Ольга. Уроки престольного перволетья

Анна Влади

Ольга. Уроки престольного перволетья

1. Свадьба

– Удалось на причалы-то сбегать, на невесту князеву поглазеть?

– Удалось, удалось, милая. Я ведь в самые первые ряды протиснулась, дотошливо девку разглядела…

– Ну же, сказывай скорей, не томи… Какова собой будущая княгиня? Хороша?

– Хороша-а… Лицо бело, нежно. Очи велики, ясны. Сини, кажись… Брови и ресницы темны. Уста червлёны…

– А волосы, волосы-то каковы? Поди, черны, раз брови темны?

– Не-е. Не угадала. Светлы. Аки лён… И густы…

– Вот же, бывает такое. Кудрявы, прямы?

– Прямы. По плечам и спине этак раскинуты были… паволокой переливчатой. И перлами перевиты на висках…

– Высока ли, низка?

– Ну-у… Не низка, не высока… Хотя… Всё ж, верней, высока… Для девки… Почти с князем вровень…

– Телом как? Худа, изобильна?

– Всяко не изобильна… Но и не сказать, что худа… Точёна… И гибка… Что берёзка. А ступает – плывёт… Ровно лебедь белая… Ладная девка…

– А князь что?

– А что князь… Мог ведь и познатней невесту сыскать. А взял энту. Не за одно приданое, поди. За красу… Влюбился, видать…

Дверь в горницу резко распахнулась. Чернавки охнули, испуганно замерли. За порогом стояли две женщины. Грозно взирала на чернавок из-под нахмуренных бровей старшая теремная челядинка Белёна, правая рука госпожи. Крепкие кулаки Белёны были решительно упёрты в мощные бёдра. На полшага позади – будто натянутая струна, прямая и звенящая гневом, явственно ощущаемым в помертвелой тишине, – стояла сама госпожа. Белело в полусумраке сеней её лицо, обрамлённое шёлковым убрусом, играли, переливались самоцветы узорочья, насквозь пронизывал холодом взгляд.

– Чем это вы тут заняты, оплазницы[1]? – прикрикнула Белёна, перешагнув порог.

Госпожа не пошевелилась. Вряд ли она мыслила размыкать уста для упрёков, но её ледяное молчание и неподвижность пугали застигнутых за болтовнёй чернавок гораздо сильней крутых кулаков и резких окриков старшей челядинки…

– Дык мы того… этого… прибиралися… Полы мыли у госпожи в горнице… Как и заведено…

– Слыхали мы, как вы прибиралися! Языками! А ну, пшли отседова! – рявкнула Белёна. – На поварню! Бегом! Бездельницы!

Чернавки подхватили вёдра и ветоши и поспешно покинули горницу. Осторожно, с многократными поклонами миновали госпожу и скрылись с глаз. Госпожа вступила в горницу, подошла к высокому, богатому креслу, опустилась в него…

– Утомилась, матушка. Оно и понятно. Князю – пир да веселье, а тебе – морока да убыль… Ты отдохни… Посиди… Изволишь чего?

– Ступай, Белёна, – приказала госпожа. – Оставь меня…

Белёна почтительно поклонилась и вышла, прикрыв за собой дверь.

Госпожа откинулась на спинку кресла, уронила голову на ладонь упёртой в подлокотник руки, закрыла гладкое чело и очи изящными пальцами в дорогих перстнях. На душе было гадко, дурные мысли тяготили ум, глупая бабья болтовня иглой колола висок.

«Точёна, гибка. Берёзка, лебедь! Да что б её! Мало князю баб и девок! Ладных, умелых, послушных… На что ему эта сдалась? Верно, мать свою Игорю напомнила. Его первую кручину… А если, и правда, влюбился? Седина в бороду… Что тогда? В тереме и в Киеве новая хозяйка появится? А мне что? Вон из терема? Ключи от закромов и скотницы[2], будь добра… Ну уж нет! Не отдам! Совсем ты пала духом, матушка… Рано раскисать, рано… Натешится, наиграется, бросит… А не наиграется – разочаруется, осерчает… Князев гнев ведь и подогреть можно… Главное, чтоб не понесла… Но и от того средства есть… Поборемся ещё, повоюем. И поглядим – чья возьмёт… Я одна суть княгиня в Киеве! И пока я жива – другой не бывать!»

