Империи песка

– Французское самолюбие ни за что не потерпит bratwurst[16] на двух своих границах, – заверял он генералов. – Они надуют щеки, выхватят мечи и вновь проверят ваши армии на прочность.

– Французская армия крупнее нашей, – напомнил ему фон Мольтке. – Они не падут столь легко, как австрийцы.

Услышав это, министр-президент пренебрежительно рассмеялся. Когда-то и он разделял господствующее мнение о Наполеоне III как о человеке, вызывающем страх и уважение. Теперь Бисмарк был иного мнения. Он видел, сколь нерешителен французский император в международных делах, как отчаянно спотыкается в принятии решений. Французский двор погряз в коррупции. Повсюду ходили слухи о болезни Луи-Наполеона и его склонности к легкомысленным развлечениям. Это был человек, предпочитавший плыть в потоке событий, а не творить их, как его дядя Бонапарт. Слабак, возглавляющий разваливающуюся империю.

– Я заглянул французскому императору в глаза, – продолжал Бисмарк. – Они пусты. Он сфинкс без загадки. Его страна не лучше. Издали Франция завораживает, а вблизи обнаруживаешь мишуру. Когда французы поймут, что мы задели их драгоценное самолюбие, то поступят так, как поступали всегда. Они будут воевать. Только сейчас они явятся на войну в доспехах чести и с мечом гордости, забыв про более существенное оружие. А мы поднимем против них всю Германию.

Генералов Бисмарка не требовалось долго убеждать в их превосходстве. Они были уверены в силе своих войск. Уже четыре года, с самой битвы при Садове, они перевооружали армию, готовились, планировали. Как всегда, генералам хотелось больше времени на то, другое, десятое. Но когда оказывалось, что времени нет, они были готовы действовать.

И на тебе! Ход событий и правитель страны угрожали грандиозным планам прусских генералов. Французы и в самом деле надували щеки и потрясали мечами. Французы негодовали. Им нанесли оскорбление. Их военный министр угрожал войной.

Прусский король Вильгельм не разделял энтузиазма Бисмарка относительно войны с французами; во всяком случае, не по этому поводу. Сам принц Леопольд прохладно относился к воцарению на испанском престоле, и ситуация была весьма неопределенной.

– Все кончено, – повторил Бисмарк, и в его голосе ощущалась тяжкая покорность судьбе. – Король пошел на попятную. Леопольд отказался от притязаний на трон.

– Я думал, вы заручились поддержкой его отца, – сказал фон Роон.

– Так оно и было. Я убедил отца принца, воззвав к его чувству долга пруссака. А отец убедил Леопольда. Казалось бы, цель достигнута. Леопольд попросил короля Вильгельма позволить ему занять испанский трон и получил разрешение. Но затем Вильгельм передумал. – Бисмарк сердито тряхнул головой. – Gott im Himmel![17] Вильгельм бесхребетен. Его одолевает страх перед французами. У него не хватает смелости шагнуть в неведомое. Если король и дальше пойдет французам на уступки, мне не останется ничего иного, как подать в отставку.

В этот момент массивная дубовая филенчатая дверь открылась. Вошел адъютант. Приблизившись к столу, он отсалютовал:

– Герр министр, срочная телеграмма, – и протянул Бисмарку поднос с конвертом.

– Это от короля, – вскрыв конверт, сказал Бисмарк. – Передано через Министерство иностранных дел. – Прусский король сейчас находился на водах в Эмсе; Бисмарк молча прочел несколько фраз. – Как явствует, у него сегодня была встреча с французским послом. – Бисмарк стал читать дальше, удивленно качая головой. – Mein Gott[18], до чего же они наглы! Им явно мало того, что король отказывается от поддержки Леопольда. Им от Вильгельма требуются гарантии, что Леопольд никогда более не заикнется об испанском троне. И еще они потребовали от Вильгельма извинений.

– Извинений? – недоверчиво переспросил фон Роон. – За что это он должен извиняться? Наш король безропотно выполнил требования французов!

Бисмарк продолжал читать, не обращая внимания на слова фон Роона.

– Его величество отверг их требования и решил впредь не принимать французского посла. Он хочет знать мое мнение насчет того, нужно ли публиковать в газетах последние требования французов и его отказ.

Бисмарк передал телеграмму генералам, а сам задумался.

