! –сказал он, стараясь быть как можно серьёзнее. И добавил неожиданно:

– Слушай, а как ты их, голубей этих, пронёс?

Мальчик неожиданно улыбнулся… И от этой широкой открытой улыбки его лицо и очень светлые глаза в обрамлении пушистых ресниц вдруг словно засияли изнутри каким-то поразительным светом.

– В погтфеле! Я их накогмил, они уснули и сидели тихо. Никто не заметил.

– А потом, значит, выпустил?

– Ну, да! Ведь так кгасиво, когда птицы под потолком летают!

– Вообще-то, конечно, лучше, когда они в небе, а не в комнате. Не находишь?

– Но ведь в классе всегда так скучно, все эти пагты, доски… Погтгеты эти… С дядьками учёными, а здесь всё-таки птицы. Они настгоение создают, мечтать хочется.

– Мечтать? – директор покачал головой – А о чём ты мечтаешь, Игорь?

Мальчик пожал плечами.

– О многом. Напгимег, попасть в Бгазилию и ловить там экзотических бабочек. Знаете, они мне даже пгиснились однажды. Или в Австгалию, на когабле уплыть, увидеть кенгугу своими глазами.

Анна Петровна прикрыла лицо рукой.

– Началось! – Рассказы сына о каких-то совершенно немыслимых животных, явившихся ему во сне, не были для неё новостью. Она знала, что сейчас он, что называется, заведётся. Игорь продолжал.

– А ещё… Ещё неплохо бы звезду какую-нибудь откгыть. Полетать хочется над землёй и увидеть гадугу с высоты. И написать потом кагтину.

Директор внимательно слушал и понимал, что этот мальчик и впрямь уникален и душа его чиста и светла, как ручей. Но старый педагог видел и ещё что-то такое, отчего на лицо ему легла тень. И тогда он спросил:

– Ну, а главная мечта есть у тебя? – и услышал то, что, в принципе ожидал. И не ожидал одновременно.

– Я хочу стать агтистом. Желаю послужить Отечеству умом и талантом, как лучшие люди Госсии!

Директор вскинул брови:

– Интересно, а кого ты считаешь лучшими людьми?

– Ну, например, Легмонтова. Хочу сыггать на сцене Печогина!

Чванова хлопнула в ладоши:

– Браво! Просто изумительно! Эгоиста до мозга костей, чудовище, не способное ни на любовь, ни на и дружбу, холодного к страданиям других людей и наслаждающегося этими страданиями, он считает лучшим человеком России! Комментарии излишни, я полагаю? И это сын учителя-словесника?! А папа! Один из уважаемых людей города! Парторг такого большого предприятия! И вот, нате! В 12 лет он читает Лермонтова, но извлекает оттуда, как я поняла, не самое лучшее и совершено не то, на что обращают внимание советские литературоведы.

– Да не нужны мне Ваши литегатуговеды – зло бросил Игорь в сторону завуча. Непгавильно они видят Печогина!

Смирнову всё более и более становился интересен этот необычный подросток. И он снова поинтересовался:

– А ты что же и литературоведение по Лермонтову читал?

– Ну, да! Любопытно же. Только с их взглядами на гоман я не согласен. Понимаете, Печогин ищет настоящую любовь и дгужбу. И не находит их. Он хотел бы видеть пгекгасное в людях… А если его и впгавду нет? Но он всё авно стремится к идеалу до самого конца.

Завуч развела руками

– Вот! Вот! Он не видит вокруг ничего хорошего! Он не уважает никакие авторитеты! Только свое собственное я! Это то, о чём я говорила! Буквально во всём неуважение и дерзость! Шапку закидывает, выше не бывает! Хорошее воспитание, Анна Петровна, ничего не скажешь! Смотри, Граль, как бы не загреметь тебе в другую сторону по кривой дороге! Завтра ты что, может и страну нашу, советскую Родину, предашь? Тебе не стыдно, Граль?! Ты же позоришь своих родителей! Артист! Буквы сначала научись выговаривать, клоун! Шут гороховый!

Мальчик нахмурился и вдруг громко и отчётливо, даже без картавости выпалил:

– На себя посмотрите! Гализдра!

Чванова побелела и задохнулась на вдохе. Анна Петровна схватилась за голову.

– Игорь, ты что?! Немедленно извинись перед Еленой Станиславовной! –

– Мерзкий мальчишка! Негодяй! Хам! Александр Иванович, да что ж это такое?

Директор хлопнул по столу рукой!

