Ведьмы. Салем, 1692

В десять часов следующего утра старая Ребекка Нёрс стояла перед Хэторном и Корвином [14]. Хэторн сперва обратился к племяннице Пэрриса и Энн Патнэм – младшей. Не повторят ли одиннадцати- и двенадцатилетка свои обвинения? Абигейл утверждала, что тем же самым утром Нёрс ее избила. Энн взвыла. Хэторн пригласил остальных зарегистрировать свои жалобы. Вышли две девочки и бывший констебль. «Ты не имеешь отношения к этому колдовству?» – спросил судья, впервые задавая открытый вопрос. Не дав ей ответить, мать Энн Патнэм заголосила: Нёрс привела к ней черного человека и соблазняла ее отречься от Господа! «О Боже, помоги!» – крикнула Нёрс, воздев руки к небу. Как только она так сделала, девочки, задыхаясь и корчась, повалились на пол. Она что, не видит, сколько причиняет боли, когда размахивает руками? – спросил Хэторн.

По большей части в тот четверг он склонялся к милосердию. Перед ним стояла самая сомнительная из кандидаток в подозреваемые. Его сестра, вероятно, даже поручилась за нее. К тому же, быть может, Ребекка сама не знала, что ведьма – быть может, ее ввели в заблуждение; он допускал, что и сам не понимает, как относиться к этим зыбким видениям. Однако доказательства были неопровержимы. Титуба – которая продолжала дирижировать представлением из бостонской тюрьмы – притворялась, что любит Бетти Пэррис, а сама ее терзала. Знается ли Нёрс с нечистой силой? Как и Кори, она не видела ни черного человека, шепчущего ей в ухо, ни птиц на стропилах, на которых указывали пораженные. Хэторн воззвал к чувству стыда присутствовавших: как грустно, что достойных членов церкви приходится судить за колдовство! «Очень грустно, да», – эхом отозвалась метательница ботинок Батшева Поуп и забилась в конвульсиях. Это вызвало неудержимую цепную реакцию. Хэторн попытался выяснить, считает ли Ребекка эти припадки театральной постановкой. Она колебалась. Хэторн поменял в загадке полюса. Если Ребекка Нёрс думает, что девочки притворяются, то «должна смотреть на них как на убийц». Звучало крайне серьезно. Он уже представлял себе, как будет преодолевать снисходительность судов прошлых лет. Речь шла о смертных приговорах.

От усталости или отчаяния в какой-то момент Нёрс уронила голову на грудь. Голова Элизабет Хаббард тут же поникла. Абигейл Уильямс предупредила, что если голову Нёрс немедленно не выправить, то шея Элизабет переломится. Несколько добровольцев бросились исправлять позу старухи. Шестнадцатилетняя девушка сразу очнулась. Вскрикнула Мэри Уолкотт, кузина Патнэма, обнаружив и продемонстрировав свежие укусы. В зале нещадно кусались и щипались. Старшая Энн Патнэм вдруг одеревенела, муж взял ее на руки и унес. Воцарился хаос. Лоусон не застал ее ухода, так как ушел еще раньше, после двух часов слушания, чтобы готовиться к проповеди. Визг и рев доносились до него из молельни. Даже стоявшие почти бок о бок Хэторн и его полуглухая подозреваемая с трудом слышали друг друга, чему у остальных быстро нашлось альтернативное объяснение: Нёрс не реагировала на вопросы судьи, потому что черный человек в это время шептал ей в ухо.

Многие в зале всхлипывали от страха, однако глаза старухи оставались сухими. Хэторн посчитал это любопытной деталью и явной уликой – по слухам, ни одна ведьма не могла плакать (точнее, могла уронить лишь три слезинки и лишь из левого глаза) [15]. Жители деревни тоже были в шоке от ее безразличия. Хэторн продолжал блуждать вокруг да около, заводя допрос в тупик. Почему она не приходила к Пэррисам? И чем конкретно болела? «Ты веришь, что пораженные подверглись злым чарам?» – спросил он наконец. «Думаю, да», – согласилась она, наблюдая за творившимся в зале. Лоусон был ошеломлен вывернутыми конечностями и безумными речами ничуть не меньше, чем деревенские, которые шептали, что «им страшно сидеть рядом с подвергшимися воздействию». Он практически ощущал, как колотятся сердца, как встают дыбом волосы, как страх щекочет глотки. Что бы там ни происходило, оно, похоже, действительно заразно, предположил пастор в четверг в своей дневной проповеди. Ребекка Нёрс туда не пришла. Кое-кто видел, как она проезжала мимо молельни вместе с неопознанным черным человеком. Она же, направляясь в городскую тюрьму Салема, видела совершенно другую картину.

