Империи песка

– Анри! – Она одарила деверя ослепительной улыбкой и поцеловала в щеку. – Я так рада твоему возвращению! Я очень надеюсь, что путешествие не слишком тебя утомило. Здесь так много гостей, которые просто жаждут тебя видеть!

Выражение лица Анри показывало, что он совсем не сердится на нее. Сегодня он вытерпит ее гостей и все это великолепие, а завтра быстро вернет дому средневековый облик, столь милый его сердцу. Но сегодняшний вечер принадлежал ей.

– Удивляюсь твоему умению сделать так, чтобы я почувствовал себя столь желанным гостем в собственном доме, – засмеялся Анри.

– Но ты действительно желанный гость, дорогой брат! – воскликнула Элизабет, протягивая ему руку. – Тебе не помешает подкрепиться и освежиться вином, а затем встретиться с теми, с кем ты просто обязан поговорить.

– Минутку, Элизабет. – Он повернулся к брату. – Здравствуй, Жюль.

– Здравствуй, Анри.

Жюль сухо пожал брату руку. Его голос зазвенел под сводами зала, а рукопожатие отличалось железной твердостью. Жюль был крепко сбитым, мускулистым мужчиной с квадратной челюстью, пышными усами и тяжелыми бровями над темными, внушающими страх глазами. Он никогда не расслаблялся, никогда не горбился, словно к его спине был приделан стальной прут, и ходил как на параде. В его манерах ощущались напряженность, официальность и определенная помпезность, отчего младшие офицеры шутили меж собой, что полковник даже испражняется, стоя навытяжку.

Военная служба была для него всем. Он жил ею, дышал ею и мечтал о ней. Он всегда был предельно серьезным и каждое свое действие подчинял исполнению командирских обязанностей. Взгляды Жюля не отличались широтой. Он абсолютно верил в превосходство всего французского. Он родился без чувства юмора и улыбался очень редко. Братья часто расходились во мнениях, поскольку Анри, поездивший по миру, критичнее относился к французским реалиям, а чувство юмора проявлялось у него с детства.

– Как тебе Берлин? – спросил Жюль.

– В самом деле, граф, нам всем любопытно!

Эту фразу произнес генерал Делакруа, протолкнувшийся к Анри вместе с генералом Распаем. Оба были высшими офицерами, но разительно отличались друг от друга во всем: Делакруа рослый, крупный и экстраверт по натуре; Распай невысокого роста, щуплый и замкнутый. Делакруа был общительным и держался непринужденно, Распай находился в постоянном напряжении, похожий на туго сжатую пружину. Делакруа носил моржовые усы, а усы Распая были тоненькими, сильно напомаженными и загнутыми на концах. Жюль сначала отсалютовал своему непосредственному командиру, затем Распаю. Делакруа небрежно ответил и подал Жюлю плащ. Распай сделал то же самое, добавив шляпу. Полковник нахмурился, но едва заметно. Он пережил краткий миг унижения, ибо с ним обошлись как с адъютантом, однако ничего не поделаешь. Отыскав первого попавшегося лейтенанта, он передал тому генеральские плащи и направил дворецкого, несшего шампанское, в сторону генералов.

Генералы поздоровались с хозяевами шато. Делакруа низко поклонился Серене и поцеловал ей руку:

– Мадам графиня, как всегда, имею честь оказаться в присутствии самоцвета из Сахары.

– Здравствуйте, генерал, – сдержанно ответила Серена.

Делакруа повернулся к Элизабет. Их взгляды встретились, и она покраснела. Надеясь, что этого никто не заметил, она протянула ему руку:

– Я так рада, что вы смогли приехать, mon général[20].

– Я едва бы смог отказаться, мадам, – с улыбкой ответил генерал. – Мой адъютант доложил о вашем устном приглашении. Оно было излишним. Я бы ни за что не пропустил ваш прием.

Распай пожал руку Анри и сдержанно улыбнулся. Генерал недолюбливал графа, считал фривольным бродягой без надлежащего понимания обязанностей, налагаемых аристократическим происхождением, человеком, долженствующим при своем графском титуле олицетворять власть и порядок, но не питающим уважения к таким понятиям. В Крымскую кампанию Распай служил с отцом Анри и находил мало сходства между обоими.

Однако сейчас ум Распая был занят Бисмарком.

– Вы намеревались рассказать нам о Пруссии.

