Львы Сицилии. Закат империи

– Нет, нет, подождите! – кричит она. – Не забирайте его у меня! Не надо его туда! Там холодно, он один, сыночек мой, сердце мое… – Она отталкивает руки мужа, цепляется за мужчин, которые собираются закрыть нишу. Обнимает гроб, стучит по нему кулаками, царапает крышку. – Винченцо! Мой Винченцино, сынок! Очнись! Вставай! Винченцино!

Донна Чичча, стоящая позади, рыдает в голос, ей вторят Иньяцидду и Джулия. Няня, глаза у которой блестят от слез, выводит малышку из семейного склепа.

Иньяцио делает шаг вперед, подхватывает Джованну, оттаскивает ее от гроба, поднимает на ноги.

– Перестань, ради всего святого! – тихо говорит он.

Но Джованна как будто не в себе: тянет руки к гробу, убранному гирляндами белых цветов, вырывается, падает на крышку гроба, обхватывает его руками, царапает дерево.

– Джованна, прекрати! – Иньяцио отрывает ее от гроба, подхватывает под руки, яростно трясет. Он сам на грани отчаяния; видеть обезумевшую от горя жену для него невыносимо. Еще немного, и он не выдержит. – Он мертв, ты понимаешь? Мертв! – кричит он Джованне в лицо.

Но она кричит еще громче:

– Вы ошибаетесь! Вы все! Он болен, да, но он не умер… Он не может умереть… Откройте его! А вдруг он еще дышит… – Она повторяет последнюю фразу уже тише, оглядываясь, как бы ища поддержки в глазах присутствующих.

Тогда Иньяцио обнимает ее, прижимает к себе так крепко, что не дает ее телу содрогаться от рыданий. Шляпа с черной вуалью падает на землю.

– У него был жар, Джованна, – шепчет он. – Он сгорел, как свеча. Ты всегда была рядом, ухаживала за ним до последней минуты, но потом Бог забрал его. Это судьба.

Она не слушает, ничего не слышит. Только плачет, измученная. Матери, потерявшей ребенка, остаются лишь слезы и желание умереть.

Подходит донна Чичча, берет Джованну под руку.

– Идемте со мной, – говорит она, мягко отстраняя Иньяцио. Делает знак няне Джулии, которая вернулась, чтобы забрать Иньяцидду. – Пойдемте подышим воздухом, пойдем, – бормочет она и вместе с няней выводит Джованну на улицу, к кипарисам, окружающим часовню Флорио на кладбище Санта-Мария ди Джезу. Стоит теплый, тихий сентябрь, так контрастирующий с горем и отчаянием.

Иньяцио кусает губы, смотрит на двери часовни. Невозможно поверить, что там, снаружи, жизнь идет своим чередом, а его сын – всего лишь ребенок! – умер.

Он поворачивается к ожидающим мужчинам. Замирает на мгновение и на одном вдохе приказывает:

– Закрывайте.

Позади слышится легкий звук шагов.

На пороге стоит Иньяцидду. Он сжимает в руке подкову: они нашли ее вместе, он и Винченцо, когда поднимались на гору Пеллегрино, к святилищу Святой Розалии, Сантуццы. Брат тогда сказал, что подкова приносит удачу.

Нужно было отдать ему, думает Иньяцидду.

Он смотрит на отца глазами, полными слез. Руки, сжатые в кулаки, спрятаны в карманы. Он ощущает пустоту, смешанную с другим, более глубоким чувством. Ранее неизведанным.

Это вина, которую испытывают живые по отношению к мертвым. Взрослое чувство, непосильное для ребенка одиннадцати лет. Острое, разрушительное.

Как капля яда. Он жив, а его брат мертв, сломленный болезнью, которая разрушила его легкие в считаные дни.

Отец знаком подзывает Иньяцидду, тот подходит. Вместе они наблюдают за работой каменщиков.

Кирпичи ложатся в ряд, один за другим. Гроб с телом Винченцино постепенно исчезает из виду, вот-вот скроется совсем.

И тогда Иньяцио просит рабочих остановиться. Он протягивает руку, касается края гроба. Закрывает глаза.

Винченцино навсегда останется двенадцатилетним. Он не вырастет. Не будет путешествовать. Уже никогда ничему не научится.

Иньяцио не увидит, как Винченцо становится мужчиной. Не возьмет его с собой на пьяцца Марина. Ему не суждено веселиться на свадьбе, радоваться рождению внука.

