Львы Сицилии. Закат империи

Карета, покачнувшись, останавливается во дворе королевского дворца.

Джованна привычным жестом давит рукой на живот. Обычно ей удается сдерживать позывы к рвоте, но сейчас она чувствует себя слабой. Испуганной. Она переводит взгляд на мужа. Ищет его взгляд, а вместе с ним поддержку, одобрение: сейчас, как никогда, ей нужна опора.

Смотрит на него и видит совсем другого Иньяцио.

Задумчивость на лице сменилась жестким, решительным выражением. На губах легкая улыбка, но глаза серьезные. Спина прямая, жесты уверенные, властные.

Иньяцио выходит из кареты, подает Джованне руку, сжимает ее ладонь в своей крепко, почти до боли.

И тогда она понимает.

Иньяцио готов идти в бой.

* * *

Джованна следует за фрейлинами королевы, Иньяцио проводят в обитый красной парчой кабинет, предоставленный государю для частных приемов. А вот и сам король Умберто: сутуловат, волосы на висках поседели, внушительные усы закрывают весь рот. Энергичные жесты, крупные руки и взгляд человека, привыкшего понимать все без слов.

– Прошу, – говорит он Иньяцио, указывая на кресло.

Иньяцио садится только после того, как садится король. Государь берет из коробки, протянутой адъютантом, сигару, потом предлагает гостю, закуривает и глубоко затягивается. Он изучает Иньяцио, словно пытаясь сопоставить сидящего перед ним человека с представлением о нем.

– Итак, – говорит он наконец, – я вас внимательно слушаю.

Иньяцио рассматривает свои руки, как бы подыскивая слова для речи, которую он, конечно же, приготовил заранее.

– Прежде всего хочу поблагодарить ваше величество за оказанную мне честь. Полагаю, что вы поймете, почему мы с женой не участвовали в торжествах по случаю вашего прибытия в Палермо.

Лицо Умберто освещает подобие улыбки. Взгляд скользит по черному галстуку Иньяцио.

– Я знаю, вы потеряли сына. Очень вам сочувствую.

– Спасибо, ваше величество.

Умберто кивает в ответ.

Иньяцио кладет на колени сцепленные руки.

– Я хочу обратиться к вам как гражданин, как владелец одной из крупнейших итальянских судоходных компаний и…

– Одной из? Крупнейшей. Не стоит скромничать, – нетерпеливо перебивает его король.

Иньяцио и бровью не ведет. Он знает, что король очень прямолинеен, если не сказать груб. Результат военной муштры, в которой он рос с самого детства.

– Благодарю вас, это весьма лестно для меня, – Иньяцио кладет сигару в пепельницу. – Значит, вы понимаете, почему именно я должен рассказать вам о бедственном положении, в котором оказался итальянский флот.

– Над этим вопросом работает парламентская комиссия. Меня информируют о сложившейся ситуации.

– Простите, ваше величество, но, возможно, вас плохо информируют, поскольку правительство не предпринимает в этом направлении никаких действенных шагов.

– Снижайте цены на фрахт. – Король раздраженно ерзает в кресле. Пепел от сигары падает на пол. – Мне постоянно жалуются на то, что государство или заходит слишком далеко, или делает все неправильно. И у всех есть идеи, как сделать лучше! Ну так попробуйте, посмотрим, что из этого выйдет!

Иньяцио выдерживает небольшую паузу.

– Ваше величество, проблема не в том, кто и что делает, а в политике государства в целом, – говорит он спокойно, тихим голосом. – Десятки мелких судовладельцев едва выживают. Если не защитить итальянский флот от конкуренции французов и австрийцев, мы не только загубим свою торговлю, но попадем в полную зависимость от иностранных морских держав.

Он ненадолго замолкает, дает государю время осознать услышанное.

– Безусловно, это напрямую затронет меня и мою компанию, но не только: экономика Сицилии в целом окажется под угрозой. Компании Севера могут перевозить товары по железной дороге, но у тех, кто работает здесь, на Сицилии, нет другого пути, кроме морского.

– А вы хотите поправить положение Сицилии с помощью своих кораблей и тоннар. – Король явно настроен скептически. – Ваши тарифы высоки до неприличия. Если компании предпочитают перевозить товары по железной дороге, значит, на это есть причины, не так ли? – Умберто откладывает сигару, звонит в колокольчик и просит адъютанта подать ликер.