Лицо Анри помрачнело. Его путь из Москвы на родину занял полтора месяца. Прежде чем оказаться во Франции, граф проехал через Пруссию. Было ясно: обе страны готовились к войне, однако Анри глубоко встревожил контраст в приготовлениях у пруссаков и французов.

– Да, генерал, но прошу учесть, что мои наблюдения были ограниченны. В Берлине я пробыл всего два дня. Навестил старых друзей, однако прусское гостеприимство относительно французских путешественников имеет свои пределы. Я старался проявлять максимум наблюдательности. Скажу одно: Пруссия лихорадочно готовится к войне. Повсюду только и видишь войска и военное снаряжение.

– Во Франции тоже повсюду войска и военное снаряжение, – сказал Жюль.

– Разумеется. Я в этом убедился собственными глазами. Но есть разница.

– Какая же?

– Пруссаки показались мне вполне подготовленными. Они серьезны, предельно серьезны, тогда как Париж по-прежнему веселится на балах и устраивает приемы. – Анри махнул рукой в сторону гостей Элизабет. – Вроде этого.

Распай нахмурился и отмахнулся от слов графа, поднявших в нем волну презрения.

– Возможно, мы более склонны к развлечениям, чем немцы, и можем себе это позволить. А к войне мы готовы всегда. Не далее как сегодня утром военный министр лично заверил императора, что мы готовы до последней пуговицы на солдатском мундире.

– Возможно, министру стоило еще раз проверить, как это выглядит на самом деле. Мы уступаем пруссакам по части вооружений. Мы уступаем им по части подготовленности войск. В Берлине я повсюду видел упражняющихся солдат. Их пушки начищены до блеска. Стены казарм сверкают свежей краской. Наши казармы обветшали, а наши солдаты пьянствуют.

– Их казармы? – Генеральский голос был пронизан сарказмом. – Вы судите о готовности пруссаков по их казармам? Их казармы не выдержат натиска Франции! Из их казарм не раздастся ни выстрела, а свежевыкрашенные стены не защитят их от нашей пехоты. Их казармы не выработают стратегии и не защитят пруссаков от лучшей армии мира.

– Генерал, одной гордостью в войне не победить, – возразил Анри. – Особенно пруссаков. Или вы забыли битву при Садове?

Битва при Садове была неприятным напоминанием для любого офицера. В этой битве полегло полмиллиона человек и было уничтожено более тысячи артиллерийских орудий. Та война длилась всего восемнадцать дней. Восемнадцати дней хватило, чтобы иллюзия австрийской военной мощи вдребезги разбилась об острие шлема Бисмарка. Франция, единственная на тот момент сила, способная вмешаться, не сделала ничего. И теперь Пруссия стучалась в дверь Франции.

Французский характер попросту не признавал подобных неприятных обстоятельств. Настоящий француз не испытывал ничего, кроме презрения, слыша, что ему надо бояться каких-то пруссаков.

– Вы допускаете серьезную ошибку, сравнивая австрийские вооруженные силы с французскими, – сказал Распай.

– Зато я не ошибаюсь относительно германских войск и их вооружений, – ответил Анри. – В Эссене фабрики Круппа работают круглосуточно. И они, генерал, выпускают отнюдь не штрудели. Они делают казнозарядные пушки[21], причем тысячами. По железным дорогам безостановочно идут составы с вооружением.

– Видел я их пушки! – презрительно отмахнулся Распай. – Пруссакам хватило бахвальства показать их на Парижской выставке.

– В таком случае вы знаете, что их пушки тяжелее всех имеющихся у нас и по разрушительной мощи не уступают остальной артиллерии Европы.

– Они такие же тяжеловесные, как прусский юмор? – спросила Элизабет, изо всех сил стараясь разрядить обстановку.

– Нет, мадам, как их еда, – ответил генерал Делакруа, и все засмеялись.

– Тогда, боюсь, стол у Бисмарка накрыт основательно, – сказал Анри.

– Если так, брат, наша армия славно попирует, – заявил Жюль. – Мы изголодались по славе на полях сражений. Мы готовы пролить кровь во имя чести Франции.

Анри напрягся. То был давний спор между братьями.

– Жюль, ты ищешь чести для себя и за это готов заплатить жизнями солдат. Но война, если она разразится, не принесет никакой чести. Сама причина войны бессмысленна. Нам не нужна война с Пруссией из-за испанского трона. И даже если бы война послужила какой-то цели, Франция к ней не готова.

Генерал Распай ответил со всей насмешливостью, на какую был способен его голос:

– Чрезвычайно интересно слышать подобную военную мудрость из уст человека, никогда не надевавшего форму своей страны.