От Винченцо останутся забытые на пюпитре ноты, раскрытые на столе тетради, висящая в шкафу одежда, в том числе костюм мушкетера, который он так любил и который надел на последний маскарад, когда Иньяцио вызвал фотографа, чтобы запечатлеть своих детей, наряженных в костюмы дам и кавалеров.

Его сыну всегда будет двенадцать лет, и он, со всей своей властью, всем своим богатством, ничего не может с этим поделать.

* * *

Когда они возвращаются в Оливуццу, донна Чичча помогает Джованне выйти из кареты. Сделав пару неуверенных шагов, Джованна бежит к лестнице. Она сама не своя: как тень, проскальзывает в двери, открытые заплаканной служанкой, бродит по комнатам, зовет Винченцино, словно он где-то прячется и ждет прихода матери.

Прислуга постаралась в их отсутствие. Как велел Иньяцио, исчезли игрушки, скрипка, разбросанные по дому книги. Но его комната – это место, где сосредоточилась боль.

Внезапно Джованна падает на пол перед дверью в комнату сына, не в силах открыть ее. Упирается лбом, тянется к дверной ручке, но не может ее повернуть. Здесь ее и находит донна Чичча. Осторожно поднимает хозяйку, ведет в спальню.

Джованна растерянно озирается по сторонам. Боль лишила ее сил и состарила лет на десять.

Иньяцио смотрит с порога, как донна Чичча наливает в стакан настойку черешни, добавляет сироп белого мака и лауданум. Поднимает голову Джованны, помогает ей выпить успокоительное. Джованна не сопротивляется. В ее глазах застыл беззвучный крик.

Успокоительное действует быстро, Джованна погружается в милосердный сон, продолжая что-то тихо бормотать. Донна Чичча садится в кресло рядом с кроватью, сжав в руках черные четки, и смотрит на Иньяцио, словно говоря: «Я никуда не уйду». Впрочем, она знает, что душа Винченцино все еще здесь, и неважно, что его игрушки исчезли, спрятана скрипка. Донна Чичча знает, что он останется в этих комнатах, хранимый воспоминаниями матери, тень среди теней, и знает, что будет слышать его шаги в коридорах и молиться о том, чтобы его душа наконец-то обрела покой.

Иньяцио подходит к кровати, наклоняется и, затаив дыхание, целует жену в лоб. Затем решительно выходит из комнаты, идет по коридору.

Нужно пойти в кабинет. Нужно подумать о работе. Нужно подумать о судьбе дома Флорио.

Он проходит мимо спальни Джулии. Слышит ее всхлипывания, слышит, как няня пытается ее утешить.

Вдруг кто-то окликает его. Иньяцио оборачивается – в коридоре стоит Иньяцидду. Он услышал шаги отца и поспешил выйти из комнаты.

– Папа… – зовет он со слезами в голосе.

Иньяцио сжимает кулаки. Не подходит к сыну и не смотрит на него. Его взгляд упирается в рисунок ковра.

– Мужчины не плачут. Перестань, немедленно, – говорит он ледяным тоном.

– Как же я теперь без него? – Иньяцидду вытирает слезы, размазывает сопли рукавом черной рубашки, тянет руки к отцу. – Я один, я не могу в это поверить, папа!

– Так и есть. Он умер, придется с этим смириться. – Иньяцио говорит резко, сердито.

Почему это произошло?

Он смотрит на свои дрожащие руки.

Боль утраты в его душе расползается все шире и шире, вспоминается смерть отца, матери, даже бабушки. Но не это опустошает его, разъедает изнутри. Родители не должны хоронить своих детей, думает он. Природой задумано иначе.

Но, возможно, еще не все потеряно. Он опускает глаза и говорит Иньяцидду:

– Его больше нет. Есть ты, тебе придется соответствовать имени, которое ты носишь.

Словно не замечая протянутые к нему руки сына, Иньяцио поворачивается и идет к себе в кабинет.

Ребенок остается один, слезы текут по его щекам. Что означают слова отца? Что он имел в виду? Кто он? Кем он должен стать?

В коридоре тишина.

* * *

Время не лечит. Оно лишь перемалывает боль, растасовывает ее, как колоду карт; эта фантомная боль преследует неотступно, как призрак. Проникает в легкие, чтобы каждый вздох напоминал о страдании.

