Беспризорные. Бродячее детство в Советской России (1917–1935)

Голод вообще плохой учитель, и рядом с отмеченными выше примерами… высокой жалости и любви к ребенку часто наталкиваешься на примеры противоположные, когда человек человеку волк[30].

Спустя всего десять лет после выступления Крупской на московской конференции в 1924 году на смену идее перевоспитания пришли репрессивные решения. Переломным моментом стало постановление Центрального исполнительного комитета (ЦИК) и Совета народных комиссаров (СНК) СССР «О мерах борьбы с преступностью несовершеннолетних» от 7 апреля 1935 года: был понижен возраст уголовной ответственности за кражу, причинение насилия, телесных повреждений, увечий, убийство и отменена возможность применения к несовершеннолетним мер медико-педагогического характера.

Несовершеннолетних начиная с 12-летнего возраста, уличенных в совершении краж, в причинении насилия, телесных повреждений, увечий, в убийстве или в попытках к убийству, привлекать к уголовному суду с применением всех мер уголовного наказания[31].

Возраст уголовной ответственности начиная с двенадцати лет был внесен лично Сталиным в проект постановления, подготовленный Генеральным прокурором СССР Андреем Вышинским, который будет выступать государственным обвинителем на московских процессах 1936–1938 годов. Через несколько дней, 20 апреля 1935 года, в органы прокуратуры и суды всего СССР был направлен секретный циркуляр, в котором разъяснялось, что «к числу мер уголовного наказания» относится и «высшая мера уголовного наказания (расстрел)». Число беспризорных, расстрелянных на основе этих правовых актов, неизвестно, но свидетельства и документы указывают на то, что пули и раньше использовались для «ликвидации» одетых в лохмотья детей. Наконец, в постановлении от 31 мая 1935 года отмечалось, что массовая беспризорность в стране ликвидирована.

Конечно, некоторые беспризорные находили свой путь и возвращались к нормальной жизни. В 1967 году журналист Михаил Лещинский опубликовал ряд очерков о судьбах беспризорных, материалы для которых он собирал несколько лет. Лещинским двигал интерес, желание выяснить, что за ребенок стоит рядом с Лениным на первомайской демонстрации на Красной площади в 1919 году, – его можно увидеть в документальной хронике, снятой в тот праздничный день. Кто это был? Беспризорный, как можно заключить по его внешнему виду? Но что с ним стало потом? Книга Лещинского, дополненная в 1985 году, изобилует «чудесами»: это трогательные и вместе с тем восторженные истории про выросших детей, которые, будучи брошенными, бедствовали, жили в голоде и нищете, но, пройдя трудный и извилистый путь, в итоге добились успеха благодаря своей целеустремленности, а также помощи Советского государства. Истории мальчиков и девочек, вчерашних беспризорников, ставших офицерами, высокопоставленными чиновниками, партийными руководителями, писателями, актерами, музыкантами. Самой удивительной оказалась история ребенка, стоящего рядом с Лениным. Это был Николай Петрович Дубинин, известный советский биолог и генетик, лауреат Ленинской премии, академик Академии наук СССР. Лещинский показал, как «ребенок, который мог легко погибнуть в беспризорниках, благодаря заботе партии, благодаря заботе Ленина стал настоящим советским человеком».

Дубинин рассказал Лещинскому о своем пути от сироты и беспризорного до ученого с мировым именем; позже он вернется к этому трагическому периоду в воспоминаниях, его книга под названием «Вечное движение» выйдет в 1973 году. Отец Дубинина, начальник учебно-минного отряда, погиб в самом начале Гражданской войны, осенью 1918 года. Коля в возрасте двенадцати лет вместе с матерью и двумя малолетними братьями и сестрой переехал из Кронштадта, где он родился и жил, на родину матери, в село Спасское Самарской губернии. Но тяжелая жизнь и голод в Поволжье вынуждают Колю уйти из дома в поисках пропитания. Он едет в Самару и попадает в приемник-распределитель, куда собирали беспризорных детей. Здесь, по его словам, «жили двойной жизнью», одна шла на глазах воспитателей, а другая была тайной, с иерархией сильных и слабых, с издевательствами вожаков над малышами. Оттуда Коля и еще двое ребят сбежали:

Так, в тамбурах и на крышах, меняя поезда, побираясь на станциях, дней за десять – двенадцать доехали мы до Москвы. Она показалась нам тогда громадной, мрачной. […]

В это время трудно было жить в Москве всем, а нам, беспризорным ребятам, особенно. По ночам мы прятались от холода в канализационных котлах или в подвалах. По утрам вылезали измазанные, грязные. Днем разными путями добывали себе еду и на ночь опять залезали в свои норы. Ночевали в центре, где-то в районе Никитских ворот, бывали на Неглинной, на Лубянской площади и в других местах[32].