До сих пор на пришедшую в деревню беду реагировали в основном действиями, не пытаясь анализировать ситуацию. Лоусон хотел это изменить. Местные жители жаждали успокоения и разъяснения – и несколько часов в забитой людьми некрашеной молельне пастор работал по обоим направлениям. Он очень качественно подготовился, прекрасно понимая, что сидит на пороховой бочке: его слушали судьи и пасторы, семьи обвинителей и обвиняемых [16]. Продолжая мысли Пэрриса, Лоусон допустил, что среди них действительно орудует разъяренный дьявол, и тут же рассказал краткую биографию Сатаны (заодно продемонстрировав знание иврита и греческого). Если отбросить хвастовство эрудицией, то гибридное существо, которое он описал, – с «неуловимостью змеи, свирепостью дракона и силой льва» – походило на двоюродного брата мохнатого страшного зверя, которого Титуба встречала в гостиной Пэррисов. Ни для кого не стало сюрпризом, что этот зверь страстно желал «рвать на части, обольщать, истреблять»: чем благонравнее народ, тем яростнее Сатана его терзает. Лоусон прочитал отдельную молитву за коллегу, находившегося в отчаянном положении. Преподобный Пэррис всегда заслуживал духовной поддержки своих прихожан, но особенно она нужна ему сейчас, в этих жутких обстоятельствах.

Лоусон позволил себе выдвинуть еще пару соображений о причинах столь пристального внимания Сатаны к Салему. Фермерам стоит задуматься: а не выделил ли Господь именно их деревню под это дьявольское рандеву в знак «священного недовольства, чтобы загасить кое-какие очаги раздора, тлеющие среди вас»? На скамьях в неясном сероватом свете сидели трое из тех, кто подписал в 1687 году в городе Салеме письмо, рекомендовавшее жителям деревни самим разбираться в своих дрязгах. Они не могли с ним не согласиться. Лоусон также заклеймил заклинания и предрассудки: он знал о ведьмином пирожке. И понимал, что деревне нужны ответы. Однако такие эксперименты лишь доставляли дьяволу удовольствие. Не забыл он упомянуть и о чуме: Сатана «распространяет зараженные атомы в эпидемиях», дабы сеять разрушение более эффективно. Кроме того, Лоусон предостерегал от ложных обвинений и преждевременных выводов и заключал: есть только одно противоядие от змеиного яда – молитва!

В этой провокации виновен каждый, наставлял он паству. И каждый должен пройти курс серьезного самоанализа. Все местные жители – а не только те, кто каждый день просыпается в холодном поту от криков пораженных, – должны заглянуть в свои сердца и углубить свою веру. Легион дьяволов пусть натолкнется на сонм молитв. Текст лебединой песни Лоусона успокаивал, но ее мелодия походила на марш: Сатана пришел, хорошо вооружившись. Пока он собирает свои отряды, деревня должна подготовиться к духовной битве. Надо укрепить себя каждой частицей божественной брони – это испытание будет тяжелее всех прежних. Они должны, они просто обязаны устрашиться. И в то же время пастор умолял судей делать все возможное, чтобы «выявить и обуздать Сатану». Им надлежит «внушать нечестивцам страх и вершить над ними суд». Лишь мельком коснувшись вопроса о том, может ли Сатана позаимствовать внешность у невиновного, он призвал к тщательному расследованию и жесткому наказанию.

