Ольга. Уроки престольного перволетья

– Но ежели бы не пала Олегова рать на Волге, тяжко пришлось бы Игорю… – заметил Яромир.

– Мы, варяги, всегда за Игоря были, и новгородцы ещё, и русин Фаст с сыновьями, и Руалд, шурин князев. Руалд до поры удачей был не обделён – после побоища на Итиле выжить сумел. Так что у князя тоже сила имелась, – с лёгкой обидой ответил Асмуд. – Но что война бы лютая была, это ты прав, князь Плесковский. Сыновья русских воевод, уже после смерти своих нарочитых батюшек, участвовали в бунте Моровлянина, вместе с ним бежали на запад. Из Олеговых соратников кроме Фаста сейчас один Гудти жив. Он правит в Сурожских землях.

Рассказ Асмуда о том, что жители Руси были готовы признать Олега Моровлянина своим законным князем, необыкновенно взволновал Ольгу. Как и мысль, что среди её предков были самые высокородные князья – моравские и русские… А её дед и вовсе самому Свентовиту родич оказался… Выходит, что она могла бы стать наследницей киевского престола и всей Русской земли ничуть не худшей, чем её супруг… И пленённые древлянские княжичи, без стеснения на неё на застолье глазевшие, должны были бы признать её власть над собой по праву рода, а не по праву силы её супруга-князя…

Однажды на вечере присутствовал приплывший на ладье из Царьграда варяжский воевода. Наёмник, остановившийся с дружиной в Киеве по пути в Старград, был зван в княжеский терем для подробного повествования о происходящем ныне в Греческом царстве. Князь, как позже узнала Ольга, всегда самолично общался со всеми странниками, следующими из Царьграда.

– Будь здрав, князь Игорь, – громко приветствовал правителя варяг, поднявшись со своего места, когда Игорь с Ольгой вошли в Пировальню.

Один из гридней, сопровождавших варяга, приблизился к князю и с поклоном поставил на стол перед ним серебряный кубок – дар.

– И тебе не хворать, Андимир. С какими новостями к нам?

– Да какие у меня новости? – Андимир пожал плечами. – У тебя вот, гляжу, все новости. Молвят, княгиней обзавёлся… – варяг широко улыбнулся и, не смущаясь, оглядел Ольгу. – Не врут.

– Не врут, – сдержанно ответил Игорь.

– Славное дело, князь. Женою доброю муж честен, всякому ведомо.

– Довольно пустословить. Лучше расскажи, как там ныне у греков дела обстоят?

– Затишье в Романии. С сарацинами мир, с уграми мир. Нет войны – нет нам ни златников, ни серебреников, ни добычи. Роман больше занят гонениями жидов. С хазарами у него немирье ныне, – ответил воевода, не скрывая досады.

– Да, шибко хазар невзлюбил Роман, – задумчиво молвил Игорь. – Даже в Таврии нет им покоя – иные жиды ко мне в Киев переселились. Супротив них воевать Роман вас не звал?

– Не звал, князь.

– Асы[30], слыхал я, лет пять тому супротив хазар выступали по наущенью греческому, – всё так же задумчиво произнёс князь, будто сам себе говорил.

– Неудачей тот поход для греков обернулся, – подсказал Асмуд. – Асы с греками рассорились, с хазарами сдружились…

– Да, вроде так. Сурожцы говорили о том…

– А каган жидовский, Иосиф, церквы рушит Христовы, – вновь вставил своё слово Асмуд. – Жизни лишает приверженцев веры греческой.

– Я не ведаю, князь, про затеи греков с хазарами, – отозвался Андимир. – Знаю лишь, что войны открытой кесарь не замышляет, едино прочь гонит из Царьграда жидов.

Чуть позже, когда нарочитые мужи употребили изрядно хмельного мёда, взгляды Андимира на Ольгу стали более явными и нескромными.