В Пировальне, просторном чертоге терема князя Киевского, отведённом для празднеств и увеселений, полуденное столование собрало множество знатных людей. Во главе стола восседал сам Игорь Рюрикович. Три дня назад в Киев прибыли ладьи его невесты, княжны из далёкого Плескова. Пока после дальней дороги в преддверии свадьбы княжна Ольга и её названый батюшка отдыхали, князь Игорь, не жалея сил и не зная устали, развлекал нарочитых гостей, прибывших на торжество, дневными застольями и вечерними пирами.

Одним из гостей за княжеским столом был воевода Свенельд. Он приехал в Киев тогда же три дня назад. Вместе с первейшим советником князя, Асмудом, Свенельд сопровождал князеву невесту и её людей из Новгорода в Киев. Но, в отличие от десницы, Свенельд провёл на севере всю зиму – сначала в Ладоге, затем в Новгороде.

– Стало быть, ты, воевода, исперва Вальгарду-мятежнику сказывал, что не станешь князю Яромиру подсоблять в борьбе за Новгород? – спросил у Свенельда Фаст, седовласый, сухощавый муж преклонных лет, буравя воеводу пронзительным взглядом светлых глаз. Он сидел за столом напротив Свенельда, среди людей, особо приближённых к князю. – А Яромир Плесковский, между тем, будущий тесть нашего Игоря. Ему не помочь – значит, супротив самого князя пойти…

Фаст позволил себе назвать князя Киевского одним лишь именем, потому как приходился ему родичем: когда-то был вторым супругом ныне покойной Ефандры, матери Игоря. Ефандра после смерти Рюрика перебралась из Новгорода в Киев к сводному брату. Олег Вещий устроил брак сестры по отцу со своим воеводой. Сейчас Фаст правил в названном в честь него же городке-заставе на реке Ирпень – Фастово, крепости на границе с землями древлян. Его сыновья, сводные братья князя Киевского, Турдв и Карень, сидели наместниками в Чернигове и Любече, градах, расположенных от Киева выше по течению Днепра. Их ладьи присоединились к поезду будущей княгини по пути в стольный град.

Обо всём, что случилось прошедшей зимой в Новгороде, братья узнали по дороге и, вероятно, успели поведать отцу, встретившись с ним в Киеве. Да и сам Свенельд неоднократно рассказывал о бранных делах с сыном бывшего наместника Новгорода: и князю докладывал сразу по приезде, и на вопросы любопытствующих гостей раз за разом отвечал. Но недоверчивый, вредный старик, мнивший себя чуть ли не вторым человеком после князя – отчим же вроде как – желал самолично допросить Свенельда: вдруг дрогнет воевода под его пристальным взглядом, коли в дурном повинен.

Сколько уж всего полезного Свенельд сделал для князя Киевского, будучи у него в услужении, а всё недостаточно хорош был. Или же наоборот – слишком хорош… Больно ловок, без меры удачлив, чересчур приближён к некоторым членам княжеской семьи. Так за спиной Свенельда шептались иные нарочитые мужи, сами-то не особо спешащие оторвать зады от насиженных мест ради княжеской службы. Впрочем, к Фасту это не относилось. Он верно послужил в своё время и Олегу Вещему, и нынешнему князю Игорю.

– Я ведь так нарочно людям Вальгарда сказал, – терпеливо пояснил Свенельд. – Чтобы они не затаились, а в Новгород воевать пошли, а там уж и в ловушку попались.

– Что же ты Яромиру о ловушке не рассказал, отчего в неведении его держал – то ли поможешь, то ли нет?