Иньяцио думает об этом, закрывшись в рабочем кабинете на пьяцца Марина. Ему тяжело находиться в Оливуцце, видеть окаменевшее от горя лицо жены, грустных, молчаливых детей. Среди визитных карточек с соболезнованиями Иньяцио видит телеграмму от Франческо Паоло Переса, министра народного просвещения, давнего хорошего друга, который ходатайствует по делам компании «Почтовое пароходство» перед министром общественных работ Альфредо Баккарини и сообщает новости.

Министерство общественных работ до сих пор не решило, что делать с Ионическо-Адриатическим судоходным путем: сначала его передали Флорио, но затем движение по нему было приостановлено в связи с предстоящей общей реорганизацией торговых путей. С этими реформами много непонятного, и теперь Иньяцио боится, что преимущества получат другие, к примеру, австро-венгерская судоходная компания «Австрийский Ллойд», которая предлагает очень выгодные условия как для торговых, так и для пассажирских перевозок. Даже французские судоходные компании «Валери» и «Трансатлантик» не остались в стороне. Сегодня борьба за Средиземное море ведется не с помощью пушек, а посредством снижения торговых тарифов и предоставления субсидий транспортным компаниям.

Иньяцио пишет черновик ответной телеграммы. Переживая огромное горе, я не оставляю мыслей о работе… – добавляет он. Нужно найти в себе силы идти вперед.

Время не ждет. И работа не может ждать.

– Разрешите? – из-за приоткрытой двери раздается робкий голос.

Иньяцио не отвечает; возможно, он даже не слышит.

– Дон Иньяцио… – зовет человек за дверью.

Иньяцио поднимает глаза. Дверь распахивается, и в кабинет входит щеголеватый мужчина с копной тронутых сединой черных волос.

– Дон Джованни… Прошу вас! – восклицает Иньяцио, вставая с кресла.

Джованни Лагана – бывший ликвидатор «Тринакрии» и нынешний директор компании «Почтовое пароходство». Они знакомы с Иньяцио Флорио много лет. А сейчас он смотрит на Иньяцио и не может скрыть удивления. Перед ним очень бледный, исхудавший мужчина, чей изможденный вид не имеет ничего общего с усталостью физической.

– Я подумал, что не стоит приходить к вам домой. Вашей жене, должно быть, тяжело принимать визиты с соболезнованиями, – говорит Лагана.

– Спасибо, – бормочет Иньяцио, обнимая его. – Ты все верно понял, – добавляет он, переходя на «ты», предназначенное для неофициального общения.

Они садятся за стол друг напротив друга. У Джованни Лагана хитрый взгляд с прищуром, уверенные жесты.

– Как ты?

– Как видишь… – пожимает плечами Иньяцио.

– У тебя есть еще один сын, – тихо говорит Джованни Лагана. – Еще не все потеряно.

– Пожалуйста, давай сменим тему, – просит Иньяцио, отводя глаза.

Джованни кивает, словно соглашаясь с тем, что у каждого есть свой способ избыть боль и страдания. Вздохнув, он достает из папки, которую принес с собой, какие-то бумаги и передает их Иньяцио. Тот бегло просматривает документы. Его бледное лицо оживает, брови хмурятся.

– Только предположения или переговоры действительно настолько продвинулись?

– А ты что об этом думаешь? – Тонкие губы Лагана становятся еще тоньше.

– Что французы из «Валери» хотят выбить из-под нас стул и что австрийцы из «Ллойда» хотят того же.

Он кладет бумаги на стол, встает и начинает ходить по комнате.

– Откуда у тебя эта информация?

– От одного из наших агентов в Марселе. Его кум работает в компании «Трансатлантик». А в Триесте есть друзья, они подтверждают слухи о «Ллойде»… – Лагана замолкает, постукивая пальцами по бумагам. – Не хотел расстраивать тебя в такой момент, но…

Иньяцио машет рукой, словно отмахиваясь от этой вежливой фразы.

– В Риме ничего не понимают. Не видят, что происходит. Не только здесь, в Палермо, но и в Генуе, в Неаполе, в Ливорно… Все порты испытывают сейчас трудности. Наше правительство медлит, в то время как Париж и Вена действуют, захватывая лучшие маршруты. Что ж… в таком случае мы бессильны… – Иньяцио прислоняется спиной к дверному косяку. Лоб у него нахмурен, руки скрещены на груди.

Джованни Лагана пристально смотрит на Иньяцио и, как ни странно, чувствует радость. Он вернулся, думает Лагана. Боль и страдание не сломили его.