– Прекратите немедленно оба!! Что Вы в самом деле?! Его дикция к делу совершенно не относится! Елена Станиславовна, не разводите здесь демагогию. Ну и ты тоже хорош! Знаешь, оскорблять женщину, тем более намного старше тебя, завуча – это унижать самого себя, брат! Так что давай-ка, извинись.

Мальчик угрюмо молчал. В глазах его директор заметил слёзы.

–Ладно. Выйди. Посиди в приёмной, остынь.

Игорь пулей вылетел из кабинета. Вслед за ним, извинившись, выбежала мать.

– Извините, Александр Иванович, – Чванова встала – Я более не желаю выслушивать чушь и тем более оскорбления от учащегося! Я считаю, что к этому ребенку нужно применить меры воздействия. Вплоть до исключения из школы. Поскольку своими завиральными идеями он туманит головы других учеников и оказывает на них вредное влияние.

Смирнов скривился, как от зубной боли:

– Елена Станиславовна, уважаемая! Почему у Вас всегда в уме только: держать, не пущать и карать? За что его выгонять? За то, что умеет мыслить не по указке и не по шаблону? Так нам именно этого в стране и не хватает, на мой взгляд. Исполнителей пруд пруди, а вот с творцами, с созидателями, большой напряг. Что ж до остального, то, уж извините, но Вы спровоцировали ребёнка!

Чванова выпрямилась, шумно задышала:

– Ну, что ж, уважаемый Александр Иванович, носитесь с Вашими творцами и созидателями! Только смотрите, чтобы они не сели Вам на голову, свесив ноги. И тогда школа превратится из советского учебного заведения в бедлам. Но я этого не позволю! Я вынуждена буду поставить в известность вышестоящие организации о тех катастрофически вредных идеях, которые Вы проповедуете!

Директор посмотрел на эту нестарую, но как-то преждевременно себя засушившую женщину в синем наглухо застёгнутом строгом костюме. На туго стянутый на голове пучок волос. Гализдра, как есть гализдра! Он сдержал улыбку.

– Знаете, Елена Станиславовна, мне Вас жаль. У Вас в жизни нет ни мечты, ни радости. Только инструкции. Скажите, Вы умываетесь и завтракаете утром, тоже, предварительно прочитав соответствующий циркуляр?

Чванова, лихорадочно уложив в папку свои бумаги, стремительно покинула директорский кабинет. Смирнов вышел в приёмную, где Анна Петровна что-то сурово выговаривал нахохлившемуся, как воробей, мальчику. Глаза у того были заплаканы.

Александр Иванович вдруг почувствовал, что страшно устал, внезапно заныло раненное на фронте колено, да и на сердце стало муторно от этих чвановых иже с ними, их непроходимой тупости, от всех этих инструкций, правил, циркуляров, лозунгов, от бесконечных требований воспитывать подрастающее поколение в духе и соответствии, как учит партия. Он понимал, что Чванова не остановится и скоро его кресло в этом кабинете займёт кто-то другой, кто будет строго соответствовать всему, что от него потребуют. Смирнов вздохнул и тихо произнёс.

– Ладно, Игорь, иди, в класс. Забирайте сына, Анна Петровна. – и внезапно добавил – Берегите его. Он очень необычный мальчик. Яркая личность. Ему в жизни легко не будет.

Потом подошёл к парнишке, потрепал по голове, буйные кудри которой не могла скрыть даже строгая школьная причёска. Он понимал, что при таком вот раскладе, при несомненной одарённости и уме и при явном стремлении всегда и везде отстаивать свою позицию, иметь своё собственное мнение, этому пацану будет чрезвычайно трудно выжить в обществе, где яркая индивидуальность считается почти приговором.

– Удачи тебе… артист. Но с курением, брат, ты повремени, всё-таки. Рано дымить! Кстати, ты, говорят, входишь в класс иногда через окно? Как тебе это удаётся?

Игорь хитро прищурился и снова улыбнулся сквозь слёзы своей необычной улыбкой.

– А там же кгыльцо близко. На кгышу, а потом по подоконнику! Делов-то!

Директор почесал бровь и хмыкнул:

– Да… И все-таки я бы тебе советовал ходить через двери…

Оба засмеялись.

Чванова выполнила свои угрозы. В школу прибыла комиссия из Гор- и Облоно. Ничего особенного они не нашли, но Смирнова с должности директора на всякий случай уволили. На его место прислали странного человечка, напоминавшего…Нет, напоминать он никого не мог. Ибо был удивительно сер и безлик.

Школой жизнь Игоря Граля, конечно, не ограничивалась. Она манила, звала, заставляла открывать в каждом дне что-то новое. Как кусок железа тянет к магниту, его влекли приключения. И часто не безопасные.