Иньяцио, подавив внезапную вспышку гнева, переводит разговор в другое русло:

– Позвольте, ваше величество… Я хотел бы преподнести вам в дар несколько бутылок лучшей марсалы из моих погребов. Почту за большую честь, если ваше величество согласится попробовать ее.

Адъютант переводит взгляд на короля, тот дает утвердительный знак.

Иньяцио ждет, чтобы их оставили наедине, и продолжает:

– Проблема не только во фрахте и тарифах. Многие страны в Европе прибегают к политике протекционизма. Рано или поздно будут введены пошлины на наши товары, и это поставит нас на колени. Если позволите, ваше величество, на мой взгляд, проблема в другом, – решительно говорит Иньяцио, наклоняясь к королю. – Нужно понимать, что у Севера и Юга Италии разные потребности, и именно поэтому они должны работать вместе. То, что я предлагаю, выгодно Италии в целом. Я в Палермо и Рубаттино, чья компания в Генуе, мы думаем о том, что нужно следовать общей линии: только объединив усилия, мы сможем противостоять конкурентам.

Иньяцио выпрямляется, переводя дыхание.

– Если Италия хочет сохранить свое влияние в Средиземноморье, нужно учитывать сложившуюся ситуацию. Мы не справимся без поддержки государства.

– Я знаю, кто ваш адвокат, и знаю о ваших попытках договориться с Рубаттино. – Король смотрит на Иньяцио с недоверием. – Вы полагаете, нужно закрыть глаза на то, что вы используете дружеские отношения кое с кем из министров в личных целях?

– Адвокат Криспи – друг семьи. Что же касается личных отношений с министрами… это дружба, основанная на взаимном уважении. Знаете, как говорят у нас на Сицилии? «Если хочешь стать великим, то и одного врага много, а ста друзей мало».

Входит адъютант с серебряным подносом, на котором бутылка марсалы и два хрустальных бокала. Вино искрится янтарным цветом.

Умберто пьет марсалу маленькими глотками, прищелкивает языком совсем не по-королевски.

– Превосходно! Так что именно вам от меня нужно, синьор Флорио? – Король смотрит прямо в лицо Иньяцио.

– Чтобы государство не препятствовало слиянию моей компании с компанией Рубаттино. Чтобы нам были предоставлены льготные тарифы на почтовые услуги. Чтобы наша компания получила приоритет и нам были выделены государственные субсидии на перевозки.

– Вы просите слишком много. Вы, южане, только и делаете, что о чем-то просите.

– Возможно, так делают другие, ваше величество. Но это не относится ни ко мне, ни к моей семье. Мы с отцом работали не покладая рук, чтобы создать дом Флорио. Я прошу ваше величество лишь о поддержке моего предприятия.

* * *

Иньяцио ждет жену у подножия мраморной лестницы королевского дворца. Вид у него уставший. Джованна медленно спускается по лестнице, держась за перила; теперь, когда напряжение спало, она тоже чувствует усталость. Иньяцио торопит ее, помогает сесть в карету, затем садится сам и велит кучеру трогаться.

Джованна поправляет полог, касается пальцами камеи с портретом Винченцино.

– Королева сразу заметила, – говорит она. – И сказала: «Даже представить себе не могу, каково вам». Она была очень растрогана.

Джованна заглядывает в лицо мужа, но Иньяцио лишь рассеянно кивает, а когда она накрывает его ладонь своей, тот с досадой высвобождает руку.

– Фрейлины разглядывали мой наряд, – продолжает она. – Им не давал покоя мех на плаще, и одна из них даже спросила шепотом другую, сколько он может стоить. – Джованна вздыхает: – Ах, королева, бедняжка! На ней было такое красивое жемчужное ожерелье… А знаешь, что говорят? Что король дарит ей ожерелье после каждой измены. И правда, она была такой грустной, что у меня сжалось сердце.

Иньяцио поворачивает голову и с негодованием смотрит на жену.

– Я пытался донести до короля мысль о том, что положение нашего флота катастрофическое, но столкнулся со стеной непонимания… а ты пересказываешь мне светские сплетни?

– Мне стало жаль ее, вот и все, – отвечает Джованна, задетая за живое. – Всем известно, что король…

– Королева сама виновата, – сухо отрезает Иньяцио. – Госпожа или прислуга, женщина должна знать, как удержать мужа. Кроме того, их брак заключен по расчету. Ничего удивительного в том, что он завел любовницу, и не одну. В таких случаях жене остается только смириться.