– Так ведь гонцов пришлось бы к князю Плесковскому отправлять, людей лишних в замыслы посвящать. Тебе же самому известно, воевода Фаст, – чем больше людей знают бранные замыслы, тем трудней сохранять их в тайне. А проведав о том, что я князя Яромира усилю, Вальгард бы забился в крысиную нору, стал бы гонцов окрест слать, пособников себе искать, войско укреплять. Нельзя ему было позволять этого. Пособники нашлись бы. Володислав Смоленский – тому подтверждение…

– Да, Володислав – паскудник… И хитёр, крысёныш. Войны Киеву не объявлял, а дружину Вальгарду прислал. Разобраться с ним надобно. Княже! – окликнул Фаст Игоря. – Когда на Смоленск войной пойдём?

Едва Фаст перевёл внимание с воеводы на князя, к Свенельду тут же устремилась теремная челядинка с кувшином. Подойдя, прислужница склонилась, подлила в кубок хмельного и шепнула:

– Господин, тебя княжна ждёт. Только не через терем ступай, а с улицы…

Свенельд едва заметно кивнул, выждал время, поднялся из-за стола и покинул Пировальню через распахнутые двери, ведущие на Красное крыльцо, расположенное с южного торца терема. В Пировальне имелся и другой выход, в смежную горницу, предназначенную для приёма посетителей, – Князев Приказ, откуда в свою очередь можно было попасть в прихожие сени, соединявшиеся лестницей с жилыми покоями во втором ярусе терема. Челядинка, прося не ходить к княжне через терем, разумела этот, второй путь.

Стражники у крыльца с любопытством покосились на воеводу. Лица их были Свенельду незнакомы. Новый начальник стражи, Милонег, вступив прошлой зимой в должность, поспешил заменить людей, когда-то набранных в охрану терема Свенельдом. Воевода ухмыльнулся, подумав о том, что и самого Милонега он, было дело, нанимал в стражу собственноручно.

Свенельд обогнул терем и поднялся по внешней лестнице, ведущей с внутреннего двора хором сразу во второй ярус. Стражники у дверей покоев посмотрели на него безо всякого выражения. Это были люди из личной охраны княжны, обученные ничему не удивляться и ничего лишнего не замечать и не запоминать.

– Будь здрава, княжна, – Свенельд переступил порог приёмной горницы и склонил голову. – Звала?

– Виделись уж нынче, – прозвучал недовольный ответ. – Не здравия желать звала…

Княжна замолчала, направив на воеводу холодный испытующий взгляд. Она восседала на престольном кресле – красивая и надменная, как и всегда.

– А для чего? – не смутившись, спросил Свенельд.

– А тебе что, и сказать мне нечего? В Киев три дня как приехал, а прийти не спешишь. Объясниться, я гляжу, ты не намерен.

– Ты не зовёшь – я не иду. Я – человек служивый, подневольный. Делаю, что велят, когда спрашивают – отвечаю. А не велят – не делаю и молчу.

– Ой ли! Рассказывай! – фыркнула княжна. – Баснями девок сенных будешь потчевать. Загордился, поди, – потому не идёшь. Ты ж у нас теперь – красен добрый молодец, у самого князя в любимцах ходишь. Новгород освободил, сестрича на престол посадил, дружиной укрепил и Новгород, и Киев, невесту князю привёз. Но не надейся – князь похвалил, а доверия тебе нет…

– Что ж поделать. Нет – так нет. Выше головы всяко не прыгнешь. А стыдиться мне нечего. Я всегда честно служил и князю, и тебе…

– Честно служил! А восхотелось – и уехал враз! Так ли поступают преданные люди?

– Уехал оттого, что должен был… Отомстить… А уж коли заговорили про преданность – разве я не помог твоему Игорю?

– Ты приказ князя исполнял, – раздражённо бросила княжна, – не ради меня старался. А вот невесту беречь не стоило. Раз ты преданным себя числишь, разуметь должен – не по нраву мне затея князя с женитьбой.

