Империи песка

– Когда мы молимся, вам надлежит держать головы склоненными, – объявила она, и сейчас же головы всего класса послушно склонились.

Кроме одной. Сестра Годрик медленно двинулась по проходам между партами, произнося слова молитвы твердым и несколько пронзительным голосом:

– Отец милосердный, через Твою совершенную благодать мы собрались здесь, дабы приобщиться к поучениям Твоего благословенного сына, Доброго Пастыря Христа, и познать удивительный мир, который Ты сотворил по Твоему образу…

Получай!

Без предупреждения паддл ударил Муссу по руке. Он задохнулся от боли и отдернул руку. Удар оставил зловещий красный рубец. Мусса оцепенело посмотрел на монахиню. Ее глаза были закрыты. Она продолжала молиться. Он следил за ее приближением, однако случившееся застало его врасплох.

– Да напитаешь Ты, всемогущий Боже, Твоей благодатью, и да дарует нам Христос, наш небесный учитель, Свой свет и непреходящую любовь.

Получай!

И снова паддл просвистел в воздухе. И снова ударил Муссу, на сей раз по костяшкам другой руки, которую он не успел убрать. По щеке скатилась слезинка. Мусса поднес саднящие костяшки ко рту, его глаза в страхе смотрели на призрака в монашеском одеянии.

– Аминь, – произнесла сестра Годрик.

– Аминь, – повторил класс.

Монахиня возвышалась на Муссой, словно гора черного ужаса; паддл в ее руке – подобие молнии – застыл в воздухе, готовый ударить снова.

– А теперь, молодой человек, быть может, ты расскажешь нам, по какой причине не склоняешь голову во время молитвы.

Мусса не знал, что сказать. Когда остальные молились, он никогда не закрывал глаза. Сам он не молился. Точнее, молился, когда был помладше. Он горячо молился Богу, прося сделать так, чтобы соученики оставили его в покое. Он просил в молитвах, чтобы мальчишки прекратили насмехаться над ним. Молитвы не помогали. Мусса молился и по другим поводам, прося игрушки, прося о везении и защите от разных бед. Его не удивляло, что ответов на молитвы не приходит. Потом он и вовсе перестал их ожидать. Он не винил Бога и обстоятельства. Своим десятилетним умом Мусса просто пришел к выводу, что Бога поблизости нет или Он не слушает детей. Значит, молитвы бесполезны. Они ничего не приносят, а потому в них нет никакого смысла. Иногда, приличия ради, он шевелил губами вместе с молящимися и бубнил себе под нос, однако слова, которые он бормотал, касались рыбалки или еще каких-нибудь занятий, но не были обращением к Богу. Бывало, он действительно произносил заученные слова молитв, желая проверить, сработают ли они на этот раз. Но обычно он просто наблюдал за происходящим и не закрывал глаза ради бесполезной молитвы.

И в классе он вел себя точно так же, как всегда.

– Я… Простите меня.

– Простить тебя?

– Да, сестра. Я не хотел вас оскорбить.

– Тебя, молодой человек, должна заботить не я, а Господь Бог.

Мусса в этом сомневался, поскольку дубовый паддл находился у нее. Он взглянул на Поля, сидящего рядом. Тот всячески старался не привлекать внимания сестры Годрик. Голова двоюродного брата была опущена. Поль старательно разглядывал текстуру дерева на своей парте. В уголках глаз Поля Мусса увидел едва заметный намек на улыбку. Ничего, братцу он отомстит потом.

– Как тебя зовут?

– Мусса.

– Повтори!

– Мусса.

– Что это такое – «Мусса»? – спросила монахиня.

– Это мое имя, сестра.

– Понятно, но что оно означает? – (Мусса не знал, как ответить, и лишь пожал плечами.) – Так я вам скажу, что оно означает. – Сестра Годрик обращалась ко всему классу, и в ее голосе звучала насмешка. – Это языческое имя. Безбожное имя. Нечестивое имя неверующего.

– Но это мое имя, сестра, – повторил Мусса.

– Мусса, Мусса, Мусса! – звонким, презрительным и сердитым голосом произнесла монахиня. – Это имя дикаря, а мы находимся в христианском классе. Мусса, у тебя есть другие, христианские имена? – (Мусса печально пожал плечами.) – Мусса, я не услышала твоего ответа!

– Не знаю, – промямлил он.

– Не знаешь? Не знаешь христианских имен или не знаешь, есть ли у тебя одно из них?