Воцаряется тягостная тишина.

Джованне холодно. Потом вдруг она чувствует в груди прилив тепла. Нет, она не может молчать. Она знает, что чувствует королева. Она не забыла о тех письмах, которые прятал ее муж. Старалась забыть, отодвигала в самый темный угол сознания, прятала в повседневных заботах, даже в боли от смерти Винченцино, но навязчивое желание узнать, кто эта женщина, никогда ее не оставляло. Ревность всю жизнь была рядом, угрожала, как затаившаяся дикая кошка, сверкая голодными желтыми глазами, готовая укусить. Пораженная этой мыслью, Джованна тихо произносит:

– Вот, значит, как это принято у вас, у мужчин… Искать удовольствий на стороне, пока жены сидят дома и смиренно молчат?

– Что ты несешь? – осаждает ее Иньяцио, отмахиваясь от этих слов, как от назойливых мух. – Что за чушь?

– Чушь? Женщина вкладывает в брак душу, и, по-твоему, она не чувствует унижения, если ей изменяют? Она должна знать свое место, помалкивать, и, может быть, даже радоваться… Неужели ты думаешь, что у женщины нет собственной гордости? Что ее сердце не болит?

Иньяцио с удивлением смотрит на жену. Это не та Джованна, которую он знает, уверенная в себе, собранная, уступчивая. Может, сказалось пережитое от встречи с королевой волнение?

Но видит слезы в глазах жены и все понимает: она говорит не о королеве, а о них двоих. Иньяцио складывает руки в умоляющем жесте.

– Джованна, пожалуйста, прекрати…

– Почему, разве это не так? – отвечает она, сжимая полы плаща.

– Есть вещи, которые происходят сами собой, и все. Человек так устроен, ты не можешь его изменить, и тем более не можешь изменить его прошлое. – Иньяцио говорит тихо, чтобы ее успокоить.

– Нет, нет, нет… – шепчет Джованна, опустив голову. Сжимает зубы, сдерживает слезы, поднимает голову и смотрит Иньяцио прямо в лицо; в неверном свете уличных фонарей ее глаза сверкают, как оникс. – Я знаю, – говорит она, – но ты не можешь заставить меня все забыть. Это причиняет мне боль, понимаешь? Всякий раз, когда я вспоминаю о тех письмах, у меня перехватывает дыхание. Мне тяжело от мысли, что ты никогда не был моим.

– Я тебе объяснил, что все это давно в прошлом! – Иньяцио не может скрыть раздражения. – И потом… сколько лет прошло? Девять, десять? А ты по-прежнему продолжаешь толочь воду в ступе!

Толочь воду в ступе, думает он, значит заниматься бесполезным делом, возвращаться к тому, что нельзя изменить. Колоссальные затраты энергии.

Джованна откидывается в угол кареты, и ее поглощает темнота.

– Тебе не понять, каково мне. Другая, может, привыкла бы, выбросила бы из головы. Но не я. Я так не могу. – Джованна бьет себя в грудь. – Не могу. Ты заперт здесь, ты не сможешь отсюда сбежать.

Ее голос затихает, превращаясь в облачко пара в холодной карете. Джованна опускает голову на грудь, закрывает глаза. Как будто сняла с сердца тяжкий груз, но вместо него появилось бремя осознания, которое еще тяжелей. Теперь безответную любовь – чувство, которое причиняет боль тому, кто любит, и не ценится тем, кто позволяет себя любить, – уже не скрыть под покровом покоя и безмятежности. Она останется меж ними в своей безжалостной наготе.

Возможно, впервые в жизни Иньяцио не знает, что сказать. Он злится на себя за то, что не понял душевного состояния жены, это он-то, который замечает любой нюанс, любое движение, любой подтекст в деловых отношениях. Он пытается убедить себя, что это просто женская истерика, которая проходит, как летняя гроза. Только когда карета останавливается перед воротами виллы в Оливуцце и кучер помогает Джованне выйти, оставшийся в темноте Иньяцио понимает, что чувствует его жена.

Он видит, как Джованна идет к дому, гордо вскинув голову. И стыд сжимает ему горло.

* * *

9 февраля 1881 года в газете «Джорнале ди Сичилия» опубликована первая часть подробного расследования о состоянии итальянского морского флота в целом и в Палермо в частности. Пламенные слова вызывают сначала возмущение, затем тревогу и, наконец, панику. Конечный адресат: итальянское правительство.