– И что ж я, по-твоему, должен был сделать?

– Володислава предупредил бы. Когда мимо Смоленска шли, его бы дружина напала на ладьи невесты и полонила девку.

– Вот оно как всё просто, оказывается, – Свенельд рассмеялся. – А я бы сам в ту пору где, по-твоему, был? Тоже бы в полон Володиславу сдался? Не смешно?

– Не смешно! – отрезала княжна. – Будто я тебя не знаю. Придумал бы, куда деться, коли б захотел, – она отмахнулась. – А ты, по всему, не хотел. К новой госпоже, никак, примеряешься. Подношения к свадьбе, поди, заготовил.

– Так ведь война бы разгорелась между Смоленском и Киевом, если бы невесту полонили. Потому мы в Смоленске останавливаться и не стали, – пропустив мимо ушей замечание о новой госпоже, возразил Свенельд. – До войны ли ныне?

– И пусть… И разгорелась бы, – княжна встала из кресла и принялась взволнованно расхаживать по горнице. – Всё лучше, чем терпеть княгиню и её сродственничков из лесной глуши… Ещё и щенков наплодит князю. Корми их потом… А войне равно быть. Князь не спустит Володиславу подлость с Новгородом.

– Можно и без войны Володислава наказать. Мзду взять. Выгод всяческих стребовать. И для тебя самой кое-что ценное сыскать. А ты бы князю подсказала, намекнула о том. Тебе ли ссориться с Володиславом – твой Игоряша, почитай, в соседях с ним… Не подумала?

– Ты что-то затеял? – княжна подошла к Свенельду почти вплотную и, задрав подбородок, вперила в него подозрительный взгляд. Ростом княжна была по плечо воеводе.

– Затеял… Расскажу, коли перестанешь злиться, – мягко молвил Свенельд, склонив к ней лицо.

Некоторое время они пристально смотрели друг на друга. Она возмущённо, сердито, он любовно, ласково:

– Убрус носить при мне стала – красу прятать… Охрану в тереме поменяла. Милонега привечаешь… И ещё упрекаешь, что не иду…

Княжна не выдержала – отвела глаза. Щёки её вспыхнули. Когда она вновь посмотрела на Свенельда, недовольство в её взгляде уступило смятению, пышная грудь волной заходила под шёлковым платьем. Заметив эти перемены, воевода медленно, осторожно, не отводя глаз от лица своей собеседницы, обнял её, прижал к себе.

– А ты? – выдохнула княжна, уткнувшись лбом в его грудь. – Ты сам… Уехал… Покинул… Ни слуху ни духу… А мне жди… – пробормотала она. Но сопротивляться и не думала, напротив, подняла голову и посмотрела Свенельду в глаза затуманенным взором. – Как ты мог?

– Но вернулся ведь. И пришёл – лишь позвала. А до того не решался… Не смел без приглашения… – воевода склонился к её устам, коснулся их поцелуем.

В дверь постучали.

– Госпожа, тебя князь зовёт, – раздался из сеней голос челядинки. – Изволь в Пировальню спуститься.

Опомнившись, княжна упёрлась ладонями в грудь воеводы, изогнулась, вывернулась из его объятий, отошла в сторону:

– Поговорили, и полно. Ступай, Свенельд, – томно вздохнула она, не глядя на него. – Позову, коли нужен будешь…

– А буду… нужен? – спросил Свенельд чуть неуверенно, как и должно было опальному полюбовнику, таящему в сердце надежду на прощение. Однако его взгляд, направленный на собеседницу, совершенно не соответствовал тону. Княжна не смотрела на него, и можно было не усердствовать в лицедействе. Взгляд воеводы был внимательным, изучающим и бесстрастным, обычным для него – взглядом хищника, терпеливо выслеживающего жертву.