Утром 1 мая 1919 года Коля и его товарищи оказались на Красной площади, где их внимание привлекла большая черная машина. Их хотели прогнать, но человек, сидящий в машине, – а это был Ленин – разрешил им остаться и даже сфотографировался с ними.

Через несколько десятилетий после публикаций книги Лещинского и автобиографии Дубинина, когда официальная история Советского Союза стала пересматриваться, подверглась сомнению и правдивость рассказа Коли о его личном и социальном преображении. Нападки на Дубинина, умершего в 1998 году, усилились после распада СССР. Так рухнул миф о беспризорном, поднявшемся на вершину советской науки. Свидетельств ряда бывших партийных руководителей и бывших сотрудников советских органов госбезопасности (ВЧК и ГПУ), которые признали в улыбающемся ребенке рядом с Лениным Колю Дубинина, оказалось недостаточно: выяснилось, что этот ребенок – не Коля. Дубинин-генетик был известен как «Лысенко номер два», преемник того самого Трофима Лысенко, который развязал кампанию против ученых-генетиков в Советском Союзе и фактически задушил биологическую науку своей псевдонаучной теорией о модификации наследственных признаков под воздействием внешней среды. Борьба Лысенко с «буржуазной лженаукой» генетикой стала причиной смерти в тюремном заключении в 1943 году Николая Ивановича Вавилова, ученого с мировым именем, и репрессий выдающихся генетиков, таких как Владимир Эфроимсон[33].

Судьбы сотен тысяч беспризорных неизвестны. Даже если некоторые из них, вероятно, спаслись благодаря силе духа, упорству или удаче, чаша весов склоняется на сторону тех, кому выбраться не удалось. Почти в каждом номере журнала, издаваемого обществом «Друг детей» в 1920-е годы, публиковались списки, которые сегодня кажутся нам невозможными. Родители или государственные учреждения надеялись найти пропавших детей, указывая их имя и возраст, а иногда только имя, потому что возраст был неизвестен, – и это в терзаемой холодом и голодом бескрайней России. Голый список, безо всяких прикрас – мы приводим здесь его начало – напечатан в сентябрьском номере за 1929 год. Поразительно, в нем маленькие Александр Духно и Мария Крайнова, им по пять лет, и Михаил Навашин, которому, как указано, от шести до десяти лет[34].

Помогите найти детей!

Список детей, разыскиваемых родственниками, госучреждениями и организациями

1. Адамович Юзеф Генрих., 14 лет, Виленская губерния, потерялся в городе Смоленске

2. Альховские: Иван, Прасковья, Елизавета, Иван, Самарская губерния

3. Абеселевич Легат, Самарская губерния

4. Баянов Петр, 13 лет, Самарская губерния

5. Берестенкова Лидия, 13 лет, Херсонский уезд

6. Бутчины: Иван, 10 лет, Наталия, 9 лет, Нежин

7. Блиновы: Павел, 9 лет, Анна, 13 лет, Самарская губерния

8. Болтов Семён, 10 лет, Конотопский округ

9. Ватаманов Викт. Павл., Самарская губерния

10. Вахтеров Ефим, 12 лет, Самарская губерния

11. Германовы: Александр, Иван, Андр., Самарская губерния

12. Горелова Пелагея, 15 лет, Конотопский округ

13. Губанова Евгения, 10 лет, Самарская губерния

14. Духно Александр Павл., 5 лет, потерялся в Москве, родом из Самарской губернии

15. Журавлева Анаст. Кирил., Самарская губерния

16. Зайцевы: Егор, 10 лет, Алексан., 12 лет, Пугачевский уезд Самарской губернии

17. Зубахин Ив. Ант., 15 лет, Донбасс

18. Исаенко Александр, Иван Андр., Самарская губерния

19. Козлитинов Далмат Лукич, 15 лет, Владикавказ. Ушел из дому в 1921 г.

20. Крайнова Мария, 5 лет, Саратовская губерния

21. Калугин Мих. Петр., 13 лет, пропал в Харькове около 3 месяцев назад

22. Кириллины: Егор, 13 лет и Дмитрий, 12 лет, Самарская губерния

23. Лисецкие: Теофил 16 лет [и еще один ребенок, без имени], 14 лет, пропали в Ковеле в 1915 г.