Возможно, серьезный самоанализ и развернулся в ближайшие дни, но то же можно сказать и об укусах с прочими истязательствами. В четверг муж Марты Кори признался городскому пастору, что подозревал жену в колдовстве [17]. Кори был третьим мужчиной, который предположил, что женат на ведьме. Ребекка Нёрс, чей муж единственный из всех не выступил против нее, продолжала мучить юную Энн Патнэм, по полчаса колошматя ее невидимой цепью. На нежной коже двенадцатилетней девочки вспухали круглые розовые рубцы. В деревне и окрестностях на прошлой неделе не говорили почти ни о чем, кроме показаний Нёрс, проповеди Лоусона и ареста Дороти, дочки Сары Гуд [18]. Лоусон и старший городской пастор Джон Хиггинсон даже пошли вместе с Хэторном и Корвином в тюрьму опрашивать малышку. Она демонстрировала фантастическую способность причинять вред одним взглядом и умудрялась проделывать этот трюк даже в момент, когда несколько мужчин держали ее голову. Дороти призналась, что у нее тоже есть фамильяр – маленькая змейка, любившая кормиться у основания ее указательного пальца. Она вытянула руку и показала красное пятнышко размером с укус блохи. Это черный человек дал тебе змейку? – поинтересовались судьи. Вовсе нет, ответил пятилетний ребенок, которому предстояло следующие девять месяцев провести в кандалах. Змейку ей дала мама.

На фоне этих «ужасов, волнений и потрясений» Лоусон в своей проповеди 24 марта призывал всех к сочувствию и состраданию [19]. И хотя два пастора постоянно советовались, хотя прибегали к одной и той же системе образов, у Пэрриса, проповедовавшего в молельне тремя днями позже, был совершенно иной посыл. В то воскресенье он запутался с определением дьявола. Это может быть падший ангел или дух, князь злых духов или просто «низкие и дурные люди, худшие из них, своей подлостью и нечестивостью очень напоминающие дьяволов и злых духов». Где Лоусон обращался к Иову, там Пэррис предпочитал Иуду. Он выбрал отрывок из Иоанна, 6: 70 – если уж дьявол пробрался в ряды Его учеников, то «и здесь, в маленькой церкви Христовой», конечно, тоже водились дьяволы. Он перешел к неистовым обвинениям. «Один из вас – дьявол», – объявил Пэррис своим встревоженным прихожанам, совершив удивительный кульбит и выдав умозаключение, которое вызвало в зале нервную дрожь. «Мы либо святые, либо дьяволы. Писание не допускает середины», – возвестил он. И заодно отмел все сомнения касательно другого животрепещущего вопроса. Хэторн хотел понять, может ли дьявол принимать форму невинного человека, и пастор был непреклонен: не может. Пэррис не делал различия между теми, с кем нечистый заключил сделку, и теми, чьи тела он просто решил позаимствовать.

Его замечания прозвучали жестко, особенно для некоторых. Не успел Пэррис зачитать текст – «Иисус отвечал им: „Не двенадцать ли вас избрал Я? Но один из вас – диавол“», – как сорокачетырехлетняя Сара Клойс вскочила и бросилась вон из молельни. К удивлению присутствовавших, она громко бахнула входной дверью – либо сама, либо предоставила ветру сделать это. Тяжелая дверь с грохотом захлопнулась, скрежетнув металлической задвижкой. Сара пропустила слезное признание Мэри Сибли тем днем, но успела услышать вполне достаточно: она приходилась младшей сестрой Ребекке Нёрс. Ее муж был в той делегации. Сару провожали десятки внимательных глаз, хотя пройдет еще три недели, прежде чем намеки на заговор из проповеди Пэрриса свяжут с ее побегом из молельни. Большинство считало, что она выскочила из зала в ярости, и только одна остроглазая одиннадцатилетка заметила, как Клойс поклонилась дьяволу прямо у входа в дом молитв.

Некоторые опасения всплыли на поверхность до отъезда из деревни Лоусона. Возможно, утром 25 марта Джон Проктер, шестидесятилетний владелец таверны и фермер, разговорился с мужем Мэри Сибли. Проктер остановился пропустить кружку-другую по пути в город, где собирался подхватить свою служанку Мэри Уоррен, которая скоро станет одним из самых необычных свидетелей обвинения. Человек откровенный, серьезный и прямолинейный, Проктер не выносил всех этих историй про колдовство. Он бы скорее заплатил Мэри, прорычал он, чем позволил ей прийти на слушание. Почему? – удивился Сибли. У Мэри тоже были припадки, объяснил пожилой человек, но он быстренько с ними разобрался: велел ей сидеть за веретеном и пригрозил, что побьет ее, если она снова вздумает шалить. Теперь она устраивала свой дурацкий спектакль, только когда его не было поблизости. Он собирался «вышибить из нее дьявола» [20] – и частично преуспел: Мэри вскоре предположит, что девочки притворяются. Если эти симулянтки намерены продолжать в том же духе, сообщил Проктер своему потрясенному собеседнику, то все местные жители в итоге окажутся обвиняемыми в колдовстве. Девчонок надо повесить! Как и подобает бдительному гражданину, Сибли передал этот бред слово в слово своему пастору.