– Даже для французов это неслыханная наглость! – возмутился фон Мольтке. – Ваше превосходительство, все это должно быть немедленно напечатано в газетах. Пусть наш народ узнает, насколько отвратительны их требования.

– Это ничего не даст, – сказал фон Роон. – Теперь это всего лишь позерство. Шанс упущен.

Однако на лице Бисмарка появилась улыбка, в глазах вновь вспыхнул огонь.

– Господа, эта телеграмма не должна попасть в газеты.

– Думаю, вы не правы, ваше… – начал было фон Мольтке, но Бисмарк взмахом руки прервал его:

– Я сказал, эта телеграмма не должна попасть в газеты.

Встав, Бисмарк прошел к письменному столу у стены и взял авторучку. Затем он вернулся за обеденный стол, отодвинул тарелки, положил на освободившееся место телеграмму и начал внимательно править ее текст. Какое-то время в комнате слышалось лишь поскрипывание его пера. Бисмарк вычеркивал одни слова и добавлял другие. Закончив, он выпрямился и с бесстрастным выражением лица протянул генералам исправленную телеграмму:

– Господа, а вот об этом должен узнать весь мир.

Фон Роон и фон Мольтке вчитывались в измененный текст, и до них медленно доходил смысл его изменений, а когда они поняли, то их глаза сияли от восторга. Бисмарк был виртуоз. Простой отказ короля встречаться с послом он превратил в открытое оскорбление в адрес французов. Такое они вряд ли стерпят. Оба с восхищением смотрели на Бисмарка. Один он и осмелился.

У остальных кишка была тонка.

– Блестяще! – только и мог произнести фон Мольтке.

– Красная тряпка для галльского быка, – скромно улыбнувшись, согласился Бисмарк, наполнил рюмки шнапсом и поднял свою. – За объединенную Германию! – провозгласил он тост. – Господа, мы все-таки получим нашу войну.

Генерал Бернар Делакруа вышел во внутренний двор Тюильри, резиденции Наполеона III, и сел в свою карету. Генерал состоял в элитной Императорской гвардии. Это был крупный мужчина с круглым лицом, красным от избытка свободного времени днем и ночных излишеств.

– В шато де Врис, – приказал он кучеру, а сам откинулся на спинку мягкого сиденья, приготовившись насладиться поездкой.

Был чудесный летний вечер. В темно-синем небе ни облачка. От заходящего солнца по двору ползли тени, становясь все длиннее.

Генерал предельно устал. Неделями он почти не отлучался из Тюильри. Сегодня он позволит себе немного отдохнуть от этого сумасшедшего темпа, отправившись в гости. Возвращаясь из России, граф Анри де Врис проезжал через Берлин. Генералу хотелось узнать его мнение о степени готовности пруссаков. Однако была и другая, куда более возбуждающая причина его поездки в шато: Элизабет, соблазнительная Элизабет, жена полковника Жюля де Вриса, младшего брата графа. Элизабет, прекрасная блондинка, полная желания. Элизабет, неистовая, амбициозная и откровенная в своих желаниях. Генерал ерзал на сиденье и чувствовал, как начинает возбуждаться от одной только мысли о ней. Он улыбался ее настойчивости. Если бы его офицеры обладали таким же честолюбием, как она! Из-за стремительно ухудшающихся отношений с Пруссией генерал отклонял все приглашения на светские вечера и приемы, но Элизабет потратила немало усилий, чтобы добиться его согласия посетить сегодняшнее торжество. Сначала она прислала записку, а затем и сама заехала в Тюильри. Размахивая зонтиком, словно мечом, и превратив свою решимость в невидимую дубину, она запугала адъютанта, и тот от имени генерала принял ее приглашение. Генерал ничуть не возражал. Он был готов к встрече с Элизабет, и не только к встрече. Сегодня он овладеет ею. Сегодня, в доме графа, вблизи от ее мужа. Эта мысль вызвала у него улыбку и приятную дрожь в чреслах.

За воротами дворца его карета повернула на восток. Путь к шато де Врис пролегал через лучшие районы Парижа: Пале-Рояль и сад Тюильри, где духовой оркестр его родной Императорской гвардии развлекал мужчин и женщин, которые наслаждались свежим воздухом, прогуливаясь по дорожкам среди цветов, деревьев и фонтанов.