– Князь, позволь и княгиню твою почтить даром? Я сразу-то не додумался, не знал, врут-не врут про супружницу-то…

– Ну, почти…

Иноземный воевода самолично пожаловал Ольге в дар серебряную с голубым самоцветом застёжку на плащ, которую спешно принёс ему подручный отрок.

– Позволь узнать, князь, как обращаться можно к княгине? Как величать достойную супругу твою?

– Олёна. Прекрасная. Так звать-величать, – отрезал князь.

Ольга покосилась на него. Игорь как будто желал осадить варяга, умерить его любопытство и нескромное внимание к супруге, но вместе с тем не смог отказать себе в удовольствии побахвалиться.

– Слыхал я у греков одну баснь про жену с подобным именем. То была великая волшебница и царица… – задумчиво промолвил Андимир, не вняв намёкам князя. – Только вот, бают, из-за неё разгорелась нешуточная брань меж мужей, – насмешливо добавил варяг.

– Я тоже слыхал ту баснь. Но то у греков, а мы, русь, сами, коли надобно будет, приведём себе жён из заморских походов. Спой-ка нам, Лучезар, про Волха Всеславьича.

Княжеский игрец на гуслях завёл долгую, старинную песнь про богатыря Волха, рождённого смертной женой от волшебного змея. Волх, как и положено в баснях, рос – день за год и вырос воеводой, умелым не только в ратном деле, но и в искусстве оборачиваться и зверем, и птицей, и рыбой. Прознав о коварных намерениях хазарского царя пойти воевать русскую сторону, Волх упредил врага. Поочерёдно оборачиваясь то птицей, то зверем, Волх тайно проник в стольный град противника, погрыз тугие луки, искусал быстроногих коней, а следом сам со своей дружиной двинулся во вражеские земли. Достигнув неприступных стен хазарского стольного града, Волх превратил своих гридней в муравьёв…

Молодой Волх догадлив был,

Обернулся сам малой мошечкой,

А дружину всю – добрых молодцев –

До единого обернул да в мурашечек.

Ползли мурашечки быстроногие,

Пробирались за стены белокаменны,

А мошечка малая поверх железных врат

Летела прямиком да на царский двор.

У палат кагана иудейского

Собралась вся рать муравьиная.

Волхом вспять обернулася мошечка,

В удальцов обратились мурашечки.

Говорит им Волх Всеславьеич:

Вы ступайте-ка, удальцы мои молодцы,

Прогуляйтеся по царству иудейскому,

Напоите мечи вражьей кровушкой.

Не щадите ни старого, ни малого.

Пощадите токмо молодушек,

Красных жёнушек, дев-лебёдушек,

По выбору числом семитысячным.

Сам же Волх в палаты направился,

В расписные, золотые горницы,

Где на престоле черевчатом

Восседал Абадьяк с супружницей.

Не ждал Абадьяк – иудейский каган

Явленья пред очи Волха-витязя.

Убечь хотел, да не справился…

Настиг его Волх да об пол зашиб.

Взял себе царицей жену Абадьякову,

Прекрасную Олёну Лесандровну.

А его дружина добрая-хоробрая

На полонянках красных переженилася…[31]

Князь любил басни про князя Волдимира Всеславьича и про его родичей, брата-воеводу Илию и сестрича-оборотня Волха. Это были богатыри той стародавней Руси, потомком которых волхв Избора вывел прадеда Игоря Гостомысла, а стало быть, и самого князя. Эти песни призваны были подчеркнуть русские корни Игоря и законность нахождения его на киевском престоле…

– Ишь, заглядываются на красу, – проворчал князь, увидев тем же вечером застёжку, игравшую бликами свечного пламени, на столе в Ольгиной опочивальне.

Ольга молча взяла узорочье и протянула супругу.

– Себе оставь, – поморщился Игорь.

После любовных утех, супруг в этот раз не отвернулся от неё. Лежал на боку, приподнявшись на локте, подперев голову рукой. Ладонь свободной руки погружал в её волосы, захватывал прядь и отпускал, раз за разом повторяя это движение и следуя взором за струящимися сквозь его пальцы Ольгиными волосами, словно заворожённый.