24. Леонтьевы: Александр, 11 лет, Васил., 9 лет, Матвеевка, Бугуруслан

25. Люшина Евдокия, 16 лет, Самарская губерния

26. Леонтьевы-Львовы: Анна, 14 лет, Мария, 13 лет, Павловка, Самарская губерния

27. Лапаев Павел Максим., 9 лет, Самарская губерния

28. Лаухина Екат. Сем., Самарская губерния

29. Мошко: Антонина, 12 лет, Анна, 11 лет, Тимофеевка, Крым. В 1921 г. потерялись на вокзале в Харькове

30. Мельниковы: Виктор, 14 лет, Антонина, 16 лет, Павловка, Тульская губерния, пропали в Сочи в 1922 г.

31. Митрофанов Ив. Сем., 16 лет, Самарская губерния

32. Мазепов-Батков Мих. Сем., 14 лет, Самарская губерния

33. Мартынов Иван Петрович, 11 лет, Самарская губерния

34. Мамунякова Анисья, Самарская губерния

35. Масленнековы: Александр и Василий, Самарская губерния

36. Маркина-Кучкакова Натал. Ефрем., 11 лет, Пугачевский уезд

37. Навацкие: Стефан и Фаддей Андр. Потерялись в 1921 г. на границе

38. Нестеренко Иван Егоров., 14 лет, Донбасс

39. Навашин Михаил, 6–10 лет, Самара

40. Нафиков Закия, 11 лет, Башкирия

41. Патрикеевы: Прокофий, 11 лет, Мих., 7 лет, Самарская губерния

42. Павловы: Николай, 14 лет, Василий, 13 лет, Люся, 7 лет, Харьковская губерния

Как могли власти, специальные комиссии по борьбе с беспризорностью, найти детей, полагаясь на такие общие данные? Дети часто знали свое имя, но не фамилию или назывались вымышленным именем, чтобы их не нашли и не отправили обратно в семью. Кроме того, нередко власти записывали ребенка под фамилией, связанной с местом, где его нашли. Например, беспризорный мог быть записан как Борис Казанский, потому что его нашли на Казанском вокзале в Москве. Все, кто изучал беспризорность в 1920-е годы, предостерегали, что нельзя полагаться на приводимую ими статистику именно из-за недостоверности анкетных данных[35].

У Ильи Эренбурга есть роман «В Проточном переулке», написанный осенью 1926 года, где он называет беспризорных «ничьими» или, точнее, «кукушкиными детьми», оставленными родителями в другом «гнезде» в надежде, что кто-то позаботится о них, как это делает кукушка, когда откладывает яйца. Эренбург какое-то время жил в московском переулке, вынесенном в заглавие романа; в основу повествования положены личные впечатления писателя:

Не знаю почему, Проточный переулок тогда был облюбован ворами, мелкими спекулянтами, рыночными торговцами. В ночлежке «Ивановка» собиралось жулье. В домишках, розовых, абрикосовых, шоколадных, с вывесками частников, с выдранными звонками, с фикусами и поножовщиной, шла душная, звериная жизнь последних лет нэпа. Торговали все и всем, ругались, молились, хлестали водку и, мертвецки пьяные, валялись как трупы в подворотнях. Дворы были загажены. В подвалах ютились беспризорные. Милиционеры и агенты угрозыска заглядывали в переулок с опаской[36].

В центре Москвы, недалеко от Арбата, в подвале дома под номером десять в Проточном переулке находят приют четверо беспризорных: Журавка (он же атаман), Чуб, Хлепин и Кирюша. На двух верхних этажах в коммунальных квартирах живут разные типажи – бакалейщик, скрипач, бывшая баронесса, – живут среди грез, коварства, интриг и супружеских измен. Но проблема только в них, в проклятых беспризорниках: они украли окорок у бакалейщика, и тот решает наглухо закрыть выход из подвала, замуровать детей заживо (в основу романа лег реальный случай, описанный в газетах).