Генерал проехал под раскидистыми каштанами, росшими вдоль улицы Риволи, и оказался на площади Согласия. Там его карета влилась в неиссякаемый поток экипажей, катящихся по улицам. То был своеобразный парад стремительности и великолепия. Кучера хлестали холеных чистокровных английских лошадей, везя элиту общества к местам дружеских и деловых встреч и обратно. Бесконечная процессия цилиндров, роскошных платьев, плащей, драгоценностей, направлявшихся на нескончаемые светские приемы, балы-маскарады, обеды, оперы, оперетты и спектакли. Все громадные финансовые, интеллектуальные и культурные ресурсы направлялись на предотвращение самого ужасного французского недуга – скуки. Повсюду рефреном звучали слова из популярного музыкального ревю «Париж в игре»: «Без блеска, роскоши и наслаждений была бы наша жизнь нелепа и пуста».

Погоня за наслаждениями была ненасытной, пронизывала каждую сторону жизни французов и поглощала каждую свободную минуту. Богатые коротали вечера в опере, средний класс отправлялся поглазеть на канкан в Бал-Мабиль, а бедноте предлагались питейные заведения низкого пошиба и двенадцатилетние проститутки, но чаще – вообще ничего.

Генерал проезжал по улицам, кишащим жонглерами и фокусниками, продавцами разных снадобий и шлюхами. На тротуарах – сплошь и рядом – столики кафе. В кафе «Гербуа» можно было встретить Ренуара или Золя, тогда как в «Нувель-Атен» предатели вроде Клемансо и Гамбетта́ открыто поносили Наполеона III. Мысли генерала омрачились. Эти люди становились все более дерзкими, балансируя на грани предательства. Их нужно выслать, как писателя Гюго. Генерал Делакруа считал, что император слишком попустительствует смутьянам. Он слишком быстро перестал заботиться о чистоте Французского дома. Императору следовало бы поступить с ними так, как Осман с беднотой, но только вместо переселения в пригороды показать им гильотину. Даже высылка была бы для них слишком легким наказанием, неуверенным решением, которое можно отменить. Клинки и пули – вот что решило бы проблему раз и навсегда. Во имя блага империи Делакруа с большой охотой разобрался бы с писателями и художниками; с художниками вроде этого щеголя Мане, чьи холсты пестрели едва замаскированными экскрементами оскорблений в адрес императора; с композиторами вроде Оффенбаха, наполовину пруссака, который сочинял оперетты, высмеивая империи, армии и… да, генералов. Это было унизительно. Вольности зашли слишком далеко. Невозможно появиться в театре, не рискуя столкнуться с очередным наскоком на твою честность и род занятий или с оскорблениями в адрес того, кому ты служишь.

Но генерал знал: перемен не будет, ибо император болен, слаб и вдобавок находится под каблуком императрицы – испанки Евгении – и ее интриг. Власть над империей ускользает из его рук, его престиж среди других правителей находится на низком уровне, а это чревато для Франции войной, ибо там, где суверен некрепок, где нет уважения к его суждениям и решимости, возникает опасность войны. Даже в лучшие времена Наполеон III не был внушительной фигурой. А теперь его плачевное состояние видит каждый. Из-за камней в почках император едва мог ходить. Его глаза утратили блеск. Перешептывания во дворце становились все громче. Император словно устранился от дел, поддался своим недугам и потерял хватку. Весной Париж захлестнула волна забастовок и ожесточенных уличных стычек, развернулась борьба между властью и свободой, бедными и богатыми. Нападки на императора ширились и становились обычным явлением. Ими пестрели газеты, полные яростного недовольства и лжи, потакающие вседозволенности недовольных. От возмущения генерал даже тряхнул головой.