– Коли станешь ласковей, прекраса моя, и сына мне родишь – ни единого изъяна в тебе не сыщу, – задумчиво заметил супруг.

Видно, в этот вечер он выпил хмельного больше обычного, потому и был расположен к задушевным разговорам и почти похвалил её.

Ольга ничего не ответила – повелений не было, вот и молчала. И смотреть на князя не смотрела. Возможно, в тот миг нужно было нарушить запреты, пересилить нежелание – и тотчас начать исполнять намёк-наставление мужа. Наверное, ему бы понравилась подобная раболепная искательность. А может, он даже этого ждал. Но Ольга упрямо молчала…

4. Расставание и раздор

Так незаметно перевалил за половину месяц серпень. Всего две седмицы лету осталось. Громом среди ясного дня прозвучали слова батюшки о том, что срок его пребывания в Киеве истёк, и на днях он уезжает в Плесков. Для Ольги это и ранее не являлось тайной, но сердце не хотело верить в расставание – последние дни были наполнены покоем и, казалось, что так будет всегда. Ольгина душа заледенела.

И вот настал день, когда Яромир приехал в княжеский терем, длительно беседовал наедине с Игорем и распрощался с князем. Назавтра было назначено отбытие.

Утром Ольга поднялась, едва рассвело. Стараясь не разбудить спящего супруга, она, крадучись, вышла из ложницы, прикрыла дверь и растолкала сонных челядинок. Пока Нежка ходила в гридницу – передать дозорным гридням повеленье княгини собирать сопровождающий отряд, Любава помогала Ольге одеться. Нарушив мужнюю волю не покидать опочивальню ранее него и обойдясь без заутрока, Ольга направилась в свой удел.

В Высоком сборы были давно закончены. Ещё накануне товар, который Яромир собирался везти из Киева в Плесков, и сундуки с его имением были загружены в ладьи, наставления семейству и приближённым розданы. Тихонько всхлипывала, утирая глаза уголком поневы, Голуба, глубоко и печально вздыхал Томила, притихли Любим с Усладой и Лелей. Один Искусен был собран и спокоен: привык уже жить без батюшки во время своих иноземных скитаний.

Увидев батюшку, Ольга кинулась к нему, упала в объятья и, уткнувшись в плечо, заплакала. Услада с Лелей тоже заревели. Яромир взял Ольгу за руку, увёл в верхние горницы.

– Соберись, дочка, встрепенись, – поругал её князь Плесковский. – Будет слёзы лить. Не печалями ум занимай, а делом. С тобой помощники, дружина, брат. Триста гривен оставлю у Искусена. Но их особо не трать. Прибыток из Высокого извлекай: продавай мёд и алатырь за серебро, мастеров заведи, торжище обустрой. Пусть твой удел растёт и ширится. Твой удел – твоя личная лихва… Чем больше лихвы – тем меньше неволи. Разумеешь, дочка?

Ольга кивнула.

– Супружество – тоже надобно ладить. Скреплять брак наследниками. Ты, дочка, не того ещё… не затяжелела?

Ольга помотала головой.

– Ну, ничего, ничего, не смертельно. Живёшь-то с супругом малость. Успеется. Князь-то, чай, навещает?

Ольга вновь кивнула.

– Ежели что, помнишь, о чём мы с тобой в Новгороде говорили? – Яромир остро взглянул на неё.

Ольга опять кивнула, а глаза налились слезами.

– Ну же, тише. Ты вперёд далёко пока не гляди, на седмицу урок задавай, с ним и справляйся. Потихоньку да помаленьку – выстроишь жизнь.

– Увижу ли я тебя однажды, батюшка? – всхлипнула Ольга.

– Хотел бы порадовать, дочка, но врать не стану, – вздохнул Яромир. – Ты же знаешь, лет мне много. Боги дадут – доживу: сама приедешь проведать, тогда и свидимся. О том и думай. Да в кого ж ты такая плакса-то у меня? – улыбнулся Яромир и вытер слёзы с Ольгиных щёк. – Кровь в тебе течёт, помнишь чья? Та кровь, она не даст тебе пропасть.