Анри слегка улыбнулся:

– Генерал, мне незачем надевать французскую военную форму, чтобы видеть то, что сделано из золота и набито соломой.

Распай побагровел от гнева. Кончики его усов вздрогнули. Сделав над собой заметное усилие, он притушил гнев.

– Вы меня оскорбляете, граф, – прошипел он. – Вы оскорбляете честь Франции. Ваши слова отдают предательством. Если бы не ваш отец…

Намереваясь его успокоить, генерал Делакруа положил руку на плечо низкорослого Распая.

– Генерал, я уверен, граф не имеет в виду ничего подобного, – улыбнулся Делакруа. – Ясно, что он не знает об истинной расстановке сил. Давайте не будем сражаться друг с другом. Побережем наш пыл для прусских варваров.

– Генерал, вы просили поделиться моими наблюдениями, – сказал Анри, спокойно восприняв вспышку Распая. – Вот я и поделился. Жаль, если они не совпадают с вашими.

– Поле сражения докажет, что ты ошибаешься, – упрямо заявил Жюль. – Многие веками сомневались в решимости и готовности Франции. И веками Франция доказывала ошибочность подобных сомнений. Франция веками показывала миру, что хорошо владеет искусством войны.

– И в этом твоя ошибка, Жюль. Ты упражняешься в искусстве войны. Пруссаки превращают войну в науку.

– Тогда наше военное искусство усмирит их науку, – весело произнесла Элизабет. – А теперь, поскольку мы уже казнили Бисмарка и выиграли войну, давайте оставим эту тему и поговорим о чем-нибудь другом.

А сверху за торжеством наблюдали два малолетних вуайериста, испытывая при этом несказанное удовольствие. Они ползли из одного конца дома в другой, перемещаясь по грязным половицам, проложенным под балками, и тайком подглядывали за взрослыми внизу. Год за годом скрытые проходы, соединяющие верхние комнаты шато де Врис, раскрывали этим изобретательным и вечно любопытным мальчишкам все новые и более волнующие тайны. Среди удивительных открытий были смотровые отверстия над некоторыми комнатами первого этажа. Даже граф, который в своем детстве вдоволь наползался по проходам, не знал о существовании этих отверстий. Они были искусно встроены в гипсовые карнизы, проложенные по периметру каждого потолка в шато, и из комнат казались элементом потолочных украшений. К тому же потолки отличались достаточной высотой, и потому снизу отверстия все равно нельзя было разглядеть. Маляры, красившие потолки, посчитали их вентиляционными. Однако те не являлись элементами украшений и не служили целям вентиляции, поскольку для открытия каждого требовалось приподнять половицу тайного прохода. Для этого на ней имелись маленькие выемки для пальцев, облегчающие подъем. Смотровые отверстия были проделаны каким-то забытым предком с какой-то неизвестной целью.

Сейчас они служили для развлечения ребят, находящихся прямо над головами нескольких гостей, которые окружили один из фуршетных столов в столовой. Оба жадно всматривались в нечто, надолго приковавшее их внимание. Этим нечто были пышные белоснежные груди баронессы Селестины де Шабрийян, чье низкое декольте казалось другим женщинам вызывающе смелым. Для мальчишек, глазеющих сверху, баронесса выглядела полуголой. Тугой лиф ее платья заставлял груди выпирать, делая похожими на две сочные дыни, разделенные глубоким каньоном, куда уходила река жемчуга. Баронесса была поглощена разговором с второстепенным дипломатом из австрийского посольства, который перебрал шампанского и не мог оторвать глаз от ее бюста.

– Как ты думаешь, зачем они нужны? – шепотом спросил Мусса.

– Жак говорит, их можно тискать.

Жак был соучеником и сверстником двоюродных братьев и, как им казалось, знал о мире гораздо больше, чем они.

– Ага. – Мусса скорчил рожу. – А тискать зачем?

– Не знаю. – Поль задумался. – По-моему, если их сжать покрепче, они лопнут.

– Merde, – ответил Мусса.

– Жак еще говорит, что их можно целовать.

– Жак готов целовать что угодно.

– Я однажды видел, как он ел саранчу. Так вот, прежде чем отправить ее в рот, он посмотрел ей в глаза и поцеловал.

– Merde, – повторил Мусса, так и не решив для себя, что менее противно: та тетка или саранча.