Карета проехала сквозь тень, отбрасываемую Триумфальной аркой на площади Звезды. Из всех уголков мира этот был самым любимым местом генерала, мемориалом великим войнам империи, подтверждением могущества Франции. Фризы арки запечатлели процессию победителей, везущих в отечество трофеи войны; воинов, овеянных славой прошлого, настоящего и будущего. Как всегда, на площади царило оживление и атмосфера приподнятости. Здесь в нынешние тревожные времена человек обретал уверенность. По мнению генерала, на площади можно было не только увидеть, но и соприкоснуться с теми, кто всегда спасет и сохранит Францию. Речь шла о военных, сильных, производящих впечатление, в шлемах, украшенных перьями, в золотых нагрудниках, с саблями на поясе и с винтовками в руках… Сангарды в небесно-голубых мундирах и высоких сапогах; уланы на белых лошадях; офицеры конного эскорта – эти аристократы в зеленых, расшитых золотом мундирах и с саблями, сверкающими на солнце; гусары; легкая кавалерия в лице африканских стрелков и зуавов на арабских скакунах; сахарские спаги. Повсюду глаз натыкался на могущественные атрибуты нации, способной поставить под ружье полмиллиона человек – доблестных бойцов, вызывающих зависть мира. От Северной Африки до Таити, от Китая до Сомали, от Мадагаскара до Вест-Индии войска Франции соперничали с Англией, стремясь расширить французские владения и нести цивилизацию в мир. «Да, – думал генерал, – короли и императоры приходят и уходят, но Франция всегда будет уповать на своих военных, которые верно служат ее интересам и защищают ее Богом данную роль цивилизатора мира. Франция преодолеет нынешние трудности, как преодолевала всегда».

А преодолеть их она просто обязана, ибо сегодня в вечернем парижском воздухе ощущалось нечто новое: какая-то особая энергия, возбуждение и ощущение опасности. В воздухе Парижа всегда можно было что-то найти: любовь или похоть, революцию или интриги. Сейчас в воздухе веяло перспективой войны с пруссаками, чей король оскорбил Францию. Это оскорбление выплеснуло на тротуары дерзкие, чванливые толпы, полные легкомысленной самоуверенности, какую всегда испытывают те, кому не придется воевать. Парламент раскалился от негодования, газеты исторгали огонь. Люди собирались на перекрестках и в парках, слушая зажигательные речи. Каждая стена была обклеена объявлениями. Слухи питали сплетни, сплетни становились новостями, а новости заставляли всю Францию негодовать.

Как здорово быть военным сейчас и наслаждаться уважением и почтением людских толп, салютующих каждому человеку в форме! Особенно в генеральской. На пути его кареты мужчины приподнимали шляпы, женщины восторженно махали, отовсюду доносились возбужденные крики «Vive la France!», «À Berlin!» и «Vive la guerre!»[19]. После четырех войн, повысивших его в чине, Делакруа находился дальше от поля битвы, но ближе к славе.

Элизабет испытывала экстатическое возбуждение. Это был ее светский прием, торжество, над которым она столько трудилась и на которое возлагала надежды. Конечно, не прием года или даже месяца, ведь здесь как-никак Париж. Возможно, прием недели, а для жены полковника список гостей сверкал обещаниями продвижения по службе для нее и Жюля. Список был плодом ее неустанного труда. Обратившись к одной влиятельной особе и убедив ту приехать на прием, Элизабет упомянула ее имя, чтобы пригласить другую, а затем – оба имени для приглашения третьей… и так, пока все новые и новые гости не убеждались, что прием действительно стоит посетить.

Анри находился в очередном путешествии, отправившись куда-то вглубь России. Куда именно и зачем – этого Элизабет не знала, зато прекрасно знала другое: отсутствие графа позволяло ей занимать главенствующее положение в доме, распоряжаться бюджетом и менять убранство по собственному вкусу. А она должна была изменить убранство. Целых две недели ей усердно помогали дворецкий, повара, слуги и горничные. Все беспрекословно подчинялись ее распоряжениям и репетировали накрытие столов, следили за тем, чтобы каждый предмет был очищен от пыли и поставлен на свое место, чтобы в подсвечниках стояли свечи, медные части газовых фонарей сверкали, ковры были выколочены, а полы вымыты и натерты. Слишком многое предстояло переделать на ее вкус.

Элизабет терпеть не могла, как она говорила, разорение шато, учиненное Анри. Графу претила парижская роскошь. После смерти отца он убрал с глаз долой все, что считал нарочитым и глупым, то есть бо́льшую часть прежнего убранства дома. Камень и дерево заменили вычурные украшения и атлас. Вместо изысканных ковров появились грубые африканские ковры. Исчезли мягкие стулья, золоченые рамы картин, консоли в стиле барокко и столики, покрытые эмалью.