– Ты знаешь, батюшка?

– Само собой, знаю. Нет для меня ничего тайного, что тебя касается. Олег Вещий, дед твой по отцу, богам был родич – не конунгу Ладожскому сын, мню, а самому Свентовиту-Сварогу… А бабка твоя, Олегова жена, она моравскому князю внучка. Её отец – Предслав – третий сын Святополка, князя Великой Моравии, павшей после его смерти от сыновних распрей и натиска угринов. Киевские моравы Вещего поддерживали. Предслав, тесть, советником ему был. Золовка-то твоя недаром имя своё свейское переиначила. В Предславу из Хродмары переназвалась и будто к великому роду причастна стала. Славная дева… – усмехнулся Яромир.

– А как звали дочь Предслава и жену Вещего, мать Олега Моровлянина?

– Того не знаю, дочка. Слишком скоро она упокоилась – имя её позабылось, наши плесковские моравы его не ведали, а у отца твоего я не спросил. Он ведь приезжал ко мне в Плесков, в тот год, когда тебе пять вёсен исполнилось. Якобы за данью, а по правде Вельду искал. Любил её Моровлянин, забыть не мог. Так что знай – ты дитя желанное, плод истовой любви. И родом твоя мать не хуже Плеснеской княжны. Вельда по отцу тоже княжна… Просто Вещий водимою женой не позволил Моровлянину Вельду взять. Не с варяжской кровью пожелал сына роднить, а с русской. Ты же сама от Асмуда слыхала, что здесь, в Киеве, русь своими считается, а варяги – чужаками. Потому Вещий и женил его на дочери князя из Плеснеска. Видно, надеялся всё же, что Олег Моровлянин сумеет стол киевский отвоевать – род княжеский положить, снять с себя проклятье Рюрика, а тесть нарочитый поможет ему. Не вышло… Когда Моровлянин ко мне приезжал, я не сказал ему о тебе, и не только потому, что сам к тебе прикипел и от сердца не мог оторвать. Хотя и потому тоже, чего уж врать… Но более всего меня остановило опасение, что погубит он тебя. В отце твоём – божественная кровь Вещего дремала, не было в нём отцовой удачи. Так что уж не взыщи, доченька…

– Батюшка… Да разве я могу тебя в чём-то упрекать, – Ольга вновь залилась слезами. – Я никакого другого отца и не пожелала бы. Я в Плесков хочу, с тобой…

– За моей спиной всю жизнь хорониться не будешь, доченька. Я ведь не вечен, красавица моя, – Яромир вздохнул. – Я богов не устаю благодарить, что позволили мне тебя вырастить и дать тебе положенное по праву рождения – Киевский престол. Не иначе, сам дух Вещего помог. В твоём родном отце божественная кровь дремала, а в тебе пробуждается – ты у меня не только красавица, но и разумница, и отважная… А то, что с Игорем тебе нелегко, тоже я знаю. Коли уж совсем невмоготу станет, пожалься Асмуду, он умеет укрощать нрав князя. Ну, думаю, и сама сумеешь справиться. Ведь кроме божественной крови твоего деда, течёт в тебе кровь колдовская руянская – не только от бабки Прибыславы, моей сестры, но и от матери Вещего – та тоже с Руяна[32] была. Не единый муж не устоит перед тобой, коли того пожелаешь. Просто молода ты совсем, ещё бы пару лет тебе в девках походить, ну уж как сложилось, – Яромир поцеловал её в лоб и ещё напутствовал: – Боли и слёз врагам не показывай, раздоры прежде войны миром уладить старайся, но обидчикам, коли и замирились, веры не имей…

Яромир, его гридни и челядь стали собираться. Отец уговаривал Ольгу не ездить на Почайну, но она лишь упрямо мотала головой. Вместе с Искусеном, Первушей и Фроди они отправились провожать князя Плесковского на пристани.