– Подумаю, – слабым голосом, словно готовясь лишиться чувств, ответила княжна. – Не до того теперь – князь зовёт. Ступай…

В Киеве Ольга с батюшкой разместились в тереме боярыни Оды, сестры Асмуда. Боярыня давно вдовствовала, а её сын, женившись, переселился в свой дом – просторный терем Оды пустовал.

До самого дня свадьбы Ольга не покидала этого дома. Она лишь ненадолго выходила во двор, прогуливалась от одной стороны тына до другой, несколько раз туда и обратно, и возвращалась. Всё остальное время она рукодельничала, спала, смотрела в распахнутое окно, примеряла свадебный наряд, над которым не покладая рук трудились мастерицы.

Когда-то в Плескове она мечтала увидеть новые земли и далёкие города… Поездка в Киев воплотила её мечту: путешествие показалось ей увлекательным. Ольга легко переносила дорожные тяготы: её не укачивало, она не уставала, не скучала. Даже та непростая часть пути, когда их гребцы и гридни волоком тащили ладьи от одного водоёма до другого, а им, седокам, приходилось пешком идти сквозь леса, где вековые деревья подпирали ветвями небосвод, воспринималась ей с радостью.

Но едва ладьи причалили на Почайне, и путь их закончился, радость угасла. Сначала её охватило сильнейшее волнение, убившее всякое любопытство к происходящему, а затем накатило отупляющее безразличие.

Накануне свадьбы батюшка сообщил, что никаких заведённых предками обычаев – ни выкупа, ни свадебного поезда, ни следующих за пиром проводов в чулан-сенник и укладывания на снопяных постелях – князь соблюдать не пожелал.

– Не юнец давно уж князь, дочка. Муж солидный, вступающий в брак перед богами повторе, – говорил батюшка, давая понять, сколь несущественны все эти правила для её могущественного жениха. Яромиру было важно утвердить дочь в княжеском звании, а всё остальное для плесковского правителя значения не имело.

Ольга не печалилась. Ей было безразлично.

Сборы на свадебный пир размылись в её сознании, как сон. Трогали её чьи-то руки, мелькали вокруг лица, рты раскрывались для участливых или льстивых слов. Ольга кивала в ответ, даже, кажется, улыбалась, исполняла, что велено, надевала, что давали. Ни на что не влиявшая, безвольная кукла-кувадка. По чести сказать, очень красивая и дорого наряженная – на её облачение князь не поскупился – вероятно, чтобы не стыдиться перед гостями своей юной невесты из далёкого Плескова.

Ольгу одели в платье из браного на алой основе шёлка, скроенного на греческий лад, – далматику. Талию затянули широким парчовым поясом. Из той же парчи, но расшитой жемчугом, были и наручи на запястьях. У основания шеи красовались густые, многонитевые жемчужные бусы, а ниже – ожерелье-полумесяц. Поверх платья полагался шёлковый же плащ с златотканым краем, скреплявшийся у плеча запоной с самоцветами. Золотой венец охватывал чело поверх распущенных волос, на виски с венца спускались тяжёлые, золотые подвески-рясна с колтами-солнышками на концах.

Ольга никогда не видела и уж тем более не надевала на себя столько золота. Немалых усилий требовалось, чтобы гордо и ровно, не согнувши шеи, нести всё это немыслимое богатство и великолепие.

К капищу Ольгу провожал батюшка и присланные князем для охраны гридни.

Святилище четырёхликого бога располагалось в ясеневой роще, рядом с княжескими хоромами. Четырёхликого называли Сварогом, Небесным Отцом или попросту Богом. Был он подателем плодородия, главой Рода, мужем Земли-Матушки, отцом красного солнца, жаркого огня, буйного ветра, вольной грозы.

Когда-то, в глубокой древности, повелел Сварог брать мужу женой единственную любимую. Прошло время – многое изменилось, ныне главным богом в Киеве слыл Перун, а князья имели наложниц и пригожих хотей столько, сколько желали, но кое-что осталось непреложным – водимая супруга была единственная – та, с которой мужа связал-сварил Небесный Отец Сварог.