Он выпрямился и глотнул шампанского из бутылки, которую они стащили на кухне. Вкус заставил его поморщиться и вытереть рот рукавом. Голова кружилась. Мусса передал бутылку Полю, продолжавшему глазеть на гостей матери:

– Держи. Глотни еще.

Поль ощупью потянулся к бутылке, взял за горлышко, отчего бутылка наклонилась. Он выпрямился с такой поспешностью, что ударился головой о балку. В глаза хлынул мусор. Мальчишки лихорадочно схватились за бутылку и сумели ее поймать, но уже после того, как она покатилась по полу, исторгнув большую лужу пены и содержимого. Ручеек шампанского потек прямо к смотровым отверстиям. Мусса округлившимися глазами следил, как вино быстро уходит вниз.

– Быстрее! Перекрой путь!

Поль наступил на ручеек и захихикал. Из-под его башмака полетели брызги шампанского.

– Тсс!

Муссу тоже разбирал смех, но он сорвал с себя рубашку и бросил на ручеек, возводя преграду.

– Готово!

Ребята молча прильнули к смотровому отверстию. Им не терпелось увидеть, как себя поведет ускользнувшее шампанское. Вино заполнило неглубокую выемку в гипсовом карнизе и вытекло сначала через одну дырочку, затем через другую, образовав два маленьких водопадика, которые тут же иссякли, а шампанское полилось вниз. Одна струйка попала на туфлю дипломата, который не обратил на нее никакого внимания, а вторая – на грудь баронессы. Та не только обратила внимание, но и ужаснулась. Тихо вскрикнув, дама взглянула наверх, однако поток прекратился так же внезапно, как и начался.

– Отвратительно! – пробормотала баронесса и поспешила удалиться, вытирая грудь носовым платком.

Недоумевающий дипломат остался наедине со своим бокалом.

Генерал Делакруа наконец-то сумел уединиться с Элизабет в уголке зала. На это понадобилось время и терпение, поскольку все гости жаждали расспросить его о пруссаках, а Элизабет вела себя, как и надлежит радушной и обаятельной хозяйке. И вот они остались наедине.

– Элизабет, вы сегодня бесподобно выглядите, – сказал он.

– Благодарю, – улыбнулась она, осторожно поглядывая ему за спину, дабы убедиться, что их никто не видит.

– Я вас хочу, – заявил генерал.

– Бернар, ну не сегодня же, – ответила покрасневшая Элизабет.

– Именно сегодня. Мне не дождаться. Давайте найдем подходящее место.

– Пожалуйста, будьте благоразумны! Это же светский прием! Я должна заботиться о гостях!

– Элизабет, я тоже ваш гость.

– Вы знаете, о чем я. Здесь мой муж! Мы можем встретиться завтра.

– Завтра меня может не быть в Париже. Император вот-вот объявит войну. Элизабет, у нас нет времени.

Делакруа был на голову выше Элизабет и сейчас, глядя на нее сверху вниз, ощущал непреодолимое плотское вожделение. Рядом с ним стояла красивая женщина. Ноздри генерала улавливали аромат духов в ее длинных светлых волосах, уложенных затейливыми локонами в высокую прическу. Ее покрасневшие щеки были нежными, глаза – зовущими, а полные алые губы – еще более зовущими. Для сегодняшнего торжества она надела облегающее шелковое платье. Элизабет всецело окутывала генерала собой.

Сегодня он овладеет ею.

– Элизабет, возможно, завтра мы все отправимся на войну, – напирал Делакруа. – В том числе и Жюль. Вы знаете, я могу ему помочь. Я и дальше хочу ему помогать. – Делакруа обернулся, взглянув в сторону столовой, где по-прежнему толпились гости. – К тому же он не обращает на нас никакого внимания.

Делакруа говорил правду. Жюль был поглощен разговором с другим полковником. В руках он сжимал большой бокал шампанского, далеко не первый за сегодняшний вечер. При таком скоплении гостей он ничего не заметит.

Это было слишком опасно, на редкость возмутительно и в то же время очень соблазнительно. Элизабет не испытывала плотского влечения к Делакруа. Ее влечение к генералу было иного рода, более всеохватным, нежели удовлетворение похоти. То было обещание власти, продвижения ее замыслов, возможность всего, что так много значило для нее в этом мире. Делакруа был могущественным; близость власти возбуждала ее, что, в свою очередь, возбуждало в ней плотское желание. Она посмотрела на генерала, ее сердце забилось быстрее, и она начала решать не когда, а где.