На Подоле правила обычная суета. В конце лета ладьи редко прибывали в Киев, а вот покидали часто – купцы разъезжались по зимовкам. Но торжище всё ещё шумело, и никому вокруг не было дела до чужих горестей и скорбей. Вместе с Яромиром из Киева отбывали новгородские гости, те, которые весной следовали с Ольгой в Киев. Свободные ладьи, перевозившие Ольгиных гридней и родню, были заполнены товаром, на вёслах сидели нанятые гребцы. Два месяца всего пролетело, а казалось, что целая жизнь прошла.

Ладьи отчалили от пристани под пронзительные крики чаек. Батюшка не стал стоять на корме, а сразу скрылся в небольшом шатре, раскинутом для защиты седоков-путешественников. Ольга же не спешила покидать пристань. Затуманенным слезами взором провожала она уплывающие ладьи, пока они не потерялись из видимости, смешавшись с прочими стругами.

Вот и оборвалась ниточка, что связывала её с прежней беззаботной жизнью под надёжной защитой батюшки. Нет у неё больше защиты. Нет надёжных рук, чтобы обняли и успокоили, плеча крепкого, за которым можно спрятаться, нет спокойной, разумной воли, что вела бы намеченным путём и объясняла, как поступить нужно, как жить следует. И теперь всё в её жизни решает воля супруга, неуправляемая и жестокая, как разгулявшаяся стихия. Ольга чувствовала, как рвутся из груди рыдания, как невозможно дышать, будто железные тиски сдавили горло. А рыдать в этом людском муравейнике, под взглядами множества любопытных глаз, было нельзя.

– Поедем в Высокое, – шепнул Искусен, и она лишь смогла кивнуть.

Всю дорогу Ольга глотала слёзы, низко склонив голову. Наконец, дорога закончилась, и дом Томилы распахнул перед ней свои двери. Искусен махнул рукой встречавшим их домочадцам, пресекая неуместные расспросы. Ольга взбежала по лестнице в Лелину горницу, упала на сестрицыно ложе и зашлась в рыданиях. Слава богам, никто не пришёл с утешениями, и Ольга рыдала, пока силы и слёзы не кончились. А потом просто лежала, глядючи в потолок, не ведая счёта времени.

Наконец, тревожное терпение родственников кончилось, и в горницу осторожно заглянула Леля.

– Как ты, Олёнушка? Покушать спустишься? Или принести?

– Спущусь…

За столом в горнице собралось всё семейство, даже Малина с младенцем пришла, и все по очереди его нянчили. Никто Ольгу ни о чём не спрашивал, не жалел, переговаривались негромко о делах насущных да хозяйством занимались, будто день был самый обыденный.

Когда первые сумерки затенили окно, Томила тихо проронил:

– Пора возвращаться в свой дом, дочка.

И от этих слов в душе у Ольги всё перевернулось, глаза вновь налились-заблестели слезами.

– Ну-ну, что ты, – потрепал её по плечу Томила. – Ты не думай – мы же не гоним тебя. Коли можно было бы, насовсем у себя оставили. Но ведь сама знаешь – нельзя… Ты теперь жена мужняя и должна рядом с супругом быть.

– Спасибо за тепло и кров, Томила. Чем смогу, всегда помогать вам стану.

– Да не надобно помогать – себя береги. Ну всё, поезжай. А то гридни твои напрочь истомились, – он приобнял её за плечи и проводил к дверям.

Путь на лошади от Высокого до Киева занимал немного времени, но в конце месяца серпеня вечера уже были коротки, и ночь наступала быстро – здесь в Киеве гораздо быстрее, чем в Плескове и Новгороде, – Ольга добралась до княжеских хором, когда почти стемнело. Нестройное хмельное разноголосье разносилось по двору: князевы гости покидали терем через Красное крыльцо. Их было немного: большинство сотрапезников уже разъехалось.