– Не знаю, – только и смог повторить Мусса.

Он уперся глазами в парту. Лучше бы ему сейчас умереть.

– В таком случае какое твое полное имя? Это ты знаешь?

– Да, сестра. Мусса Мишель Келла де Врис.

– Де Врис! Так ты из семейства де Врис! – воскликнула монахиня, словно эта фамилия что-то значила для нее. – Запомни, юный де Врис: имя Мусса должно быть изгнано из этой Божьей обители. Мы будем звать тебя Мишелем. Это имя архангела-хранителя у евреев, которые сами лишь на полшага выше язычников, но все-таки выше. Думаю, это лучшее, что мы можем сделать. – Найдя решение с именем Муссы, сестра Годрик обратила внимание на других учеников. – Итак, дети, вы познакомились с Мишелем, который наверняка больше уже не оплошает. А теперь пусть каждый из вас встанет и назовет свое имя. Вставать по очереди. Начинайте!

Сестра Годрик помнила время, когда ее звали Селестой.

Почти все воспоминания были ужасными. Они и сейчас будили ее по ночам, сжимали грудь ужасом и заставляли преклонять колени на холодном каменном полу, где она молилась, чтобы Бог простил ее и даровал забвение прошлого.

Она помнила мать, печальную миловидную женщину, заплетавшую ей косы. Тогда они жили в крохотной мансарде на пятом этаже, где единственной мебелью был стул, а спали они прямо на полу, постелив несколько одеял. Окон в комнате не было, отчего там всегда царил сумрак. Крыша протекала. Зимой их комнатенка промерзала насквозь, а летом превращалась в пекло. Еды в любое время года не хватало. В одну из зим, когда Селесте было шесть, мать подхватила лихорадку, свирепствовавшую в городе. Она кашляла кровью и молча обнимала дочь, а потом умерла.

Отца Селеста не помнила, зато знала, кто он. Ее тетка Филомена постоянно вдалбливала ей это нечестивое имя, добиваясь, чтобы оно навсегда врезалось племяннице в память: Жерар Флоран. Отец Флоран, лицемерный священник, прельщенный похотью и уведенный с пути истинного. Совершив великий грех прелюбодеяния и зачав Селесту, он вновь вернулся на Божью стезю, бросив дочь и ее мать. Мало того, он взошел на кафедру и прилюдно унизил и проклял мать Селесты, хорошенькую любвеобильную прихожанку, заманившую его в сети блуда. Селеста и Жерар никогда не видели друг друга.

– Ишь, какой праведник! – твердила Филомена. – Забыл Бога, обрюхатил твою мать, потом снова нашел Бога и бросил тебя.

Жизнь сделала Филомену озлобленной. А тут еще на нее свалилась шестилетняя племянница. Изволь теперь растить девчонку, когда денег самой не хватает. Это лишь усилило озлобленность Филомены и навсегда превратило девочку в мишень для теткиных нападок и придирок.

Когда Селесте исполнилось двенадцать, тетка заплела ее мягкие золотистые волосы в косы, подрумянила щеки и продала за тридцать су торговцу тканями. Тот продержал девочку у себя шесть дней, никуда не выпуская. Он издевался над ней и насиловал, когда вздумается. За каждую жалобу Филомена нещадно избивала племянницу. Торговца тканями сменил кузнец с грязными ручищами и зловонным дыханием, потом пьяный стряпчий, весивший почти триста фунтов. Далее она попала к военным местного гарнизона, в основном к офицерам. Те дни напролет пускали ее по кругу. Так прошло три года. Менялись клиенты, отвратительных сцен становилось все больше, и каждая последующая была ужаснее предыдущей. Тетка лишь считала получаемые денежки, лупила Селесту тростью и подыскивала очередного клиента.

Кто-то из мужчин угостил Селесту ромом. Попробовав, она убедилась: если выпить достаточно, совокупления воспринимаются уже не с таким отвращением. Одна порция перед очередным клиентом вскоре превратилась в три и четыре. Потом она стала выпивать и после. Еще через какое-то время Селеста уже пила на ночь и по утрам, едва проснувшись. А дальше все завертелось и понеслось в черноту. Так прошло полгода или даже год. Селеста пребывала в вечном ступоре, пока в один из зимних дней не проснулась с кочергой в руке, покрытой кровью и чужими волосами. Рядом на грязной простыни лежал мертвый мужчина с пробитым черепом. Похоже, она убила его этой кочергой. Селеста ничего не помнила.