Однажды, выйдя дома на балкон, он увидел, что от стены, где шёл ремонт, ещё не убрали строительные леса. В голове мгновенно созрела мысль: а не подняться ли по ним на крышу, как герои Жюль Верна, поднимались по скалам? Маленький гибкий мальчишка осторожно встал на перила, подтянулся и ловко взобрался на одну из планок. Так! Ещё. Вот так. Игорь уверенно прошелся по доске и присел на край. Потом лег на живот и глянул вниз. Где-то внизу был их балкон, совсем внизу лежал, как на ладони, двор.

Как раз в этот момент из подъезда вышла с метлой знаменитая на весь квартал дворничиха баба Фима. Если бабу Фиму создал Бог, то он явно находился в очень творческом настроении, предварительно хорошенько выпив. Мало того, что дворничиха была ростом с гренадера армии Наполеона времён войны 1812 года, и носила нечто, напоминающее этого же гренадера, отступающего по Смоленской дороге, её лицо имело совершенно неповторимый и ни с чем не сравнимый оттенок свёклы, которую варили и забыли вовремя выключить кастрюлю. Особым оттенком отличался нос, похожий не то на перезрелую сливину, не то на шоколадный марципан. Баба Фима уверенно вела свою метлу, как некий корабль среди льдов, в роли которых выступали листья и мусор.

Игорь притаился, а потом его взгляд упал на небольшую кучу мелкого щебня и.. о, удача! банку краски, забытую строителями. В голове возникла одна очень неплохая, да что там, просто феерическая, идея!

Баба Фима домела дорожку и повернулась. Вся только что выметенная аллея была усеяна непонятно откуда взявшимся мусором и камнями.

– Батюшки святы! Это ж откуда оно всё упало! Я ж вымела ну вот токма!

И баба Фима снова начала усиленно махать своим чудо-агрегатом. И здесь на неё упала тяжелая капля. Потом ещё одна и ещё. Сначала дворничиха подумала, что начинается дождь. Баба Фима подняла глаза. На небе спокойно сияло солнце, и не было ни единой, даже махонькой тучи. Присмотревшись, дворничиха обнаружила, что капли почему-то странно голубого цвета, подозрительно напоминающего цвет стены их дома.

– Господи! Неужто краска начала стекать? Вот стервецы строители, краску развели так, что смоется после первого дождя!

Игорь прятался за стойку лесов и отчаянно смеялся над воплями бабы Фимы.

– Я Вам хочу сказать, Фима, не кричите, пожалуйста, в такую рань! У меня давление, и я себя очень плохо чувствую. А Вам бы только орать и орать! – из соседнего окна высунулась в неизменных бигуди продавщица магазина «Продторг» Светлана.

– Ой, да помолчи уже! Вечно болеющая! Как обсчитывать трудящихся, так не больная!

При этих словах окно Светланы со стоном захлопнулось. Обратив на это ровно столько внимания, сколько на комариный писк, баба Фима продолжала свой монолог.

– Смотри, сколько накапало! Нужно сей же час в жилконтору звонить, пущай всё переделывают, а строителей ентих, которые краску развели, наказать.

Из окна напротив высунулся огромный мордатый детина в майке:

– Ефимия Матвеевна, ну Вы хотя Вы подумали: как краска может стекать?

– Да, стекаить, милок! И камни сыплются. С неба прямо. Только подмела, а повернулась – вона опять. Неужто пророцтво сбывается Иоанна-то Богослова?!

– Ага! Вон уже всадники копытами гремят! Не порите чушь эту свою клерикальную!

Детина посмотрел направо, потом вверх и заметил смеющегося во всё горло мальчишку, прячущегося в глубине строительных лесов.

– Ефимия Матвеевна, смотрите прямо вверх. И увидите того «всадника», который Вас манной Небесной угощал и рОсОй цветной Окроплял. – заржал детина.

Баба Фима посмотрела в указанном направлении.

– Ах ты ж, ети с три короба! Чтоб твою перекосило! Это ж Игорёшка чёртов, Вениамина Залмановича сынок, обезьяна проклятая! Ну, я тебя сейчас достану, ты у меня посидишь в каталажке!

Поняв, что явка всё равно засвечена, Игорь вылез из укрытия и присел на край, свесив ноги:

– А Вы, это, сначала сюда залезьте, бабуля. Посидим, о жизни покалякаем.

Дворничиха налилась цветом знамён всех пятнадцати республик Советского Союза.

– Я тебе сейчас так покалякаю, чёртово семя! Ах ты ж, недоносок, стручок, смотреть не на что! И вот, гляди ж ты, поганец! Шатается по стенам, над людями измывается, так еще и ржоть! Слезай оттудова! Слезай. Кому говорять!