Лагана закрывает газету, уголки его губ приподнимаются в улыбке. Иньяцио сделал все, как надо, лучше не придумаешь. Не секрет, что «Джорнале ди Сичилия» находится в руках семейства Флорио, но журналисты излагают факты, а факты – вещь упрямая.

Пришло время надавить на Раффаэле Рубаттино. Лагана напишет Джузеппе Орландо, управляющему компании «Почтовое пароходство» в Неаполе. Орландо знаком с генуэзцем не первый год и знает его слабые места.

Слияние.

Союз между двумя судоходными компаниями нужно заключить как можно скорее. Понятно, что это брак по расчету. Лагана так и пишет в письме к Орландо. И добавляет, что Рубаттино не мальчик, должен сам понимать и признавать необходимость этого брака, ведь если он откажется жениться, очень скоро его корабли исчезнут со Средиземного моря. Лагана напоминает, что катастрофа чуть не случилась в январе прошлого года, когда Рубаттино пытался сторговаться с французами. Тогда Иньяцио проявил удивительную выдержку и терпение и не стал ссориться с генуэзцем, а спокойно объяснил ему, что в этом случае оба они – и он, и Рубаттино – попадут в рабство к компании «Трансатлантик».

Лагана не говорит, однако, что слияние жизненно необходимо «Почтовому пароходству» не только для сохранения господства на море, но и для защиты тех, кто трудится на суше: рабочих завода «Оретеа» и мастеровых в доке, перевозчиков и коммивояжеров, разбросанных по всему Средиземноморью. Если «Почтовое пароходство» не объединится с компанией Рубаттино, Палермо превратится в периферийный порт, а это отрицательно скажется не только на экономике города, но и всего острова.

– Этот генуэзец просто болван. Скорее бы заключить сделку у нотариуса, – бормочет Лагана, запечатывая конверт. Зовет слугу и приказывает немедленно отправить письмо.

Но ждать им придется до июня: сначала слияние одобрит собрание акционеров «Почтового пароходства», потом – наконец-то! – после изнурительных переговоров будет получено согласие Рубаттино. Не хватает лишь высокого «благословения» итальянского правительства. Тогда Иньяцио решает сам поехать в Рим.

Иньяцио принимает премьер-министр Агостино Депретис вместе с министром общественных работ Баккарини. Оба они стараются втолковать Иньяцио то, что ему давно известно: для слияния таких крупных компаний необходимо представить в парламент законопроект, простого разрешения министерства будет недостаточно; в оба предприятия вложено много народных денег, потраченных в том числе и на компенсацию их расходов, вот почему нужно проявлять осторожность…

Иньяцио не спорит, напротив, кивает, словно говоря: «Конечно, а как иначе». Однако позже, вернувшись в отель, просматривает вечерние газеты, и то, что в них пишут, лишает его покоя и сна.

От Генуи до Венеции бастуют мелкие судовладельцы, осуществляющие перевозки на парусных судах: они кричат о катастрофе, обвиняют Министерство общественных работ в том, что оно покровительствует крупным компаниям, а флот как таковой никого не интересует. Два генуэзских судовладельца, Джованни Баттиста Лаварелло и Эразмо Пьяджо, даже подали в парламент петицию, в которой они выражают «обоснованные опасения в связи с созданием гигантского акционерного общества, ведь акции, которыми сегодня владеют итальянские граждане, завтра могут быть выкуплены иностранцами».

Да, слияние будет делом непростым.

* * *

4 июля 1881 года начинаются дебаты в палате депутатов. Законопроект принимается 5 июля, направляется в сенат и в тот же день ставится на голосование. Нужно спешить, чертовски спешить, чтобы закончить все как можно скорее.

Иньяцио ждет в отдельном кабинете сената. Он волнуется, но тщательно это скрывает. Просит принести чаю; напиток ему подают в элегантной фарфоровой чашке. Он на короткой ноге с министрами и сенаторами, а посему кто осмелится выступить против него? Руки у Иньяцио слегка подрагивают от напряжения. Он закуривает, наслаждается воцарившейся тишиной.

Министр Баккарини заходит рассказать Иньяцио о том, что происходит в палате. В сигарном дыму, вдыхая аромат поданного ему кофе, министр улыбается и торопливо шепчет:

– Не волнуйтесь, синьор Флорио. Парусники уходят в прошлое, хотя не все понимают, что их время закончилось. Будущее за пароходами. Пар и железо. Вы станете предвестником новой эры, одним из тех, кто поведет Италию в новый мир.