У капища Ольгу встретил князь. Он осмотрел её с головы до пят, одобрительно кивнул и следом сделался нарочито равнодушным, словно будущая супруга нисколько его не занимала. Обряд прошёл спокойно, без подвохов и внезапностей. Волхвы провели жениха и невесту вокруг взирающего своими четырьмя ликами на все стороны света каменного Сварога, сказали требуемые слова. Князь одел Ольге на запястье золотой обруч, коснулся коротким поцелуем губ и повёл к застолью. Празднество происходило на ратном дворе. Жаркий месяц кресень был на исходе, столы расставили и в гриднице и на площади перед ней.

Когда Ольга с Игорем вышли к гостям, толпа за столами ахнула, зашепталась. Сотни гостей, затмевавших друг друга богатством и яркостью одежд, люди все нарочитые, важные и, за малым исключением, Ольге незнакомые, смотрели на молодую супругу князя во все глаза. Праздничный стол ломился от изысканных яств и греческих вин, а самые знатные гости, посаженные вблизи княжеского места, удостоились чести вкушать с серебряных блюд и выпивать из кубков цветного стекла.

Последовали поздравления – почётные гости с пожеланиями долгой жизни и многочисленного потомства подносили княжеской чете свадебные дары.

Более всех гостей Ольгу поразила Предслава, сестра князя, та самая, к которой, по слухам, так приближен был Свенельд. Будучи на пять лет старше князя, то есть уже перешагнув порог своих сорока лет, внешне она выглядела младшей сестрой Игоря. Так как волосы её скрывал убрус, пронизала ли их седина или нет, узнать не представлялось возможным. Лицо же у сестры князя вопреки возрасту оставалось по-молодому гладким и белым. Роста Предслава была невысокого, сложение тела имела, насколько позволяла судить свободная одежда, той приятной пышности, что нравилась мужчинам, стан при этом, перехваченный поясом, излишне полным не выглядел. Та же самая примета власти, присущая и князю Игорю, явственно читалась в выражении её лица, в её прозрачно-серых под тёмными густыми бровями глазах. Если и сидела за этим столом Киевская княгиня – то это, бесспорно, была Предслава. Даже очелье, надетое поверх убруса, богатством и блеском самоцветов превосходило Ольгин венец. Произнося слова поздравления, Предслава по Ольге взглядом лишь мазнула и тут же перевела его на Игоря. Князю же она и в пояс поклонилась, и руку поцеловала.

За столом Предслава сидела сразу за Асмудом, занимавшим по праву первейшего советника место одесную от князя. А рядом с Предславой, как ни странно, сидел не Свенельд, а какой-то другой боярин, молодой и очень видный внешне. Во время речи Предславы, высокий и статный спутник князевой сестры стоял рядом с ней и держал в руках короб с дарами. Как позже узнала Ольга, боярин, звавшийся Милонегом, был начальником стражи княжеских хором. За Милонегом было за столом место наследнику Игоря – княжичу Олегу. Княжич, в наступившем году достигший своего шестнадцатилетия, женою пока не обзавёлся – нужная невеста ещё не была найдена. Темноволосый и темноглазый, роста он был высокого, сложения худого – внешностью пошёл, видимо, в свою мать – болгарскую княжну. Он тоже подходил с поздравительным приветствием и подносил дары. Ольгу при этом не рассматривал, глядел лишь на отца, ему же кланялся и руку целовал, но держался не дерзко, а как-то отстранённо, угрюмо.