Она выбралась из комнаты, спустилась по лестнице и вышла на заснеженную улицу. Целыми днями она кружила по безымянным улицам, не зная, куда идет, озябшая и промокшая. Идти ей было некуда. По ночам она спала под грудами мусора или в сточных канавах, где было теплее, но по ногам бегали крысы. Отчаянно хотелось выпить. Она клянчила еду… Уже на грани смерти, измотанная лихорадкой, обессилевшая, она забралась в нишу величественного каменного здания и потеряла сознание.

Очнувшись, Селеста увидела над собой заботливые лица монахинь, которые ее и нашли. Дни напролет она бредила, сражалась с лихорадкой, то проваливаясь в кошмары, то выныривая из них. Часто она просыпалась с криком и яростно отталкивала нежные руки, пытавшиеся ее удержать. Потом лихорадка отступила. Селеста молчала, не желая говорить ни с кем. Она удалилась в безмолвный мир, где каждую ночь выплакивала все слезы и лишь тогда засыпала. При ней всегда находился кто-нибудь из монахинь, держа за руку и пытаясь успокоить. Ей приносили суп, чистую одежду и старательно выхаживали. Ее не расспрашивали, кто она, через что успела пройти, чем занималась и как оказалась в нише их монастыря.

Убийца? Шлюха? Похоже, монахиням до этого не было дела.

Селеста осталась жить в монастыре. Потянулись месяцы. Ей разрешили помогать в огороде, где она обнаружила, что под ее руками все растет. Она помогала белить стены тесных келий. Она работала на кухне, готовила и мыла посуду. Поначалу Селеста ела у себя в келье, но постепенно стала делить трапезу то с одной, то с другой монахиней. В монастырском дворе был курятник. Селеста чинила проволочные клетки, меняла солому и собирала яйца. Она мыла полы и стирала в ручье постельное белье и одежду. Она безропотно соглашалась на любую работу, кроме той, которая требовала покидать спасительные стены монастыря, ставшего ее крепостью.

Она убедилась, что ей нравится такая жизнь, нравится жить среди монахинь, не задающих никаких вопросов и равнодушных к ее прошлому. Она полюбила простоту монашеской жизни. Но больше всего она полюбила жизнь вдали от мужчин. Она вновь начала говорить.

Почти через год Селеста умерла и родилась сестра Годрик. Годрик было мужским именем с англосаксонскими корнями. Она взяла себе это имя, поскольку в нем отсутствовало что-либо женское, а еще потому, что в переводе оно означало «Божья сила». Над ней разверзлись небеса, и невидимые струи, хлынувшие оттуда, омыли Селесту и погрузили в совершенство ее новой жизни. Подобно многим новообращенным, она была опьянена этой жизнью, полностью перестав замечать все остальное. Она целиком, без ограничений, увиливаний и сомнений, отдалась безраздельному служению Богу.

Она стала целеустремленной женщиной, решившей очиститься от прежней жизни и избавиться от всего нечестивого. Ею двигала потребность освободить сердце от привязанности к материальным предметам, она жаждала жить в отрешенности и бедности, отказаться от собственной воли, предпочтений, фантазий и капризов. Когда устав монастыря показался ей недостаточно строгим, она поняла, что может подвергнуть себя еще большему самоотречению и освободиться от всех мирских удовольствий и удобств.

«Умерщвляйте внешние чувства», – поучала монахинь аббатиса. Годрик почувствовала, что это ей нравится; более того, в ней открылся настоящий талант к этому. Поначалу во время простой монастырской трапезы она старалась думать о чем-то неприятном, чтобы пища казалась как можно менее вкусной. Осознав, что ей по-прежнему нравится вкус помидора или моркови, она стала брызгать овощи квасцами, превращая в горькие и сухие. Если ей попадалось что-то сладкое, она немедленно это выплевывала. Если она ловила себя на том, что любуется картиной, предметом мебели или даже обложкой Библии, то тут же выбирала самую неприглядную часть помещения и смотрела туда, ища покаяния в созерцании чего-то тусклого и однообразного.