– Мой отец был уверен в этом, и я тоже уверен, даже больше, чем вы. – Иньяцио вальяжно сидит в кожаном кресле. – С момента открытия Суэцкого канала прошло двенадцать лет. Как и ожидалось, сегодня через него идет основной грузопоток. Парусники – это просто смешно. Нам нужны большие пароходы, чтобы бороздить океаны.

– А у вас они есть. Вот почему правительство вас поддержит.

Начинается подсчет голосов. Законопроект принят. Иньяцио чувствует, как свободно вздымается грудь, уходит давящая боль в подреберье.

– Нужно, чтобы вы и Рубаттино поставили свои подписи в присутствии нотариуса, – говорит подошедший Орландо и хлопает Иньяцио по плечу.

Подходит Франческо Паоло Перес, за ним служащий с бутылкой шампанского и бокалами.

– У нас все получилось! – Перес обнимает Иньяцио.

Иньяцио доволен, улыбается.

Его распирает гордость, кажется, она течет у него по венам вместо крови. Он спас «Почтовое пароходство» от обнищания, помог морякам и рабочим завода «Оретеа», обеспечил порту Палермо процветание на долгие годы. Он, владелец примерно сотни судов, фактически стал одним из властелинов Средиземноморья.

Но не только это составляет предмет его гордости. Иньяцио понял: в политике можно лавировать и добиваться своего. И не имеет значения, поддерживает ли тебя король.

Он понял, что деньги Флорио могут влиять на судьбу Италии.

Его отец, человек амбициозный, не мог даже помыслить такого.

* * *

Жара, охватившая Палермо в конце августа 1881 года, заполнила все комнаты виллы в Оливуцце, так что нечем дышать. Из окон, выходящих в сад, можно увидеть силуэт города, окутанный пылью, принесенной жарким сирокко. В мареве виднеются размытые контуры церковных куполов и крыш.

В зеленой гостиной донна Чичча наводит порядок в рабочей корзине, сматывая клубочки ниток для вышивания.

Джованна открывает дверь и останавливается на пороге. Она заметно взволнована. Лоб нахмурен, руки дрожат.

Донна Чичча сразу видит: что-то не так.

– Что случилось? Что с вами?

Джованна пожимает плечами, молча опускается в кресло.

– Рассказывайте, моя дорогая, что случилось? – настаивает донна Чичча.

– Я больше месяца как одна… муж уехал и теперь пишет, что и в этом месяце его не ждать.

– Святая Мария! Если дело только в этом, так и ничего. Ей-богу, вы словно маленькая девочка, словно Джулия, а не замужняя дама, – качает головой донна Чичча.

Джованна подносит руку к губам, как будто хочет остановить слова, и вдруг быстрым шепотом говорит:

– Он написал, из Генуи собирается в Марсель – проведать сестру. Раньше мы всегда ездили вместе, а теперь он один. Да, он поехал по делам, но он никогда не отсутствовал так долго, никогда!

– Ах, вон оно что! – донна Чичча картинно закатывает глаза. – Дон Иньяцио так давно не видел сестру, разве он не имеет права у нее погостить?

– Мы одна семья! – сердито кричит Джованна и стучит ладонями по подлокотнику кресла. – Разве малыши не хотят увидеть свою тетю?

– Вы столько лет замужем и до сих пор не знаете своего мужа? – Донна Чичча скрещивает руки на своей пышной груди. – Да он просто святой, не то что некоторые мужья, прости господи, бабники. Ради бога, перестаньте себя изводить пустыми мыслями и займитесь делом.

Донна Чичча берет льняную скатерть с начатой работой, протягивает Джованне. Та берет скатерть и, не заметив иглу, колет себе палец. Поднеся палец ко рту, бормочет:

– Есть вещи, о которых невозможно не думать… – Она отворачивается, желая скрыть свою боль.

Донна Чичча смотрит на Джованну с недоумением, но не решается спросить, что ее тревожит.

Этот брак кажется ей хрупким, как стекло, и если он до сих пор не рухнул, то лишь благодаря тому, что любовь Джованны, с одной стороны, и уважение Иньяцио – с другой, оберегают его от ударов судьбы. Но Джованна слишком много страдала – и телом, и духом, – поэтому донна Чичча боится, что теперь ее легко сломить. Что до Иньяцио, то в его надежности донна Чичча всегда была уверена, всегда! Вот почему она не допускает даже мысли о том, что он может изменить Джованне.