Она могла лишь с негодованием наблюдать, как, вопреки ее протестам, деверь уродовал душу дома. Элизабет спасала то, что могла, и украшала свои личные покои в шато, достигая в их убранстве того уровня богатства, какой позволяли эти остатки прежней роскоши и полковничье жалованье мужа. На украшения и наряды она тратила все до последнего су. Будучи полковником, Жюль получал хорошие деньги, но, чтобы считаться в глазах жены богатым, должен был бы иметь доход императора. Если бы не поддержка графа, они бы голодали, поскольку на запросы Элизабет и на еду жалованья Жюля не хватало.

Теперь, когда Анри находился далеко, а до светского приема оставались считаные дни, никто не мешал Элизабет менять убранство дома. Она действовала умно и решительно. Она тщательно обследовала кладовые и четыре чердака, где в пыльных сундуках нашла все необходимое. Когда-то это принадлежало старому графу, гораздо больше, чем Анри, ценившему впечатление, которое производят красивые вещи. На чердаках Элизабет обнаружила сокровища, о существовании которых даже не подозревала: бокалы из синего стекла с миниатюрными портретами придворных Людовика XIV, выполненными эмалью; блюда из твердого фарфора с экзотическими изображениями херувимов, карет и лесных пейзажей; расписной сосновый столик с инкрустацией бельгийским мрамором и имитацией эбенового дерева; мягкие кушетки и стулья с резными ножками, а также шелковые и шерстяные гобелены. Все ее находки были вымыты, вычищены и расставлены по местам, пока дом не начал в большей степени отвечать ее вкусам и понятиям о приличии.

На протяжении всех этих приготовлений Серена держалась в стороне, равнодушная к грядущему приему и не интересующаяся расходами Элизабет. Трудно было бы найти еще двух женщин, так разительно непохожих друг на друга. Серена родилась и выросла кочевницей. Она находила комфорт, обращаясь внутрь себя, тогда как для Элизабет он определялся исключительно внешними условиями. Если Серену устраивал сон на полу, Элизабет требовалась кровать эпохи Людовика XIV под балдахином. Серена была превосходной наездницей. Элизабет морщила нос от конского пота. Серена одевалась просто и обходилась без румян, белил и прочего. Элизабет меняла наряды по шесть раз на дню. Каждое время года требовало нового гардероба. Раз в месяц она посещала парижские салоны мод: во-первых, чтобы ее там видели, а во-вторых, чтобы купить самые модные, только появившиеся вещи, будь то кашемировые шали, средства для ухода за лицом или ярко-красные туфли. У нее имелось семь зонтиков, двадцать три подвязки и тридцать одна пара обуви. Бесчисленные шляпы заполнили бесчисленные коробки, стоявшие рядами на глубоких полках в ее шкафу.

Серена вызывала у Элизабет замешательство. Жена Анри воспринималась ею мучительно… чужой. Элизабет было трудно познакомить ее со своими подругами, поскольку Серена не обладала даром говорить о разных пустяках – даром, столь необходимым для гостиных и салонов. Что касается одежды, эта кочевница вообще ничего не смыслила в нарядах. Хорошо еще, что она отказалась от своих пустынных тряпок и приняла французскую манеру одеваться, но предпочитала простые платья без украшений. Элизабет была вынуждена признать, что в красоте Серене не откажешь. Ее угнетала способность этой туземки выглядеть свежей и красивой без всяких парикмахеров и многочасовых сидений перед зеркалом. Элизабет замечала, как мужчины поглядывают на жену Анри. Такое было просто невозможно не заметить. И пусть военные и их жены за глаза осуждали Серену, критикуя ее непохожесть, языческие привычки и все такое, тем не менее мужчины пялились на нее. Эти свиньи пялились на Серену. Элизабет взбесило, когда однажды она перехватила взгляд мужа, брошенный на жену его брата. Целый месяц Элизабет отказывалась спать с Жюлем, словно это могло погасить огонь страсти, которую он питал к Серене, в чем Элизабет не сомневалась. Если логика не была ее сильной стороной, то секс являлся оружием, которым она мудро и умело пользовалась. Военная служба подолгу разлучала Жюля с домом, а когда он возвращался, его обуревало вполне естественное желание вновь разжечь огонь брачных уз. Если Элизабет хотела что-то решить с помощью мужа – очередную схему, программу или план, требовавшие его вмешательства, помощи или попустительства, – это было самым подходящим временем. В пылу страсти Жюль становился животным и был склонен обещать что угодно.