В ответ Игорь подобрал маленький камешек и, прицелившись, ловко запустил его в дворничиху. Камешек со свистом пролетел ровнёхонько над её головой, уверенно спланировал и приземлился где-то в траве. Дворничиха уже стала не просто пунцовой, а отливала всей палитрой алого. Слива на её лице шумно пыхтела, как труба паровоза ИС. Баба Фима фонтанировала. Поток ее рулад расширялся и разливался подобно гоголевскому Днепру. Детина из окна наблюдал за происходящим с неослабевающим интересом футбольного болельщика матча ЦСК-Спартак. Постепенно к просмотру присоединился практически весь дом. Игорь чувствовал себя на вершине славы.

В ответ на крики дворничихи, он встал во весь рост и неожиданно начал декламировать стихи. Все, какие на тот момент приходили в голову. Первым почему-то вспомнился Маяковский.

«Это время гудит

телеграфной струной,

это

сердце

с правдой вдвоем.

Это было

с бойцами,

или страной,

или

в сердце

было

в моем…»

– Во, пацан! Во Артист! – смеялись соседи и…аплодировали.

Игорь заливался соловьём. Совершенно забыв о своей проблеме с буквой «р». Сейчас на это было наплевать. Главное, у него были зрители, которые слушали. Неизвестно сколько бы продолжалось это представление, но Баба Фима, не выдержав шума и хохота, смертельно оскорбленная в своем должностном величии, пронзительно засвистела в свисток.

И тут Игорь услышал голос отца.

– Значит так, представление окончено! Хватит дурью страдать! Спускайся и марш домой!

И сразу же моментально прозвучало извечное мамино:

– Веня! Бога Ради! Он разобьётся! Всё! Сейчас он погибнет!

– Аня, прошу тебя, не начинай только ради Бога эту свою музыку!

В окно выглянула старшая сестра. Пожала плечами, покрутила пальцем у виска и исчезла. Она была лет на десять старше Игоря и относилась к нему со нежно-снисходительным покровительством человека, находящегося на гораздо более высокой ступени развития.

Внизу, вокруг Бабы Фимы, цвет лица которой определить уже было совершенно невозможно, собралась могучая кучка её почитателей и сторонников, они активно поддерживали дворничиху и грозили кулаками «вот этому хулиганью»

– Ишь, сынок-то инженеров! Совсем от рук отбился!

– Рази ж это ребёнок? Это ж дьявол во плоти!

– Точно, точно! На чёрта и похож! Шпана шпаной!

– Ой, бедная Аня! Намучается она еще с таким-то сыночком!

– Люди, Выходной же! Ну сколько можно так орать! Покоя нет ни в будни, ни в праздники!

Совсем неожиданно за спиной Игоря что-то зашуршало.

– Всё! Отец! Берегите ваши уши! – мелькнуло в голове, и мальчик втянул голову в плечи ожидая чувствительной встречи с тяжёлой отцовской рукой.

Но встряски за шиворот не случилось, и вместо широкой фигуры отца Игорь увидел рыжую шевелюру закадычного своего адъютанта Витьки, по кличке Витус.

– Привет! – сипло прошипел Витька Игорю чуть не в самое ухо.

– А ты чего здесь, того, делаешь?

– Да вот. Бабе Фиме небольшой спектакль показать хотел. А она не оценила. Эх, темная личность! Необразованная.

– Да слышал я весь этот ваш балет с оперой.

Витус выглянул из укрытия.

– Слушай, Игорёк, а я смотрю нам пора сматываться! Мусор прибыл!

В толпе, возле бабы Фимы стоял человек в синей милицейской форме и фуражке с околышем

– Витька, правда, сматываемся! Это участковый! Если он меня поймает, моей заднице конец! Отец так разукрасит, месяц буду только на животе спать!

– А как тебя вообще сюда занесло?

– С балкона. А тебя?

– Во, даёшь! А я через чердак, на крышу, а потом сюда. По доскам.

– О! Это идея! Давай ползи вверх, обратно на крышу! Айда!

На чердаке было темно и в воздухе витала такая густая пыль, что было трудно дышать. Среди переплетения труб, каких-то вентилей валялись груды строительного мусора. Игорь споткнулся об огромный моток ржавой проволоки, запутался и с грохотом, обдирая руки и колени полетел в какой-то люк. Скатившись по чердачной лестнице. Он очутился на пятом этаже их подъезда.

Почти по кошачьи спустился на свой этаж. И, уже подходя к двери, услышал голоса, не предвещавшие праздника жизни.