«Несите в мир ваши страдания за нашего Господа», – призывала аббатиса, и Годрик превосходила других, изобретая способы подвергнуть плоть всяческим неудобствам и свыкнуться с отталкивающими проявлениями внешнего мира. Даже зимой она ходила только в стоптанных сандалиях на босу ногу и молилась в снегу, пока не переставала чувствовать пальцы ног. Во время благочестивых размышлений она стояла на одной ноге, а когда перенапряженные мышцы не выдерживали и она падала на пол, то тут же повторяла упражнение на другой ноге. Зимой она спала без одеяла, чтобы холод мешал по-настоящему высыпаться, а летом, наоборот, накрывалась всем чем только можно, обливаясь потом. Она сшила себе платье из старой, потертой материи, но затем выбросила, поскольку ткань оказалась недостаточно грубой и не натирала тело. Мылась она только холодной водой, беря мыло, в которое был добавлен песок, и до крови сдирая себе кожу.

«Избегайте легкомыслия ума», – требовала аббатиса, и Годрик научилась выбирать книги исключительно духовного и философского содержания, а не те, что могли подстегнуть ее воображение. Излишнее любопытство мешало преданности Богу; таков был урок Евы.

«Избегайте тщеславия», – наставляла аббатиса, и Годрик намеренно обкромсала себе волосы, спрятав остатки под плат. Она сбрила брови и укоротила ресницы, которыми так восхищались мужчины в черные дни ее прошлого, еще до появления Годрик. В монастыре не было зеркал и вообще каких-либо напоминаний о мирском облике, который она так ненавидела.

«Будьте послушными», – велела аббатиса, и Годрик беспрекословно выполняла любую порученную ей работу. Ей было хорошо, поскольку послушание избавляло от необходимости думать самостоятельно.

В неистовом стремлении стать совершенной монахиней Годрик наткнулась на неожиданную сложность. Она старательно упражнялась в умерщвлении плоти, изгоняла тщеславие, изобретала новые способы страдания и вдруг поняла: чем сильнее она издевается над собой, тем больше ей это нравится. Чем больше болезненного содержалось в том или ином упражнении, тем более приятные ощущения это вызывало. А чем больше приятных ощущений, тем сильнее чувство вины, поскольку приятные ощущения относились к проявлениям тщеславия и противоречили ее системе самовоспитания. Она изобретала новые способы наказать себя за то, что посмела испытать приятные ощущения. Она без конца постилась. Ночью она лишала себя сна, сидя на холодном полу своей кельи. Она отказывалась заводить дружбу с другими монахинями, поскольку дружба пробуждала внутри теплые чувства, а они являлись грехом, ибо относились к самоудовлетворению. У монахини в друзьях могут быть только Бог и Его сын Иисус Христос. Такой дружбы более чем достаточно.

После пяти лет монастырской жизни, протекавшей безмятежно и без каких-либо перемен, аббатиса приказала сестре Годрик начать учительствовать в приходских школах. Поначалу она возненавидела новое послушание. Ей было страшно вновь оказаться во внешнем мире. Общение с мирянами ужасало ее, даже если ей предстояло учить мальчишек нежного возраста. Тот мир – мир мужчин – был долгие годы для нее закрыт. Однако она нашла выход из затруднительного положения: раз ей так не нравится новое послушание, значит это хорошо. Она поняла, что справится.

Когда от епископа Булонь-Бийанкура поступил запрос на учительницу для четвертого класса, аббатиса выбрала Годрик. Вот так она появилась в приходской школе при соборе Сен-Поль, чтобы обучать Муссу, Поля и остальных ребят их класса.

– Поскольку высокомерие не позволяло тебе, Мишель де Врис, уподобиться остальным и склонить голову в молитве, возможно, ты размышлял об особенностях нашей учебы в этом году. Можешь сказать, что нам предстоит изучать? – (Мусса покачал головой.) – Так я и думала. Слово тривиум для тебя что-нибудь значит?

– Нет, сестра.

– Ах, какой высокообразованный и высокомерный мальчик! – Из дальних углов послышалось чье-то хихиканье, и монахиня подняла руку, требуя тишины. – А квадривиум? Что это такое? – (Молчание.) – Так я и думала. Как вижу, ученость не поспевает у тебя за самомнением. Быть может, ты все-таки выбросишь из головы разные глупости и уделишь внимание учебе. За этот год вы достигнете развилки, откуда расходятся три дороги: грамматика, риторика и логика. Затем вы познакомитесь с квадривиумом, включающим в себя геометрию, астрономию, арифметику и музыку. Ничего особо трудного для ваших пустых голов, но этим мы будем заниматься вместе. Вы будете учиться во славу Божию, а я – вести вас по этой дороге.