Ольга обогнула терем и вошла в дом через переднее крыльцо. Внутри повсюду горели масляные светильники и свечи.

– Князь там? – спросила Ольга у стражника в сенях, качнув головой в сторону Пировальни.

– Князь в жилой покой изволил подняться, – ответил гридень. – Почивать, видать, пошёл.

– Давно?

– Невдавне, княгиня.

Вознося молитвы о том, чтобы князь ещё не успел наведаться к ней в ложницу, Ольга миновала сени, поднялась по лестнице. Сердце опять защемило от тягостных мыслей и тревожных ожиданий. И не зря. В приёмной горнице она услышала какие-то чуждые звуки – шум, вздохи, стоны. Ольга толкнула дверь в опочивальню, вошла и увидела на своём ложе сплетённые любострастием тела. Ольгино сердце учащённо забилось. Присмотревшись, она узнала супруга и одну из своих прислужниц. Ложе было развёрнуто к двери боком, и соители тоже увидели её, что, однако, не помешало им продолжить жаркие утехи. Чернавка изгибалась, приникая к князю, стонала, но явно не от боли и не от огорчения, напротив, гляделась увлечённой любовным действом. А Игорю как будто это нравилось, подстёгивало его пыл и страсть.

В Ольгиной голове вдруг мелькнула отстранённая мысль – вот как, оказывается, можно вести себя на супружеском ложе – ранее ей ни разу не случалось быть столь явным видоком чужих любовных забав.

Она резко развернулась. Чувствуя, как не хватает ей воздуха, вышла из покоев, бегом побежала по лестнице, ничего перед собой не видя, и вдруг налетела на кого-то. Этот кто-то обхватил Ольгу и, крепко к себе прижав, зашептал:

– Не беги, княгинюшка, токмо хуже сделаешь. Перетерпи обиду. Смирись.

Это была её вторая прислужница – Любава.

Права была чернавка – обижаться не имело смысла: никому ничего она не докажет. Но обида была. И не от измены супруга – пусть бы князь предавался утехам, с кем пожелает. Вот только зачем творить подобное на её глазах? Обида была от унижения, намеренно нанесённого ей князем. Задыхаясь и сотрясаясь от рыданий, Ольга уткнулась в плечо Любаве, и та по-матерински поглаживала её по спине. Так они некоторое время стояли на лестнице.

– Надобно вернуться, княгинюшка. Сделать вид, будто ничего не случилось.

Глубоко подышав, Ольга усмирила рыдания, и, с трудом переставляя словно закованные в пудовые цепи ноги, поддерживаемая Любавой, пошла вверх по лестнице.

– Нежка – гадкая девка. Когда князь пришёл, я схоронилась, остерёгшись попасться ему на глаза. Знаю нрав его любострастный. А Нежка вопреки, и так и эдак вертелась перед князем. Волочайка безстудная! Вот он её вином греческим угостил, ну и всё прочее…

– За что же он так ненавидит меня? – спросила Ольга больше у самой себя, нежели у Любавы, но расторопная девица поспешила ответить:

– Что ты, княгинюшка. Разве ж он приходил бы к тебе так часто, коли б ненавидел. Бают, прежнюю супружницу воотще крайне редко жаловал. Того сама не видала, правда, – мала была. А ты ж красавица, ради тебя и Ласковью из терема отселил.

– Кто это, Ласковья?

– Полюбовница его хазарского роду-племени. Имени её хазарского не ведаю, так все Ласковьей её кличут – князь, поди, сам и придумал за дюжее любосластье. У него ведь все хоти – Лапушки, Ладушки да Прекрасушки… Ой, прости, княгинюшка, – охнула Любава и осеклась, метнув на Ольгу испуганный взгляд.

Ольга вяло отмахнулась, и Любава продолжила разглагольствовать:

– Думали, что веденицей наречёт её князь, так горячо привязался к ней, по люди с собой брал, на пиры рядом сажал, но слава Макоши, ты появилась. Не хватало ещё, чтоб нашей княгиней хазарка сделалась. А ты спрашивай меня, княгинюшка, спрашивай, я обо всём расскажу, о чём ведаю. Поговори – легче станет.