Петька, маленький сын баронессы, предупреждает детей. Те убегают из переулка, садятся на поезд, идущий на юг. С беспризорными убегает и Петька. В пути они видят людей, непохожих не тех, что жили в Проточном переулке: почтенные граждане едут в уютных вагонах, пьют чай с пирожными, читают книги и обмениваются любезностями, предвкушая отдых на южных курортах. Но когда на остановке дети осмеливаются попросить копеечку, за ними гонятся, их избивают, а Кирюша умирает от побоев («Били его вкусно, как только что перед этим попивали чай»). Нигде нет спасения беспризорным. Милые и интеллигентные пассажиры поезда относятся к беспризорным так же, как самодовольный бакалейщик в Проточном переулке: «Единственный выход для государства – это истребить всех» – такую фразу можно найти в парижском издании книги, но ее убрали, как и несколько фрагментов романа, из более поздних изданий, опубликованных в Риге и Москве[37].

Анатолий Васильевич Луначарский, первый нарком просвещения РСФСР с 1917 по 1929 год, выступал за гуманный подход. В своей речи 8 февраля 1925 года по случаю выставки «Революция, жизнь и труд» в Москве он говорил о картинах Федора Богородского из цикла «Беспризорные»:

Упомяну сейчас только одну фамилию, которую я до сих пор не слышал, художника, которого я не знаю, но работы которого меня порадовали. Он обещает много, принимая во внимание его молодость. Я говорю о картинах, изображающих беспризорных детей и принадлежащих молодому художнику Богородскому. Это превосходные вещи. Мне кажется, что они крепко сработаны. А между тем это очень молодой мастер, – вернее, даже не мастер, а подмастерье. Самое же лучшее то, что здесь мы в самом деле видим перед глазами действительность, настоящий опыт художественного социально-психологического анализа. Это вздор, когда начинают говорить, что художник не должен быть психологом. Художник-психолог вовсе не уходит от материализма. Ведь живописец не может рыться в так называемой «душе» человеческой. Что на самом деле он дает? Он дает внешность, наружность. Он дает чистую материю, то, что относится к тому «поведению», которое изучает как раз наша новая научная психология. Мы должны знать человека. Это основной материал для нас. Мы должны стремиться к тончайшему познанию человека через его внешние проявления. Человеческое чувство, настроение очень трудно учесть непосредственно, но то, как оно отражается в физиономии, в позе, в самой конструкции всего внешнего облика, имеет огромное показательное значение. И вот суметь чисто зрелищными путями представить нам какой-нибудь социальный тип, чтобы перед вами как будто распахнулись двери, и вы сразу осознали, сразу увидели, как переплетались социальные пути, соединялись линии, создавались условия, чтобы дать именно такой тип, – это и есть высокое искусство. Для этого нужно суметь выбрать объект. Вот когда мы смотрим на эту серию лиц беспризорных детей Богородского, мы как будто видим самое нутро тех, которые сейчас растут волчатами. В будущем они, быть может, испытав все эти неласковые прикосновения судьбы, по-разному выйдут на разную дорогу. Одни выкуют необычайно острый ум, гибкость, хладнокровие, самостоятельность и волю, другие окажутся отщепенцами, антисоциальным элементом, а третьих скосит судьба, сделав жертвами туберкулеза, идиотизма и т. д. И молодой Богородский умеет показать нам все это. Его прекрасные этюды нужно издать как иллюстрации к хорошему трактату о том, что из себя представляет такое социальное явление, как детская беспризорность[38].

Богородский ходил по Москве: краски города, золото тысячи куполов смешивалось с серо-черными пятнами беспризорников:

Я никогда не забуду картину, увиденную мною в 1922 году у храма Христа Спасителя. Над Москвой просыпалось морозное утро. В розовом небе кудрявились голубые дымы. Иней посеребрил провода, и снежные сугробы завалили улицы. И вот на фоне темного, огромного собора показалась группа людей. Конвойные… […] с обнаженными шашками вели десяток беспризорных малышей. Они ежились от холода, семеня полубосыми ногами…[39]

Там в саду при долине

Там в саду при долинеЗвонко пел соловей.А я, мальчик, на чужбинеПозабыт от людей.Позабыт, позаброшенС молодых юных лет.Я остался сиротою,Счастья, доли мне нет.Ах, умру я, умру я,Похоронят меня.И никто не узнает,Где могилка моя.И никто не узнает,И никто не придёт.Только ранней весноюСоловей пропоёт.Пропоёт и засвищетИ опять улетит.И никто не узнает,Где сиротка лежит…Граждане, подайте копеечкумаленькому мальчикубеспризорному! Дяденька,дяденька, тетенька, подайкопеечку, а? а?Позабыт, позаброшен…(свистит)Тетенька!Счастья доли мне нет.Ах, умру я, умру я,Похоронят меня.И никто не узнает,Где могилка моя.[40]