Наутро после громкого ухода со службы Сары Клойс зять Ребекки Нёрс, тридцативосьмилетний Джонатан Тарбелл, пришел в дом к Томасу Патнэму. У него имелось несколько вопросов к женской половине семейства. Допросы и рассказы о допросах стали таким частым явлением в салемской деревне, что непонятно, когда там успевали готовить обеды. В доме, набитом доброхотами и маленькими детьми, Тарбелл спрашивал Патнэмов: Энн-младшая была первой, кто назвал его тещу? В конце концов, девочка вначале лишь обратила внимание, что ее мучительница – бледная женщина, сидевшая на скамье ее бабушки. Она ее не опознала. Мерси Льюис, служанка, ударившая призрака, защищая юную Энн, подтвердила, что на Ребекку Нёрс первой указала Энн-старшая. В свою очередь, Энн-старшая заявила, что это сделала Мерси. Похоже, никто не желает брать на себя ответственность, заметил Тарбелл. В тот же день группа молодых людей обсуждала новые обвинения, выпивая в заведении Ингерсола. Несколько пострадавших девиц были тут же. Вдруг одна из них закричала, что жена Проктера, Элизабет, находится в комнате. Она ведьма. Ее следует повесить! Тогда один из парней, заявив, что он ничего такого не видит, обвинил девицу во лжи. Жена Ингерсола тоже ее отчитала: это не смешно. Юная особа сказала, что оговорилась, и сделала весьма сильное признание: она так поступила ради «развлечения, у них должны быть какие-то развлечения» [21]. В тот же день двое молодых людей, помогающих ухаживать за пострадавшими Патнэмами, рассказали: они слышали, что семейство приписывало эти слова, сказанные в таверне, девятнадцатилетней Мерси Льюис.

Вскоре после этого Лоусон вернулся в Бостон и начал писать отчет о пришествии дьявола. Он пропустил пост в четверг 31 марта, который фермеры провели в молитве за пораженных. Весь следующий месяц обвинения так и летали по деревне и за ее пределы, и количество их неумолимо росло. В марте были обвинены пять ведьм. В апреле будут обвинены двадцать пять. Следующее слушание бостонский магистрат проведет уже перед более многочисленной публикой и в более комфортабельной молельне Салема. В числе первых арестованных новой волны будут Сара Клойс и Элизабет Проктер.

Отчет Лоусона о салемских ведьмах был опубликован почти сразу же после написания – 5 апреля. Такую тягу к изложению событий на бумаге можно объяснить не только активностью предприимчивого книготорговца, хотя Бенджамин Харрис именно таким и был (он разрекламировал десятистраничный памфлет как рассказ очевидца о «загадочных нападениях из ада») [22]. Эта тяга являлась типично пуританской склонностью, рефлексией буквально и логически мыслящих людей, бесконечно ищущих, помешанных на выявлении причинно-следственных связей. Святое Писание обеспечивало твердую основу законодательству Новой Англии и служило его главным текстом: здесь можно было отыскать все ответы. Человек находил здесь подкрепление, восстанавливался и обновлялся с помощью пассажей этого текста, известных всем и каждому. Столкнувшись с моральной или практической дилеммой, вы могли обратиться к любой священной странице [23]. В то же время Бог был молчалив и раздражающе непостижим. Разгадывать его волю, расшифровывать его послания – все это и составляло дело жизни пуританина, пытавшегося понять ужасную, непроходимую тайну самых темных глубин своей веры: человеку еще до рождения суждено либо спасение, либо проклятие – так к какому лагерю принадлежу я? Эта загадка не давала пуританину расслабиться, он постоянно смотрел внутрь себя, непрестанно беспокоился. Задолго до своих мартовских тезисов Лоусон уже был ревностным, беспощадным исследователем, компульсивным самокопателем.