– Я давно жду ответа о заключении договора на маршруты в Америку, – продолжает Иньяцио. – «Почтовое пароходство» испытывает трудности, ты знаешь это не хуже меня: мы едва сводим концы с концами, и то благодаря тому, что у нас есть завод «Оретеа» для ремонтных работ. А если придется поднять фрахтовые ставки, чтобы покрыть расходы? Мы неизбежно потерпим фиаско, ведь у иностранных судов на том же маршруте тарифы намного ниже, а маршрутов у них больше. – Иньяцио потирает складку между бровями. – Они твердят нам о свободном рынке, тогда как французы получают гораздо больше субсидий, чем итальянцы, укрупняют свои компании. Но понимают ли это в Риме? Понимают ли, что от их решений больше вреда, чем пользы?

– Очевидно, не хотят понимать, – горько усмехается Лагана.

– Мне субсидируют линию из Анконы, которая больше не нужна, но не дают субсидий на маршруты в Америку. А что требует от меня правительство? Никому не нужную линию на греческие острова, где одни козы да оливковые рощи. Кому она нужна? Зачем? – Иньяцио подходит к столу, тычет пальцем в документы, пришедшие из Марселя. – Эти дельцы прокладывают новые маршруты в Америку, а куда ходят наши корабли? В Задар? На Корфу?

Иньяцио садится за стол, опускает голову на скрещенные руки. Он тяжело дышит, глаза его прикрыты – значит, думает.

– Трансокеанские маршруты – вот на чем можно богатеть, на всех этих бедолагах, которые стремятся в Америку на заработки. Я предложил два рейса в неделю, а англичане – три! Конкуренция! Нет, я не собираюсь сидеть сложа руки и ждать, пока у меня отнимут все, что мы с отцом построили. А эти в Риме болтают, что нужно собрать комиссию… изучить… все взвесить… Ослы!

– Единственное утешение в том, что Рубаттино смотрит на это так же, как ты. А вы с ним – главные итальянские судовладельцы. Помнишь, что он сказал, когда я был у него в Генуе? «Французы разделают нас под орех, а в Риме и пальцем не пошевелят». Он считает, что правительственная комиссия по реорганизации торговых путей – собрание бездельников, которые тратят время впустую. Нужно действовать самим, не то…

– Прекрасно, но, как бы там ни было, и он, и мы по-прежнему в глухом тупике. Нужно создать единую сильную судоходную компанию, которая будет пользоваться влиянием как в Генуе, так и в Палермо. Джованни, мы должны обратиться к министру Баккарини! Попробую сам, попрошу Франческо Паоло Переса поговорить с ним. Пора просыпаться! Не то наш хлеб отнимут. Наша цель – Америка, это очень выгодное предприятие, нельзя, чтобы французы и австрийцы нас обошли. Действовать нужно сейчас, завтра будет поздно. Это я, Иньяцио Флорио, тебе говорю!

* * *

– Выходит, они отменили линию Палермо – Мессина? Все письма, прошения, переговоры о том, чтобы маршрут был продлен до Нью-Йорка, были зря?

Иньяцио так разгневан, что Джованни Лагана невольно отступает назад. На дворе декабрь 1880-го. Больше года Иньяцио всячески старался спасти компанию «Почтовое пароходство», которая заметно сдала позиции под натиском французских и австрийских конкурентов. Делал все возможное: использовал свое влияние, свои политические связи, обещал и угрожал. Но, судя по всему, только зря потратил время. И это самое досадное.

– Как же так? – бормочет Лагана, подходя к столу.

– Читай сам. – Иньяцио бросает ему телеграмму, только что прибывшую из Рима. Он так рассержен, что не может говорить.

Лагана быстро пробегает телеграмму глазами. Значит, они считают, что больше нет необходимости в этом морском пути, потому что появилась железная дорога, связывающая Палермо и Мессину. Поезд будет ходить чаще, чем ходят наши корабли. Вполне логично, думает Лагана, но ничего не говорит, только поглядывает на Иньяцио.

– Конечно, я и сам вижу, что они правы, – говорит Иньяцио, словно прочитав мысли Джованни. Но ему обидно. – Для нас это означает банкротство. Прибыли практически нет, а теперь я буду вынужден сообщить акционерам еще и об отмене линии. Вдобавок ко всему пришло известие из Франции от Джузеппе Орландо.

– Слияние компаний «Валери» и «Трансатлантик»? Советы директоров, к сожалению, одобрили это соглашение.