А Джованна, прочитав, что Иньяцио едет в Марсель, не находит себе покоя. Вновь пробудилась ревность, открыла свои желтые глаза. Джованна пытается ее прогнать, говорит себе, что там Джузеппина, Франсуа и маленький Луи Огюст. Но, возможно, там будет и эта…

Джованна встряхивает головой, отгоняя воспоминания о ссоре в карете, после аудиенции у короля. Как и после того дня, когда она нашла в шкатулке письма, они не возвращались к болезненной теме, предоставив будням избывать превратности судьбы. Однако Джованна не может об этом не думать. Иногда ей удается убедить себя, что ее ревность беспочвенна и что Иньяцио, вероятно, прав: хватит толочь воду в ступе. Но достаточно одного его грубого жеста или сурового взгляда, чтобы рана открылась вновь. И тогда Джованна с новой силой ненавидит эту женщину, которая получила от Иньяцио все, включая самый драгоценный подарок, который может дать потерянная любовь, – сожаление. А ей осталась лишь пустота отвергнутой любви.

Однако в тот ужасный вечер она поняла и другое. Она прочитала это в его глазах, в его жестах и даже в его суровом обращении с ней. Для Иньяцио нет ничего важнее, чем дом Флорио. На первом месте не она и даже не дети – только дело, чувства не в счет. И другая женщина тоже не может быть важнее. Поэтому с некоторых пор, когда в Джованне просыпается ревность, она цепляется за эту мысль.

Она берет корзинку с работой. Ее темные волосы уложены в пучок.

– Я хорошо знаю своего мужа, – тихо говорит она, покачивая головой, избегая встречаться взглядом с донной Чиччей, и принимается вышивать.

* * *

Его встречает пыльный, грязный, суматошный город. Он помнит Марсель совсем другим. Но память, этот лживый хранитель счастья, умеет удерживать образы в вечном настоящем, в реальности невозможной, но оттого еще более реальной.

Так думает Иньяцио, испытывая легкую грусть и горечь от встречи с городом.

С Марселем связано слишком много воспоминаний. Конец сентября 1881 года, воздух пропитан влагой, а ветер, дующий с моря, пахнет свежестью и осенью. Здесь у Средиземного моря другие запахи, и цвет его темнее, как будто это другое море, не то, что омывает Сицилию.

На улицах, прилегающих к порту, множество телег и повозок. Подводы, запряженные тягловыми лошадьми, доставляют уголь на пароходы, стоящие на якоре между старым портом, который стал тесен, и новыми причалами. Иньяцио помнит, как тут было пятнадцать лет назад, когда причалы только строились.

Иньяцио медленно сходит на берег. Он приехал сюда инкогнито, на французском корабле, как обычный пассажир. На нем дорожное платье, борода коротко подстрижена, а скрытный характер у него от природы. Он хотел оценить качество услуг у конкурентов, и результат в целом его удовлетворил: неплохо, но не лучше, чем у его компании, по крайней мере, в обслуживании первого класса.

На набережной ждет экипаж. У кареты стоит Франсуа Мерле.

– Могу ли я обнять тебя или должен пасть на колени перед властелином Средиземноморья?

– Так и быть, позволю эту фамильярность. Но где, я спрашиваю, красная дорожка?

Зять смеется, раскрывая объятия.

– Как ты? – спрашивает Франсуа, открывая дверь кареты.

– Устал. Но раз уж оказался в Генуе, не мог не заехать к вам. Давно не видел сестру, к тому же дело наконец-то сделано.

– Должно быть, было нелегко.

– Расскажу!

Видно, что карета Франсуа знавала лучшие времена, но Иньяцио, кажется, этого не замечает. Он любуется городом, произошедшими переменами, рассматривает здания в популярном при Наполеоне III стиле ампир.

– Ты к нам надолго? – спрашивает Франсуа.

– На несколько дней. Нужно поскорее вернуться в Палермо. – Иньяцио поворачивается к шурину, глаза его смеются. – Завтра пойду на Биржевую площадь. Они меня не ждут. Посмотрю, что там с моей компанией.

– Ах да! Итальянская судоходная компания «Генеральное пароходство»! – Франсуа потирает руки в нетерпении. – Расскажи-ка, как все прошло в Генуе.