– Вениамин Залманович, я конечно всё понимаю, я Вас уважаю, но отмазывать Вашего Игоря от Детской комнаты милиции больше просто не имею права! Ну, Вы меня поймите! На прошлой неделе кто запалил костёр под окнами пенсионерки Кудиновой и бросил туда патронные гильзы, набитые какой-то дрянью? Кто запустил в продовольственном магазине две связанных между собой линейки? Они ж там перевернули всё, что только можно было! А позавчера именно с вашего балкона на голову гражданина Пряслина упал пакет, даже стыдно сказать с чем! Это уже я не говорю о разбитых мячом окнах, потому как им нет счёта. Нет, как хотите, но больше я терпеть этого безобразия не могу. Приведите сына к общему знаменателю, так сказать, или, я его оформлю по всей строгости, так сказать, советского закона за хулиганство! Сегодня вот, понимаешь, забрался на эти строительные леса, оскорблял нашего дворника, нарушал тишину.

– Ага, ага! И сверху, значит, краской несмываемой мине обливал – и камни кидал – поддакивала участковому притопавшая следом дворничиха.

В этот самый момент за спиной бабы Фимы что-то хлопнуло, и она имела несчастье обернуться. Сначала присутствующим показалось, что звучит сигнал воздушной тревоги. И только минуту спустя стало понятно, что звук издаёт несчастная дворничиха.

– Господи Иисусе! Прости мне все прегрешения! Посланец ада! Истинно говорю – Сатана явился в обличье своём! – дико закричала дворничиха, подхватила свою метлу и опрометью кинулась вон.

Несколько приуныл и до этого очень бравый участковый. В дверях стоял не то туземец, не то выскочивший из трубы житель подземного царства. Лицо у него было чернее самого чёрного Антрацита, добытого знаменитым Алексеем Стахановым, взлохмаченные кудрявые волосы, сейчас напоминавшие скирду сена, покрывала серая масса, руки и торчащие из рваных штанов колени – кровавые полосы.

Тишина длилась ровно минуту. Первой засмеялась сестрица Люся. Она стояла в дверях комнаты и от смеха не могла разогнуться. Вслед за ней захохотал отец, смех матери на его фоне звенел серебряным колокольчиком. Даже участковый не смог удержаться и тоже рассмеялся. Игорь сначала растерянно улыбнулся и его несколько великоватые, не вставшие на место зубы сверкнули из черноты лица, как у Поля Робсона, а потом захохотал во всё горло.

Серьёзный мужской разговор с отцом Игорю все-таки пройти пришлось. Но уже после очень долгого отмывания чуть не в трёх водах, замазывания зелёнкой ободранных рук и коленей. И обязательного обеда. Без выполнения последнего условия мать передавать сына отцу для беседы категорически отказывалась.

Киев,2005г

Лена проснулась рано. Точнее её разбудил шум в коридоре. Да, звукоизоляция здесь не самая лучшая, ничуть не изменилась со времён развитого социализма.

– Как же они могли ничего не слышать? Даже если человеку стало плохо, он должен был позвать на помощь! Если был в номере один. А если не один? И те, кто жил рядом просто побоялись вмешаться? Или им объяснили, что не стоит суетиться.

Лена встала с кровати. Внимательно осмотрела тумбочку. И тут же чертыхнулась.

– Совсем ума ты лишилась, старуха! Прошло 25 лет! Здесь сотни раз убирали. В том числе и сразу поле того, как… – Лена запнулась. Слишком тяжело было об этом подумать даже сейчас… – После того, как его вынесли.

Лена вновь и вновь представила себе как всегда с иголочки одетого по последней моде Игоря заворачивают в грязный, пропитанный кровью ковер. Что они хотели скрыть? Почему так испугались? И потом… Откуда вдруг так много крови? Если предположить разрыв сердечной аорты, то обычно происходит внутреннее кровотечение, а не горловое. А что если? Если… Хорошо. Предположим, разрыв аорты. Чёрт! Они не делали патологоанатомическое исследование. Заключения нет. Что это значит? Только то, что на теле были обнаружены следы. Или кто-то потребовал, чтобы никаких вскрытий, никаких экспертиз. Почти на коленке написали справку… Или она была готова заранее? Всунули вдове вместе с телом. Забирайте и убирайтесь, как можно быстрее. Но почему Луиза так легко со всем согласилась? Можно предположить, была в шоке, не до этого… Или популярно объяснили, что мужа не похоронят в Москве, а по-тихому вывезут на малую родину, в Люберцы…Ей не хотелось выглядеть странно в глазах друзей и тех, кто знал и любил её мужа. Все же, что ни говори, но цену ему она знала. Предпочла молчать.