2. Бежать

Подальше от фронта, где идут бои с немцами. Подальше от земель, политых кровью в Гражданской войне, в столкновениях красных с белыми. Подальше от охваченных голодом территорий. В период с конца 1914 и до начала 1922 года тысячи мужчин и женщин, детей и стариков перемещаются по бескрайним просторам России в надежде найти безопасное место и пропитание. В людской толпе на вокзалах больших и малых городов от Вятки до Казани, от Нижнего Новгорода до Москвы, на волжских причалах Самары и Саратова выделяются беспризорные. Самостоятельный народец, живущий без взрослых: только дети и подростки, мальчишки и девчонки. Они бегут из родного дома, где у них на глазах умерли родители, где не осталось ни крошки хлеба. Бегут из детских домов, чтобы самим не умереть от холода и голода, или из колоний, где к жестокости товарищей примешивается равнодушие воспитателей.

Рассказ беспризорного

В одной из книг 1925 года приводятся краткие автобиографии беспризорных. Среди прочих там есть автобиография мальчика, имя которого не указано. Рассказ начинается неуверенно, однако далее появляется множество подробностей о событиях, которые запечатлелись в памяти героя повествования, начиная с 1914 года и позднее.

МОЯ ЖИЗНЬ

Насколько я помню, я родился на западе, в городе Варшаве[41]. Семья моя была большая: она состояла из троих братьев моих и двоих сестер, бабушки и дедушки. Кроме того, у нас были люди, которые проживали временно. Жизнь моя в Варшаве была хорошая. После смерти дедушки мы уехали из Варшавы и приехали в Волынскую губернию, в город Локачи[42]. Дом, в который мы приехали, принадлежал нам, он находился на окраине города. Вокруг него был роскошный сад, занимавший большое пространство; в нем росли разные фрукты и цветы. Ко мне часто приходили мои товарищи, которых я так любил, что я не забыл и сейчас. Я с ними играл во всевозможные игры, какие только знал; качался с ними на качелях и гулял по саду. Работы я в то время не делал никакой. Но когда мне исполнилось девять лет, меня записали в школу. Когда я стал учиться в школе, то играть приходилось мало, так как надо было исполнять школьные работы. Но зима незаметно проходила, и вновь наступало лето, и я по-прежнему занимался играми. Так счастливо и свободно проходили мои детские годы до девяти лет. Дальше жизнь изменилась и пошла иначе.

Когда мне было десять лет, в это самое время началась война.

Мы жили близко у австрийской границы – 60 верст. И вот 1914 года, 8 июня, в нашем городе был какой-то праздник. После службы народ весь вышел из церкви и стал собираться и говорить о новой войне; все решили готовиться к войне: стали собирать хлеб, стали собирать разные фрукты из своих садов, стали продавать свое имущество. Некоторые стали даже зарывать в землю. На что это нужно было – не знаю.

И вот 20 июля[43] началась война. Люди вечером не стали ходить по улице, весь день шел военный обоз и ехало много солдат. Тут была конница и пехота; они везли пушки и пулеметы, тут и бронированные автомобили, и танки, и прожектора. Народ с удивлением смотрел на эти чудовища. Вечером по улицам города не было видно ни живой души; изредка стали слышны выстрелы орудий. Это было далеко, выстрел слышался в виде грома, но гром все увеличивался и увеличивался. Наконец стало так слышно, что даже стали стекла окон лопаться. Я в большом страхе лег спать. Не проспал я и часу, как вдруг разбудил меня ужас. Я поднялся и увидел, что весь город горит, и услышал страшный гул выстрелов орудий.

Это был тот час, когда враг начал войну и начал наступать на наш город. Я кинулся к маме и папе; их не было. Я их стал искать и нашел только в амбаре. Они собирали вещи в дорогу, чтобы было с чем бежать от войны. Папа меня одел и посадил на телегу, на телеге сидел мой брат и сестра; потом папа пошел за остальными моими сестрами и братом, но не успел дойти до ворот, как снаряд упал перед ним и разорвался, и он не успел их захватить оставшихся дома.

Мы двинулись в путь, оставив дома двоих сестер и одного брата. Ночь была темная, так что не было видно, куда ехать; мы выехали за город и направились к мосту, чтобы переехать реку Буг. Но тут скопилось так много телег, что нельзя было увидеть моста, а вдобавок еще снаряд попал на мост и разбил его, так что переехать нельзя было никак.