Постоянное наблюдение стояло во главе угла всего предприятия, шла ли речь о небесах, самом себе или соседях. Это слово фигурировало во всех церковных документах. Пастор обязательно был еще и стражем, и смотрителем [24]. Все вместе прихожане объединялись в одно «священное наблюдение» друг за другом. Мало что проходило незамеченным, как неизбежно узнавала пара, у которой ребенок появлялся через пять месяцев после свадьбы. Так что у деревенских имелись все причины фыркать с недоверием, когда их пытались уверить, что никто не видел, как в салемском городском порту причаливал корабль. Все находилось под наблюдением: кроме смотрящих за изгородями и пшеницей, община также содержала специальную команду десятников. Десятник наблюдал за семьями и тавернами, куда вмешивался, если вино лилось слишком бурным потоком (правда, рисковал при этом получить по голове стулом или железной подставкой для дров). Он являлся налоговиком и служащим полиции нравов, стражем порядка и информатором. Он проверял любого, кто выходил на улицу после десяти часов вечера. Он поощрял домашние уроки катехизиса и ловил сыпавшиеся с балкона молельни орехи. Он следил за передвижениями индейцев, а также, по воскресеньям, за уклонявшимися от обязанностей прихожанами. Городской проверяющий сам дважды в неделю подвергался проверкам. Безопасности слишком много не бывает, и незащищенный народ – разместившийся на неудобном краешке непредсказуемой дикой земли и напряженно щуривший глаза в темноту своих гостиных, в глубину лесов, в неприветливые души сограждан – очень хорошо это знал.

Спасение зависело от добродетели общины в целом – вот почему Мэри Сибли и Иезекиль Чивер извинялись перед всей деревней, вот почему нерешительность в выявлении ведьм могла сойти за содействие дьяволу. «Если сосед избранного святого согрешил, значит, святой согрешил тоже», – напоминал пастве Мэзер. В результате вам становилась известна масса интимных подробностей о своем соседе: его гардероб, его ссоры, нрав, наследственность и особенности поведения, запасы сидра и клеймо на ухе его коровы. Особенно внимательно следили за детьми, чьи моральные устои еще не укрепились и временами очень удивляли. Тотальная слежка не всегда имела негативные последствия. Если бы прохожий не заглянул одним осенним вечером в бостонские окна Мэзеров, он бы не заметил, что чепчик на их дочери, оставшейся дома в одиночестве, загорелся [25] и через несколько секунд вся она запылала бы, как факел[32].

Массачусетский пуританин знал – или смиренно надеялся, – что за ним присматривают. Если вы живете в городе на холме, то по определению как бы стоите на сцене. Этот пристальный пригляд не смущал поселенцев. Он делал их – по словам Уильяма Стаутона, бывшего вице-президента доминиона, который помогал колонии самоопределиться и впредь поможет ей определиться с салемским колдовством, – цивилизацией, от которой ожидают великих свершений. «Если какой-либо народ в мире имеет в глазах небес преимущества и привилегии, – провозгласил Стаутон, – то мы и есть этот народ» [26]. Можно сказать и так. У современного же историка менее возвышенный подход. Проделавшие путь длиной почти в пять тысяч километров жители Новой Англии «добровольно рискнули жизнью и имуществом и оказались в диких землях, где каждое воскресенье от трех до шести часов сидят на скамьях в грубых, мрачных бараках, чтобы слушать правильно проповедуемое им Слово Божие» [27]. Другими словами, комбинация сложилась идеальная. Пуританин был бдителен и осторожен. Вера заставляла его держать ухо востро и быть начеку. В общем, если вы хотели бы пожить в состоянии нервозности и нестабильности, в постоянном ожидании нападений и ударов стихии – готовясь к вторжению самых разных врагов, от «прожорливых волков ереси» до «диких вепрей тирании», как гласит повествование 1694 года [28], – то в Массачусетсе XVII века, в этом жестоком завывающем диком мире, вам бы понравилось.

В отношении того, что Мэзер в марте называл «укором небес», то тут Господь не скупился. С самого прибытия пуритан в эти края, то есть с 1630 года, Всевышний насылал на них неуемные дожди и гибельную плесень, гусениц и кузнечиков, засуху, оспу, пожары. Несколько десятков лет он выражал им исключительно недовольство. Через два поколения колонисты де-факто обрели независимость от Англии, что в 1684 году вынудило короля Карла II аннулировать их хартию, считавшуюся документом почти сакральным, и десятилетия благоденствия закончились [29]. Поселенцы были строптивцами и мятежниками, они чеканили собственные деньги, игнорировали законы о мореплавании, притесняли квакеров. Они, казалось, считали, что английское право не распространяется за океан. Они вознамерились основать самоуправляемую республику, пока никто не видит. Через несколько лет корона отправила в Массачусетс своего губернатора, дабы он разобрался со «злоупотреблениями на местах» и «мелкими разногласиями» между колониальными администрациями, а также координировал вопросы, связанные с обороной [30]. Приехавший возглавить правительство доминиона в 1686 году Эдмунд Андрос быстро установил абсолютную власть на всей территории от Мэна до Нью-Джерси. Он запретил городские собрания и отменил массачусетское законодательство. Он поставил под вопрос гегемонию и земельные притязания пуритан, а однажды в марте заставил бостонскую конгрегацию прождать на улице несколько часов, отобрав у них молельню для англиканской службы. Многим новоангличанам он виделся и волком ереси, и вепрем тирании.