Так продолжалось все утро. Мусса еще трижды становился предметом внимания сестры Годрик, и всякий раз это кончалось для него плохо. Но худшее наступит впереди, когда начнется перемена. Тогда произойдет то, что каждый год происходило с ним в первый день занятий. Мальчишки станут его задирать, дразнить. Могут и драку затеять. Какие-то годы были хуже других, но никогда первый день в школе не проходил гладко. Муссе подумалось, что повышенное внимание к нему со стороны сестры Годрик лишь усугубит его положение. Он оказался прав. Перемена не продлилась и пяти минут, как все началось. Пьер Валлон, мальчишка из их класса, стоял в углу двора с кучкой дружков. Когда Мусса и Поль появились в дверях, Пьер стал показывать на Муссу пальцем, хохотать и произносить слова дразнилки:

– Полукровка, ду-ду-ду! Жариться тебе в аду!

– Почему Мишель? – подхватил кто-то из дружков. – Почему не Имбецил? Хорошее христианское имя!

Кто-то, поддавшись настроению, стал выкрикивать глупые и обидные имена. Вскоре в воздухе просвистел камень, ударив Муссу в плечо.

Дни, когда Мусса относился к этому безучастно, прошли, равно как и дни, когда издевательства вызывали у него слезы. Он так и не мог понять, что́ заставляет ребят его дразнить. Он лишь сознавал: да, он чем-то отличается от них, он другой, и этого не изменить. Когда в пять лет его впервые обидели и он помчался за утешением к Серене, она посоветовала сыну терпение.

– Не обращай на них внимания, – сказала она. – Откажи им в удовольствии видеть, как ты наполняешься злостью. – Она и сама достаточно настрадалась из-за того, что не похожа на других. – Пусть себе кричат, а ты не отвечай. Они лишь завидуют твоему благородному происхождению, – утверждала Серена, пытаясь смягчить резкость детских оскорблений. – Когда тебя называют полукровкой, ты должен помнить о настоящем значении этого слова. Оно означает, что ты лучший в двух мирах: лучший среди французов и лучший среди туарегов.

Пока Мусса сидел на материнских коленях, ее советы казались правильными и мудрыми, однако в школьном дворе они быстро испарялись. Терпение лишь поощряло его мучителей к большей изобретательности по части пакостей, к тому же они обвиняли его в трусости и называли слабаком. Если он плакал, это только подхлестывало их злость.

Однажды, когда Анри увидел своего уже восьмилетнего сына с расцарапанной щекой и спросил о причинах, Мусса признался отцу во всем.

– Мама по-своему права, – выслушав сына, согласился Анри. – Но сейчас, думаю, твои обидчики заслуживают хорошей трепки. Ты должен их проучить. Лучше бы обойтись без этого, но они уважают только силу.

После этого Мусса усиленно старался помнить материнский совет, хотя постоянно убеждался, что кулаки действуют успешнее. Поначалу большинство драк кончалось не в его пользу, но остаться с разбитым носом после драки устраивало его больше, чем когда тебе просто расквасят нос. Постепенно благодаря урокам, получаемым от отца и Гаскона, он стал одерживать верх. Вскоре одноклассники убедились: связываться с Муссой себе дороже. Даже если им и удастся его поколотить, это потом им аукнется, и еще как.

И потому сегодня Мусса не стал терпеть и бросился на Пьера. Замелькали кулаки. Вскоре Пьер уже лежал на спине, а Мусса беспощадно его молотил. У Пьера была разбита губа. Он отбивался, как мог. Трое его дружков ввязались в драку, что заставило и Поля примкнуть к двоюродному брату. Они вдвоем дрались против четверых. Поль с Муссой дубасили мальчишек, но тех было больше, и они начали одолевать братьев и пинать ногами. И тут, словно из ниоткуда, появилась сестра Годрик со своим паддлом. Она вклинилась в гущу дерущихся и принялась раздавать удары направо и налево, хлеща со всей силы. Вопли боли смешивались с ударами деревянного паддла по рукам, локтям и головам. Наконец монахине удалось прекратить побоище и выстроить всех в ряд. Мальчишки тяжело дышали.

– Сестра, это он виноват, – едва обретя дар речи, сказал Пьер, ткнув пальцем в сторону Муссы. – Он начал.

Дружки Пьера закивали.

– Де Врис начал! – подтвердил один из них.

– Да, так оно и было! Де Врис бросился камнем!

Пылающие глаза сестры Годрик оглядели Муссу.