Еще несколько лет назад Элизабет отказалась от попыток преобразить Серену в светскую даму, привить ей светские манеры, одеть надлежащим образом и научить вести себя, как положено графине. Ранний порыв помочь жене деверя сменился пониманием того, что в родовом гнезде де Врис должна быть настоящая светская дама. И эта дама – она. Всякое отсутствие у Серены светского лоска лишь добавляло такового ей самой. Между тем Элизабет порой чувствовала, что Серена ее обманывает. Правильнее сказать, Анри с Сереной обманывали ее и Жюля. Ведь это Жюль, а не Анри имел осанку графа, и Элизабет, а не Серена выглядела настоящей графиней. Только потому, что Жюль родился младшим сыном, он не имел ни титула, ни денег, тогда как Анри досталось и то и другое. Досталось напрасно, ибо ничего для него не значило. Эх, стань Жюль графом – как страстно она мечтала об этом! – шато де Врис вернуло бы себе былое величие и началась бы сказочная жизнь.

А вместо этого Элизабет была вынуждена занимать второстепенное положение, что вызывало у нее вспышки негодования. Жена не аристократа, а военного, она вращалась в менее блистательных кругах, чем те, куда она стремилась. В этом коренилась еще одна несправедливость, вызванная горестным фактом ее постоянного нахождения на вторых ролях. Будучи женой полковника, она могла доминировать над женами младших офицеров, влияя на их мнение и склоняя к определенному поведению и действиям. Но как жена полковника, она всегда будет находиться в подчинении у жены любого генерала, пусть даже второсортного и не заслуживающего генеральского звания. Эта мысль была для Элизабет просто невыносимой. И потому одной из главных жизненных целей она считала продвижение Жюля по службе и направление его мыслей в соответствующее русло. Она делала все, что в ее силах, дабы у мужа на карьерной лестнице не появлялись соперники. Она неумолимо толкала его вперед и убеждала стать таким, каким он ей требовался. В тридцать один год он стал подполковником, а спустя всего несколько лет – полковником. Элизабет хотела большего, гораздо большего. И как можно быстрее. Маршал Франции к сорока годам – вот что полностью устроило бы ее.

Но сегодня гости, собравшиеся в громадном доме, подтверждали ее значимость. Прием, устраиваемый ею, говорил о впечатляющем успехе. Подъездная дорога к шато была забита великолепными экипажами и красивыми лошадьми. В залах и гостиных фланировали роскошно одетые люди: офицеры в элегантных мундирах, дамы в глубоко декольтированных платьях, с изысканными прическами и драгоценностями, аристократического вида мужчины в брюках, шелковых жилетах и фраках. Весь дом искрился красками и весельем. Если где-то и ощущался страх войны, то только не в шато де Врис. Здесь царили оптимизм и возвышенное сияние уверенности в себе.

В начале вечера Элизабет охватила паника. Анри пока не появлялся, а ведь некоторые гости согласились приехать только из-за него. Она сильно рисковала, зная, какое расстояние нужно преодолеть Анри. По правде говоря, у нее вообще не было уверенности, что он сегодня приедет. Элизабет стояла вместе с Жюлем, приветствуя гостей и поминутно с тревогой поглядывая на дверь. Спрашивающих о графе она успокаивала, выдумывая причины. Но наконец он появился. Из холла донесся шум. Это Мусса влетел в объятия отца. Серена приветствовала мужа гораздо тише и спокойнее. Увидев жену, граф тепло улыбнулся ей и стал пробираться между гостями. Серена шла рядом. Граф и графиня де Врис легко прошли сквозь толпу. Анри был худощавым обаятельным мужчиной с сильными руками, густыми черными волосами и синими глазами, в которых светились ум, любознательность и мудрость. Он явился в запыленных сапогах, на согнутой руке покачивался плащ, но даже дорожная одежда не могла скрыть силы его личности, сразу же распространившейся на помещение. Наконец он оказался перед Элизабет и криво улыбнулся. Жест его руки охватывал все: этот светский прием, гостей, мебель, возвращенную с чердака, и дерзость своей родственницы, решившей в его отсутствие поменять порядки.

– А ты, Элизабет, не сидела без дела, пока меня здесь не было.