Естественно, она делала это ради Жюля. Все всегда делалось ради Жюля и его карьеры, ради семьи и да, ради Франции. Каждый сыграет свою роль: он на поле сражения, она – дома, и вместе они достигнут главной цели, к которой она стремилась, – жезла маршала Французской армии.

Она спала с генералом еще со времен Итальянской кампании, когда Жюль получил повышение и из подполковника стал полковником. Его направили в итальянский гарнизон, который столкнулся с противником возле Ментаны. Жюль командовал отрядом, чья численность составляла почти бригаду, и случайно наткнулся на гораздо меньшую и плохо вооруженную роту итальянцев, которые во время бури оторвались от основных сил их предводителя Гарибальди. Инцидент оказался одним из тех поворотных моментов войны, что происходят не благодаря стратегии и учету всех обстоятельств, а являются результатом полной случайности, становящейся настоящей удачей. Инцидент ничего не говорил о полководческих качествах Жюля или об отсутствии таковых, поскольку обе стороны испытали лишь крайнее удивление. Без единого выстрела, взмаха сабли или отдания приказа Жюль попросту появился на фоне крупного французского подразделения, состоявшего из пехотинцев и всадников, которое быстро окружило скромный отряд итальянских солдат. Все закончилось, не успев начаться.

Однако в Итальянской кампании, краткой и скучной, где ощущался серьезный недостаток боевых действий, эта стычка с каждым пересказом обретала все более героический облик. Подробности становились все ярче, а исход «битвы» выглядел все неопределеннее. К моменту прибытия в штаб уже повсюду знали о том, что Жюль де Врис – находчивый герой, командующий доблестными воинами. Это был триумф иллюзии. Жюль, остававшийся в составе основных сил, понятия не имел, почему банальная встреча с итальянцами получила такой отклик. Генерал, позднее сообщивший ему о производстве в полковники, не расспрашивал о подробностях. Жюль тоже счел за благо помалкивать.

Элизабет не знала, что сыграло решающую роль: ее связь с генералом, переспать с которым она решила еще до отъезда мужа в Италию, или удача самого Жюля на поле битвы. Вообще-то, ее это не занимало; главное – желаемый результат достигнут. Генерал Делакруа быстро похлопотал о поощрении Жюля и с энтузиазмом поддержал его повышение в звании, дав понять Элизабет, что теперь станет присматривать за новоиспеченным полковником, беречь от превратностей воинской жизни и делать так, чтобы подворачивающиеся возможности доставались именно ему. Повышение в чине сопровождалось новым назначением на более сидячую работу в штабе Императорской гвардии. Это означало, что отныне Жюль будет служить в Париже и реже отлучаться из столицы. Элизабет это нравилось. Теперь муж сможет больше времени проводить с ней и Полем.

Элизабет ни на мгновение не считала свою связь с Делакруа адюльтером. Она не была неверной женой, а лишь проявляла житейский практицизм. Их первая встреча произошла в Отель-де-Виле, в генеральских покоях с шелковыми занавесками, мягкими персидскими коврами и великолепной кроватью под балдахином, оставшейся от эпохи Людовика XIV. Поначалу Элизабет охватил трепет, ибо она знала, что делает, вступая на неведомую тропу, полную опасностей. Бабочки в ее животе стремительно запорхали еще до генеральских прикосновений. И когда он впервые вошел в нее, она закрыла глаза и прочувствовала, с кем спит – с могущественным человеком, сидящим рядом с императором и командующим французскими легионами. От этого ее охватил жар; она пришла в неистовое возбуждение и совокуплялась как безумная. Длинные ногти Элизабет оставляли глубокие царапины на спине генерала, чьи постельные утехи никогда не знали такого вихря и ненасытности плоти.

Она продолжала любить Жюля, и ее любовь к нему не стала меньше. По сути, произошло нечто противоположное. Сейчас она ощущала близость к нему сильнее, чем прежде, сознавая, что играет ключевую роль в их совместных усилиях, направленных на его продвижение по карьерной лестнице. Она хорошо знала Жюля и подозревала, что он не обладает выдающимися воинскими навыками и что последние повышения по службе в большей степени обусловлены его способностью беспрекословно выполнять приказы, нежели его качествами стратега и полководца. В этом не было ничего плохого; вся армия держалась на выполнении приказов. Это лишь означало, что он может использовать каждую подвернувшуюся возможность для своего продвижения. Ее не смущало, что во всех местах, где решались вопросы, связанные с властью: от Тюильри до парламента и от императора и ниже, – плоть в данный момент была средством оплаты. Другие женщины, причем многие, делали то же самое, и потому ей приходилось втираться в доверие и подлизываться. Ее не утешало, что в подобных занятиях она далеко не одинока. Она не нуждалась в одобрении своих действий. Поступки других ее не волновали.