– Только на бумаге! Компании «Валери» фактически не существует. Это всем известно. Орландо упредил меня телеграммой. – Иньяцио стучит кулаком по столу. Портрет Винченцино в тяжелой серебряной раме, покачнувшись, кренится набок. Иньяцио поправляет его, затем продолжает, уже спокойнее тоном: – Рубаттино никуда не спешит, да и мы топчемся на одном месте. Ищешь помощи у тех, кто должен тебе помочь, а вместо этого натыкаешься на закрытые двери. Тем временем французы прокладывают новые маршруты, убирая нас с пути как конкурентов.

Лагана тяжело вздыхает:

– Ты уверен? Я имею в виду, они настроены решительно?

Иньяцио потирает виски. Гнев и ярость сжимают его голову.

– Да. Я лично написал Русье, нашему французскому представителю. Он все подтвердил. Следующим шагом «Трансатлантик» будет новый морской путь, сначала в Кальяри, а потом и в другие итальянские порты. А что же Рубаттино? Готов ли он дать отпор? Нет! Ничтожество!

Еще один удар кулаком по столу, бумаги разлетаются в разные стороны.

– Крупнейший судовладелец в Генуе, и для него французы – как кость поперек горла. Он должен кричать во весь голос, протестовать, просить Рим о защите, а он что делает? Ничего! Он ничего не делает! Потеря времени и неопределенность – вот что выводит меня из себя!

Джованни Лагана подбирает с пола бумаги.

– Ты все больше становишься похож на своего отца, – улыбается он.

Иньяцио поднимает голову, в глазах застыл немой вопрос. Замечание Джованни застало его врасплох.

– Голос, жесты, трудно сказать, что именно… Я мало его знал, но хорошо его помню в гневе. Тебя трудно прогневить, но злишься ты так же, как он, – объясняет Лагана.

– Отец поехал бы в Рим, чтобы встряхнуть их всех там хорошенько, – с досадой бормочет Иньяцио. – Я так не могу.

Он выпрямляет спину.

Свет, проникающий через окна, кажется, проходит сквозь древесные волокна обивки, скользит по книжным шкафам по обе стороны от двери. У массивного письменного стола стоят кожаные кресла, над столом люстра из богемского хрусталя.

Это контора солидной судоходной компании. А он – судовладелец, крупный итальянский судовладелец, и хочет, чтобы его в этом статусе уважали.

Он потирает нос, размышляет. Лагана молча ждет.

Иньяцио медленно подходит к окну, смотрит на пьяцца Марина. Осторожность, думает он, вздыхая. Осмотрительность и осторожность.

День ветреный, как часто бывает зимой в Палермо. Иньяцио смотрит на площадь, на фасады домов из туфа, телеги, спешащих куда-то прохожих. Смотрит в сторону тюрьмы «Викария», за церковь Сан-Джузеппе деи Наполетани, скользит глазами по виа Кассаро, покуда хватает взгляда. Потом достает из жилетного кармана золотые часы и смотрит, который час.

– Хорошо. Если они не прислушаются к нам, августейшим министрам придется слушать другую музыку.

Он произносит это так тихо, что Лагана напрягает слух.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Общее собрание акционеров назначено на конец января. Я знаю, что королевская семья несколькими днями раньше собирается посетить Палермо, и я намерен встретиться с королем. – Иньяцио склоняет голову набок. Его лицо оказывается в тени, только контур очерчен дневным светом, проникающим через окно.

– Поговорю с ним. А если и этого будет недостаточно… – Иньяцио расхаживает по кабинету. – Когда у нас были трудности с тоннарой из-за того, что правительство не защищало местное производство, я кое-что предпринял и добился положительного результата. Пришло время сделать новый маневр, только теперь на более высоком уровне.

– Иньяцио, прости, но я не совсем тебя понимаю. – Лагана смущенно одергивает пиджак.

– Тогда я попросил кое-кого из друзей написать об этом в газетах. Нужно было обратить внимание на то, что наш тунцовый промысел нужно защищать, прежде всего с помощью правильной налоговой политики… Они написали об этом и о многом другом, и статьи вызвали волну общественных обсуждений по всей стране, чего я и добивался. Теперь можно сказать, что это была своего рода генеральная репетиция.

Директор «Почтового пароходства» не может скрыть изумления:

– Что это значит?

– Увидишь.

* * *

4 января 1881 года супружеская чета Савойя прибыла в Палермо. Город принарядился к празднику: Дамиани Альмейда спроектировал в порту «павильон для приема королевских особ». Рабочие привели город в порядок: подмели улицы, благоустроили цветники, починили разбитые хулиганами фонари на столбах. Рождественские украшения на балконах виа Кассаро уступили место триколорам; солдаты охраняют порядок, а народ ликует, все кричат, размахивают бумажными звездами с изображениями короля Умберто I и королевы Маргариты и знаменами, приветствуя королевскую чету.