– В полюдье брал? А отчего в Новгород с собой прошлым летом не взял?

– Руку она поломала – на ловах вроде с лошади упала. Лечец её греческий врачевал – велел в покое быть.

– А где она теперь живёт, эта хазарка?

– Нынче в Печерске, недалече от ловчьих угодий. Там и прочие князевы хоти проживают. Токмо она порознь с ними – в своём тереме.

– А где прежняя княгиня жила? Евдокия?

– В нынешних покоях княжны Предславы. Княгиня последний год перед кончиной, говорят, хворала тяжко. Княжна Предслава всякий день в тереме проводила – с братаничами подсобляла, с хозяйством. А как спустя две весны сама овдовела, то насовсем в терем переселилась. Ласковья челядинкой при ней была. Вот князь пригожую челядинку и приметил… Рода она неведомого, знамо лишь что, хазарка. Мать её из похода Хвалынского в прежнее время в Киев добычей привезли. Поговаривают, сам супружник княжны Предславы с ней тешился, оттого Ласковья при княжне и росла. Князь Ласковью шибче прочих хотей жаловал. Коли б чадушко ему родила – княгиней бы сделал, мню. Но Ласковья даже и не понесла от князя ни разу.

Ольга подумала о своей недальновидности, о том, что давно стоило расспросить прислужниц про князя и его пристрастия, уж чернавки-то теремные обо всём знают. Почему не догадалась ранее? Верно, потому, что не привыкла у чернавок сплетни выспрашивать, в прошлой её жизни то не надобно было. Да и теперь пытать расспросами челядь казалось ей занятием недостойным. Тем не менее, разговор с Любавою как-то успокоил её, на смену отчаянью пришло опустошение, а может, просто все слёзы на сегодня Ольга уже выплакала.

В ледяном спокойствии вошла она в свои покои и села в светлице на престольное кресло – ожидать, когда в её ложнице страсти утихнут. Скоро всё закончилось, и раскрасневшаяся, растрёпанная Нежка в измятой сорочице выпорхнула из ложницы, стрельнула по княгине взглядом и, не сказав ничего, выбежала вон. После этого наступила тишина – князь, по видимости, уходить не собирался.

– Любава! – Ольга позвала свою чернавку. – В светлице мне постели, на лавке.

Любава явилась, испуганно вытаращила на Ольгу глаза, но перечить не решилась, метнулась в чуланчик – искать в сундуках постель.

Пока чернавка стелила, помогала Ольге раздеться, из ложницы вышел князь.

С кубком в руке, одетый в одни порты, остановился он в дверном проёме и воззрился на Ольгу, присевшую на край застеленной пуховой периной лавки. Любава спешно скрылась в чуланчике.

– Ты что это, прекраса моя, позабыла, где твоя ложница, или приглашения особливого ждёшь? Так ты не смущайся, проходи, – Игорь отпил из кубка, и, повернувшись боком, повёл рукой в приглашающем жесте.

– Не пойду туда, где мне места нет. Здесь почивать буду.

– Обиделась никак? – князь усмехнулся. – С чего бы? Я велел всегда раньше меня в ложнице быть и ожидать? Велел. Ты ожидала нынче? Нет. Ты уговор нарушила? Нарушила. Коли жена мужа не ждёт, приходится другую жену себе брать. Верно?

– Виновата я, признаю. Повеление твоё не выполнила. Ты наказал, – Ольгин голос зазвенел и разнёсся по покоям. – Но спать после чернавкиных утех не лягу! Вели постель перестелить, тогда приду.

– Условия рядить надумала, дерзить? Зря!

– В чём же дерзость моя? Что на грязном спать не хочу? Тебе чернавками свою постель греть привычно, а я брезгую!

– Что?! Забыла, с кем говоришь?! – прорычал князь. – Забыла, что молчать должна?!