В марте 1689 года Андрос при полном параде проследовал через весь Салем с многочисленной свитой. Приняв вызов, он спросил главного городского пастора, энергичного Джона Хиггинсона, не принадлежит ли по праву вся земля Новой Англии королю [31]. Хиггинсон, речь которого современник называл «проблеском небес», был слишком тактичен, чтобы дать гостю прямой ответ, указав, что может выступать только как священник. Андрос безжалостным тоном напомнил, что речь идет о деле государственной важности, поэтому у него есть все основания услышать ответ. Хиггинсон предположил, что земли принадлежат тем, кто их завоевал, и тем, кто выменял их у индейцев. С огромными потерями два поколения переселенцев покоряли эту пустошь. Они усмирили «далекую, каменистую, безжизненную дикую землю, сплошь покрытую кустарниками и лесами», как описывали ее первые приехавшие сюда эмигранты [32]. Салемский пастор и королевский губернатор еще какое-то время обменивались пустыми репликами о Боге и англичанах. Король, настаивал Хиггинсон, не был заинтересован в североамериканских землях до приезда поселенцев. На что Андрос взорвался и предъявил священнику еще один ультиматум, пусть и опередив график на восемьдесят семь лет[33]: «Вы либо подданные, либо мятежники».

Андрос продержался до апреля 1689 года, а потом колонисты устранили его военным переворотом [33]. Мятеж, инициированный бостонскими пасторами, возглавили люди, многие из которых через три года займутся уничтожением ведьм. Еще до мятежа Инкриз Мэзер тайно отплыл в Лондон – едва избежав ареста, – чтобы рассказать короне о претензиях колонии и просить о новой хартии. Переговоры заняли почти три года, в течение которых у Массачусетса вообще не было никакой политической власти. Лишь в апреле 1692 года она начала складываться из того, что пастор Топсфилда назвал колониальными «страхами и невзгодами». Один возмущенный государственный чиновник недаром заметил, что Массачусетс был так же близок к установлению жизнеспособного правительства, как к постройке Вавилонской башни: социально-экономические вопросы лежали в руинах. Многие боялись, что корона неизбежно их накажет и начнет насаждать на американских территориях англиканство. Массачусетс ощущал себя крайне уязвимым, тем более что катастрофы в Колонии залива воспринимались как судебные постановления. Каждый раз, когда Господь хмурил брови – неважно, проявлялось ли это градом, чумой, заносчивыми британскими чиновниками или нашествием ведьм – он, все понимали, делал это не без причины.

Переселенцы, таким образом, готовились в 1692 году ко многому, помимо набегов индейцев и реальной угрозы со стороны французов. Они готовились к хартии, которая восстановила бы их права, и к возвращению совершенно необходимого, обладавшего колоссальным авторитетом Мэзера. Они готовились получить объяснения своим несчастьям и избавление от них. Одно время Коттон Мэзер и другие ждали еще и второго пришествия. Учитывая все катастрофы, обрушившиеся на Новую Англию, оно, казалось, было уже на пороге. Случаи колдовства в Салеме еще больше укрепили людей в мысли, что времени осталось совсем мало; по расчетам Мэзера, золотой век должен был наступить уже через пять лет. Такая определенность указывает еще на одну особенность мышления человека XVII века. Описанный прозаиком как «причудливое сочетание несочетаемых вещей и понятий»[34] [34], этот образ мысли, словно безумное лоскутное одеяло, состоял из обрывков эрудиции и предрассудков[35]. Естественное легко переходило в сверхъестественное – один знаменитый священник, например, узнал о том, что его жена родила, не от повитухи, но непосредственно от Бога, – так что медицина плавно размывалась и перетекала в астрологию, а наука – в чепуху.