Палермо сияет внутренним светом, как женщина, которая вновь ощущает себя прекрасной и выбирает, какое платье надеть на долгожданный прием.

Иначе и быть не может.

Город растет, ширясь по равнине вдоль моря. Новое поколение архитекторов проектирует улицы, сады, виллы, переосмысливает общественное пространство, смотрит за пределы острова, на материк. Современности не нужны кривые переулки и узкие улочки, бедняки снова загоняются в трущобы, а аристократы, даже самые консервативные, перенимают привычки у жителей материка, подстраиваясь под их вкусы.

Меняются даже запахи. В городе больше не воняет рыбой, гнилыми водорослями, мусором. Теперь здесь пахнет магнолиями и жасмином. Даже запах моря ощущается меньше, его перебивают запахи кофе и шоколада, доносящиеся из модных кофеен на центральных улицах нового города.

Сегодняшний Палермо – не провинциальная скромница, он конкурирует с Лондоном, Веной, Парижем. Мечтает о широких проспектах, желает избавиться от барочной тяжеловесности, пахнущей стариной. Меняются и интерьеры: мебель приобретает новые формы и восточный колорит, исчезает парча, уступая место китайскому и индийскому шелку. В домах знати появляются японский фарфор и резные изделия из слоновой кости. Впрочем, и сицилийским вещичкам находится место: в моде серебряные и коралловые водосвятные чаши, столики из полудрагоценных камней, восковые фигурки для рождественских вертепов. Ярмарка тщеславия – у кого лучше, наряднее, изысканнее.

Душа Палермо из моря и камня, пропитанная соленым ветром, медленно, но верно меняется. И эта метаморфоза во многом связана с семейством Флорио. Шесть лет назад в городе появился прекрасный Театр Политеама, построенный по проекту Дамиани Альмейды. Будучи страстным поклонником классицизма, Альмейда задумал колоннаду и роспись наружных стен в помпейском стиле. Но, кроме отсылок к прошлому, есть и определенное новшество: крыша. Изготовленная на литейном заводе «Оретеа», она напоминает большую линзу из металла и бронзы. Чуть дальше сооружается еще один театр – Театро Массимо. По правде говоря, его строительство застопорилось: первый камень был заложен шесть лет назад, в 1875 году, а когда завершатся работы – неизвестно. Автор проекта, архитектор Джован Баттиста Базиле, задумал создать храм музыки, такой красивый и монументальный, что он мог бы посоперничать с Гранд-оперá в Париже.

Возможно, слишком монументальный для этого города, думает Иньяцио, сидящий в карете рядом с женой. Он опускает занавеску, переводит взгляд на свои скрещенные пальцы. Палермо становится краше, но, возможно, ему не помешало бы чуть больше прагматизма.

Карета подпрыгивает на брусчатке. Озябшая Джованна тянет на себя полог, шумно вздыхает. Иньяцио сжимает ее руку в перчатке.

– Все будет хорошо.

– Надеюсь, – отвечает она неуверенно.

– Я встречался с ним в Риме несколько лет назад. Он человек твердый, со своими принципами. Его жена – истинная аристократка и ведет себя соответственно. – Иньяцио касается подбородка жены, слегка приподнимает ее голову. – Как и ты, – говорит он, выгнув бровь.

Джованна кивает, но тревога не покидает ее. Муж снова погружается в задумчивость, а она принимается рассматривать свой наряд. Это платье ей сшили в Париже из шелка светло-серого цвета, в тон плащу, отороченному лисьим мехом. Со дня смерти сына прошло чуть больше года, можно снять траур, но она продолжает одеваться в черное. Даже украшения выбирает неброские, на ней жемчужные серьги, кольцо из оникса и перламутровая брошь – камея с профилем Винченцино, приколотая на груди, у сердца.

Иньяцио тоже не может отказаться от внешних атрибутов траура и продолжает носить черный галстук. Его сын, плоть от плоти, и носил имя его отца, объяснила Джованне донна Чичча. В семье Флорио больше нет Винченцо. Вот почему он не может его отпустить.

Все верно, думает Джованна. Но есть Иньяцидду и Джулия, нельзя о них забывать. Бывают дни, когда он к ним даже не подходит…