Элизабет стояла в зале с Делакруа, наслаждаясь опасностью и возбуждением, которое испытывала от обилия генералов, дипломатов и аристократов, собравшихся под крышей шато. Она глянула поверх генеральского плеча, и ее пульс участился. Она приняла решение.

– Идите за мной, – шепнула она, слегка коснувшись его руки.

Стремительно повернувшись, она прошла в дальний конец зала, завернула за угол и направилась на кухню. Там была дверь в кладовую, которой пользовались редко. Идя туда, Элизабет надеялась, что выглядит вполне собранной. Только бы не столкнуться с мадам Леавр, ненавистной ей поварихой. Мысль об этом пугала Элизабет. Но повариха находилась в другом конце кухни и зычным голосом отдавала распоряжения слугам. Открыв дверь кладовой, Элизабет прошмыгнула внутрь. Через мгновение туда же вошел генерал, бесшумно прикрыв за собою дверь. Засова с внутренней стороны не было, зато была деревянная лесенка, по которой забирались на верхние полки. Генерал пододвинул ее к двери и втиснул поперечную скобу под дверную ручку так, чтобы дверь не смогли открыть.

Элизабет заключила генерала в объятия. Звуки дома стали тише. На кухне прислуга гремела тарелками и бокалами. Голоса слились в негромкий гул. Изредка доносился взрыв смеха. Они целовались долго и страстно. Элизабет расстегивала пуговицы на генеральском мундире, а генерал возился с застежками ее платья. Снимать платье он не стал, а лишь приспустил с плеч.

Оба застыли, услышав, как снаружи кто-то дергает ручку. Убедившись, что дверь заперта, неизвестный удалился.

– Ce n’est rien[22], – прошептала Элизабет. – Кто-то ошибся дверью. Но нам надо поторапливаться!

Генерал окинул взглядом кладовую. Вдоль двух стен, от пола до потолка, тянулись бурые деревянные полки, уставленные сотнями жестяных и стеклянных банок, а также бутылок. Возле одной стены, в углу, находился стол, используемый для консервирования. Сильные руки генерала подняли Элизабет в воздух и перенесли на стол. Попутно он захватил с полки несколько фартуков, соорудив из них импровизированную подушку. Делакруа лихорадочно расстегнул брюки и спустил их, преодолевая сопротивление собственного вздыбленного члена. Генерал тяжело дышал. Завернув подол платья Элизабет, он разложил ее на столе с распростертыми руками.

– Бернар, входите в меня побыстрее, – тихо произнесла она.

И в то же мгновение он вошел в нее. Его рука сжимала одну грудь, губы сомкнулись вокруг соска другой. Он полустоял, полулежал на Элизабет. Их тела начали двигаться в едином ритме страсти.

Мусса и Поль сидели в сумраке потайного прохода, сравнивали впечатления от слежки за гостями и допивали остатки шампанского. Пьяными они не были. После падения бутылки вина в ней оставалось совсем немного, но оба испытывали приятное тепло во всем теле и легкое головокружение.

– Une soirée magnifique![23] – заявил Поль с уверенностью настоящего знатока, хотя до этого никогда не видел приемов ни в шато, ни в других местах.

– Merveilleux![24] – согласился Мусса. – Особенно гусь.

Они славно повеселились. Бо́льшую часть времени мальчишки провели в тайном проходе, разглядывая сверху лысины, шляпы с перьями и телеса баронессы. А еще они сумели спрятаться под фуршетным столом и насмотреться на туфли, сапоги, нижние юбки и панталоны. Поль хотел было связать шнурки на туфлях у одного банкира, но тот отошел, не дав закончить. Затем мальчишки добавили уксуса в несколько открытых бутылок шампанского и натолкали редиски в торт. Набив карманы разными вкусностями, они ушли за дом, где уселись под деревом, наблюдая за приезжающими и отъезжающими гостями. Шнурки вдохновили Муссу проделать то же самое с конскими хвостами. Ребята прокрались за спинами ливрейных лакеев, стоящих у карет. Пригибаясь к земле, они привязали несколько конских хвостов к каретам, после чего связали поводья у разных карет. Изрядно нашкодив, мальчики беспрепятственно сумели вернуться под дерево.