Следующим чествователем по родству и знатности был Фаст. С его сыновьями, сводными братьями Игоря, Ольга, познакомилась ещё до приезда в Киев, по пути в стольный град. А о том, что Фаст их отец, Ольга узнала уже на свадьбе. Расцеловавшись с Игорем, князев отчим притянул Ольгу к себе:

– Дай и тебя обниму, краса ненаглядная, – промолвил Фаст и неожиданно крепко прижал к себе молодую княгиню, а затем долго держал её в своих объятьях. На этом его внимание к Ольге не было исчерпано – почтенный воевода отстранил новобрачную и, цепко обхватив ладонями её плечи, вперил испытующий взгляд в Ольгино лицо. – Вот, значит, какая у Стемида внучка выросла. Хороша… Вся в бабку и мать, – постановил Фаст, вдоволь наглядевшись. – Ефаньюшка покойная когда ещё породниться со Стемидовой кровью мыслила. Только думала, что в нашу семью дочь Стемида войдёт, а получилось, что внучка… – пустился в рассуждения Фаст. – Князь тебе Высокое пожаловал – это хорошо, это по правде. Дед твой воеводой был в Высоком. Так что, почитай, это твоя вотчина…

Вслед за отцом, с явным удовольствием, безо всякого стеснения, видимо, на правах близких родичей и хороших уже знакомцев, поочерёдно стиснули в объятьях и смачно расцеловали Ольгу её новоявленные девери. Как на подбор, высокие, телесно крепкие сыновья Фаста, производили впечатление мужей той породы, которые всегда сначала ввязываются в драку, и только потом задаются вопросом – для чего. Однако Ольге уже было известно, что сводные братья её супруга – самые верные и надёжные его подданные, и они не раз поддерживали Игоря в его утверждении на киевском престоле.

Поздравляли новобрачных, конечно, и Яромир, и Асмуд. В тот миг, когда говорил батюшка, Ольга испытала чувство гордости – таким спокойным, умным и величественным смотрелся её отец среди этой разряженной и кичливой толпы.

Асмуд поклонился княжеской чете в пояс. С князем троекратно расцеловался, как и Яромир до этого, Ольге поцеловал руку. Батюшка же целовал Ольгу по-отечески, в лоб.

Подходил и Свенельд. Он кланялся не стоя, а опустившись на одно колено, руку целовал и князю, и Ольге. Князю воевода преподнёс в дар меч работы северных кузнецов, а Ольге – шкатулку с золотыми украшениями.

Прочие гости, снискавшие честь личного поздравления, были Ольге не знакомы. Все они уже и кланялись в пол, и руки обоим целовали, не стесняясь при этом разглядывать Ольгу с головы до ног.

Взгляды их были исполнены любопытства и даже некого едва уловимого презрения – на неё смотрели как на диковинного, но чуждого их миру зверька. Что же за девица такая? Что в ней особенного? Как сумела князю приглянуться настолько, что веденицей[3] ныне названа? Да – молодая, да – красивая, но сколько их таких у князя?

Гости подносили свои подарки или в берестяных торбах, или в деревянных шкатулках, в них вкладывались грамотки с именем дарителя. Во время подношения шкатулки и торбы открывались, дары выставлялись напоказ, после подходили отроки, забирали их и складывали в телегу, чтобы затем отвезти всё в терем. Чего только там не было – и паволоки разноцветные, и аксамиты отрезами, и украшения с самоцветами, и оружие князю, и меха, и серебряная посуда…

Потом явились игрецы – зазвучала гудьба и пение, вслед за ними потешали гостей скоморохи, изумляли ловкостью трюкачи. Борцы, раздетые до пояса, сходились в кулачном поединке. Гусляры услаждали слух стародавними преданиями. Гости хмелели, становились шумными, пересаживались друг к другу для общения – Фаст к Игорю, Асмуд к Яромиру, Свенельд к Предславе – а пригожий Милонег и вовсе куда-то подевался.

Всё это происходило будто отдельно от Ольги, словно в басне о волшебном зеркале – Ольга по эту сторону зеркала, а все прочие – по ту…

И вот князь поднялся из-за стола – на супругу и не поглядел. Услужливые челядинцы за его спиной засуетились – Игорь бросил им какие-то краткие слова, и вскоре к Ольге подошла боярыня Ода – склонилась и сказала на ухо, что настала пора отправляться в опочивальню.