– Это правда?

Мусса отказывался отвечать. Никакой монахине, никакой учительнице не уладить этот конфликт, и он не собирался искать у нее защиту. Позже он сам все решит. Поль попытался что-то сказать, но Мусса сердито пихнул его локтем под ребра.

– Твое молчание красноречиво, Мишель де Врис.

Монахиня вновь окинула его взглядом, уже холодным. Мусса не знал значения слово «красноречиво», однако чувствовал: добром это не кончится. Он старался не показывать виду, а просто выдерживал взгляд сестры Годрик без бунтарства, но и без робости, пока страх не заставил его отвести глаза.

– Гляжу, в тебе избыток гордыни, Мишель. Она побуждает тебя насмехаться над миром. И это приведет тебя к погибели. В классе ты отказываешься склонять голову перед Господом, во дворе прибегаешь к насилию… Что ж, тогда идем со мной. Посмотрим, как нам повлиять на твою гордыню. Мы поможем тебе узнать, являешься ли ты центром мира.

Она привела Муссу в помещение, открыла хозяйственный шкаф и достала оттуда большое ведро, пару щеток, ветошь и коробку со щелоком. Взяв все это, они с Муссой направились за школу, в отдельно стоящий домик, где находилась уборная. Не постучавшись и не спросив, есть ли кто здесь, она втолкнула Муссу внутрь. Там к одной стене примыкал невысокий каменный выступ с дырками, куда ученики приходской школы справляли естественные надобности. День выдался жарким, что делало вонь особенно удушливой. Муссе даже по нужде было противно туда заходить. Мерзкое место. Он скорчил недовольную гримасу. Сестра Годрик опустила ведро и взмахом руки указала на выступ:

– Посмотрим, долго ли продержится твоя гордыня здесь, пока ты трудишься, стоя на коленях. Я вернусь через час. Убирая грязь, очищай и свою душу.

Работа подвигалась медленно. Весь воздух был пропитан вонью. Брызги от щеток летели на лицо, а несколько капель попали даже на язык. Мусса поперхнулся и долго отплевывался, пока во рту не осталось слюны. Убирая, он все время следил, не покажутся ли где пауки. Он ненавидел всех пауков, однако самый большой страх в нем вызывали те, что жили в уборных: отвратительные, черные и ядовитые. Иногда они прятались под кромками и кусали зазевавшихся в самые болезненные места.

Орудуя щетками, Мусса думал о своем положении, не сулившем ему ничего хорошего. Он чувствовал, что по горло сыт этой монахиней. Она не обладала чувством юмора и, кажется, уже была настроена против него. Он не понимал, что успел натворить, но чувствовал: что бы он ни сказал и ни сделал, для сестры Годрик это будет merde. Даже его имя вызвало у нее раздражение. Это показалось ему несправедливым. Никому в классе новая учительница не уделяла столько внимания, сколько ему. А потом еще и свалила на него вину за драку. По мнению Муссы, так вести себя нечестно. Она не приняла чью-либо сторону, однако почему-то наказала его одного. Непростая штучка эта сестра Годрик.

Где-то через полчаса в уборную пришли другие мальчишки. Мусса подозревал, что сестра Годрик нарочно отпустила их пораньше, чтобы унизить его еще сильнее. Нагнувшись, он продолжал скрести каменный выступ. От раздавшихся хихиканий и шуточек у него вспыхнуло лицо.

– Никак это сын графа де Вриса убирает дерьмо?

– Не знаю. Я вижу лишь его задницу.

– Это не может быть Муу-у-ус-с-са-а-а-а. Африканцы не убирают свою мочу. Они ее пьют!

– Так он же наполовину француз. Наверное, Мишель убирает свою половину, а остальное выпивает Мусса!

– А дерьмо африканцы едят?

Жар внутри Муссы нарастал, но он по-прежнему не поднимал головы. Оскорбления одноклассников и вызываемая ими душевная боль эхом отражались от каменных стен и звенели у него в ушах. В горле стоял комок, губы дрожали. Глаза увлажнились. Он знал: еще немного, и оттуда хлынут слезы.

Я уже слишком взрослый, чтобы плакать! Я не заплачу, ни за что! Раствором щелока он чертил на серой осклизлой поверхности большие белые круги, двигаясь по часовой стрелке.

«Не обращай на них внимания, – советовала ему мать. – Откажи им в удовольствии видеть, как ты наполняешься злостью».