А между тем повозок стало больше накопляться, так что стали друг друга давить, толкать в воду, потому что всякому хотелось уехать скорей, а дороги не было видно и моста не было. Тут поднялся стон, крик, плач. Народ все наезжал и наезжал; исхода не было никакого. Народ пустился переезжать реку без моста; так сделали и мы и переехали реку.

Между тем стало светать, но бой не утих. Только отъехали от города, как он загорелся весь, и снаряды стали долетать до нас. Один снаряд разорвался около нашей телеги, а около телеги шла мама, и ее контузило. Она захворала посреди дороги и целый день была без памяти, а вечером умерла среди глухого леса. Хоронить не пришлось так, как хоронят всегда, по обычаю, но доехали до деревни и там сделали гроб и похоронили. Деревня была пустая, не было ни людей, ни животных. При похоронах присутствовали только мы, до тех пор, пока перед нами выросла большая могила. Это был самый тяжелый случай из моей жизни: его я не забуду никогда.

Похоронив маму, мы поехали дальше и приехали в город Киев. Тут мы сели на поезд и поехали дальше быстрее. Через две недели мы приехали в далекую страну – Сибирь; мы остановились в городе Челябинске.

Тут мы завели кое-какое хозяйство, и жизнь пошла немного лучше, но часто я вспоминал свою мать, и свою родину, и своих товарищей, и мне становилось скучно. Я стал ходить в школу. С родины известий не было никаких. Я стал помогать отцу в разных нетяжелых работах. Так мы жили здесь хорошо до 1918 года.

В 1918 году настал страшный голод, и жизнь наша пошла иначе. Мы стали голодовать, хлеба у нас совсем не стало, и мы стали получать в кооперативе на весь день три четверти фунта черного хлеба. Необходимо было ездить за хлебом; при этом мне пришлось проехать всю Сибирь, начиная от моего города Челябинска до Иркутска.

В этом путешествии я узнал эту страну, ее богатства и ее жизнь. Но вот настал 1919 год. Люди стали умирать с голоду, и ни у кого не стало хлеба. Мы тоже стали терпеть голод. Все хозяйство, которое было заведено за четыре года, мы стали продавать, потому что нужно было чем-нибудь питаться. В школу я не стал ходить. Голод стал истреблять всех, и не только людей, но даже домашних животных, начиная от коровы и кончая кошкой. Люди стали есть то, что они никогда и не думали есть: мясо ели собачье и кошачье, вместо хлеба стали есть землю и разную траву; из них я помню два сорта: лебеду и бересту. В таких условиях приходилось жить не только нам, но и всем крестьянам и городским людям.

Настал 1921 год. Голод не перестал. В это время мой папа захворал с голоду болезнью – цынгой. Так как я был самый старший, то мне надо было лечить папу и зарабатывать на питание для отца, сестры и брата. Трудно стало жить нам, а мне еще труднее. Сколько я ни бился и ни старался, вылечить отца мне не удалось. И вот в день 1 мая люди стали праздновать рабочий праздник; а у меня в этот день случилось несчастье. Отец мой, пролежавши два месяца, не мог дальше вытерпеть и умер 1 мая 1922 года. Мне тогда было 14 лет и мне пришлось его похоронить. При похоронах участвовали моя сестра и брат и еще знакомые.

По смерти отца осталось хозяйство – две лошади и корова; всем им нужно было дать есть и пить, но когда совсем не стало нисколько хлеба, мне пришлось продать одну лошадь, а потом и корову. Жизнь моя стала ужасно тяжела, я не знал, что делать и как мы трое будем жить. Но нашлись у нас добрые соседи, которые стали нам помогать. Сестра моя была младшая, и ее взяла одна знакомая учительница и увезла в город Киев. Мы остались только двое с братом; нам еще стало скучнее, чем было прежде. Доехала ли она или нет – неизвестно; я никакого известия не имею и до настоящего времени. Голод не переставал, кроме того, в народе стали распространяться тиф и холера. Эти два врага еще хуже стали губить людей. От тифа народ умирал целыми сотнями. Но больше всего умирали на вокзалах и по детским домам, по общежитиям, а о больнице и говорить нечего. Вначале я его страшно боялся, тифа, но потом так привык, что стал и сам ходить смотреть на умерших, нет ли кого знакомого. Но это не привело к доброму. Я захворал тифом; я не знаю, как я захворал и как меня привезли в больницу. По рассказу брата, меня привезли на санитарном автомобиле и положили. Моего брата забрали в детский дом, а всё хозяйство и имущество забрал отдел социального обеспечения и только дал квитанцию, что выдаст тогда, когда мне будет 16 лет.