Матриум. Приветики, сестрицы!

– Да я и не волнуюсь, – говорю. – Удостоверяйтесь, если надо.

А голос-то дрожит. Еще бы, она же – секретесса куратрицы, а куратрица, если кто не в курсе, это полноценная Женщина из особо продвинутых. В каждом район Каллионы имеется своя куратрица, и, само собой, до этого момента ни с одной из них мне пересекаться не доводилось.

Секретессе на вид было лет пятнадцать, не больше. Представьте себе этакую эфирную феминяшку, – будто только что с небес сошла. Все нужные признаки налицо: огромные бриллиантовые сережки, прическа от Гуаны Ди, узкое бежевое платье от Барбы Эксли, зеркальные туфли специально для фирсового пола, стильный наноманикюр «свет за двойным перламутром» и наноресницы с подсветкой. И при всем при этом – сама простота и невинность. Она была в тыщу раз продвинутее Тани Крэкер, у которой я снималась.

Смотрю я на эту киску и думаю: это какой же мегапродвинутой должна быть сама куратрица, если даже ее секретесса на порядок выше всех тех полупродвинутых госпож, что мне доводилось видеть вживую.

– Ваш гендер? – спросила секретесса.

– Буча, – говорю. – В смысле, маскулина. А что, разве по мне не видно?

– Так для порядка надо, – говорит она и продолжает допрос: – Ваш нынешний статус?

– Нижняя нормалка, – отвечаю и тут же спохватываюсь: – То есть, в настоящий момент я минусовка, но это временно.

А она мне этак ласково:

– Вы не волнуйтесь, все прекрасно. Идем дальше. Каков ваш семейный статус?

– Одинокая, – говорю. – Холостячка я.

Она коротко кивнула, спрашивает:

– Предпринимали попытки заключить брачный контракт?

– Конечно, – говорю. – Несколько лет назад предпринимала.

Секретесса посмотрела с любопытством.

– Причины отказа?

Такие вопросы всегда выбивали почву у меня из-под ног, а в это утро, когда все и так складывалось из рук вон плохо, мне было особенно нелегко с ними сладить. По правде говоря, не хотелось разжевывать все эти неприятные мелочи, отчего мне сделали от ворот поворот. Так что вымучила я из своего несчастного нутра омерзительную казенную фразу вроде тех, которыми обычно выражались дуры-агентессы. Что, мол, у меня имелись определенные трудности с рейтингом и прохождением тестов и все такое. А сама чувствую: воздуху не хватает.

– Повторная попытка брака учтена в вашем планоме? – спрашивает она.

– Нет, но я собиралась учесть, – говорю. – Честное слово. Только не… Ну, в общем, это ведь…

И тут понимаю – пауза нужна, а то кранты мне, задыхаюсь. Слова сказать не могу. Пытаюсь ответить, а никак. Да и не хотелось мне рассказывать о той неудачной попытке сойтись с фемой по имени Анжела, которая была старше меня лет на семнадцать. Это приключилось через полгода после облома с Дашери. Анжела была такая капризуля, что еще поискать. Вечно надутые губки, нахмуренные бровки. Голова у нее белокурая, вся в кудряшках, и в этой кукольной головке сидел дурацкий бзик, что ее супругой непременно должна быть «бучка на дистанции». В общем, я как раз подходила. Сначала я думала, это такая шутка, но оказалось, не шутка. Анжела назначила мне испытательный срок, и я должна была прилетать к ней в любое время дня не позднее, чем через десять минут после того, как она меня вызовет. Когда я прилетала, она уже стояла в ванной, а в мои обязанности входило щекотать ее струей из шланга, пока она не кончит. После этого я возвращалась домой. Вот, собственно, и все, такая у нас была любовь, хотя порой мне даже казалось, что я Анжеле все-таки капельку симпатична. Короче, побыла я бучкой на дистанции несколько декад, а потом порвала с этим – надоело.

Однако же мне надо было что-то объяснять этой киске.

– Понимаете, – говорю, – Дашери и Фарри – они такая милая парочка, будто созданы друг для друга, а я там была лишняя. Да и рейтинги у нас неподходящие. Так что я пока, как говорится, в активном поиске. Как только присмотрю кого-нибудь, так сразу и включу в планоме. А можно мне попить?

– Конечно, – сказала секретесса и выдвинула холодильную панель, а там – сплошные элитные аквы в белых и золотистых бутылочках – все не ниже «Структуры» и «Идеала». Словом, лайков на двадцать было разного питья. Я, конечно, ахи при себе держу, стараюсь быть скромняшкой, выбираю «Треугольник» из серии «Структура». Откупориваю и выпиваю залпом. Сказать по правде, на вкус аква как аква – ничего сверхъестественного. Хотя от нее мне немного полегчало.

– Теперь у меня к вам еще такой вопрос, сестра Брук, – говорит секретесса. – Сколько лайков рейтинга для себя вы бы определили сами?

Я немного растерялась, но тут же разгадала хитрость этой куколки. Я решила, что честнее всего будет сказать ей, что минус-три – как раз и есть то, что заслуживаю. Честно признать свое нынешнее положение – первый шаг к развитию, как говорится. Короче, бормочу что-то в этом духе, и тут вся эта ситуация меня так пронимает, что на глаза слезы наворачиваются. Накопилось. И сама же знаю, что веки распухнут, но не могу остановиться и все. Ну и ладно, думаю. Плакать – так плакать, лишь бы простили.

Секретесса подала салфетку, встала и велела идти за ней. Я почапала за ней, вытираюсь на ходу, и тут в стене распахивается дверь и такая красотища на меня выплескивается, что у меня даже ноги подкосились. Я прямо ахнула от неожиданности. Тут же, конечно, и опомнилась, гляжу на себя – юбчонка едва до колен достает, а фиолетовый горошек на желтом фоне – это вообще какой-то ужас! На что я похожа? – фантик, дешевка. Надо бы объяснить им, что я никак не думала, что окажусь в Институте, что меня везли в исповедальню и все такое. Ведь я же просто по-идиотски буду смотреться в апартаментах куратрицы.

И вот, размазываю по лицу сопли, придумываю на ходу всякие дурацкие оправдания, а тем временем мы уже идем по залу, и вокруг все такое продвинутое. Первое, что замечаю – здоровенный диорамный головид и две изогнутые стены. Под ногами самый настоящий фирс, повсюду виртуалы струятся, инсталляции всякие, в углу несколько лож плавают, а в огроменном круглом окне – шикарнейший вид на небоскребы. Словом, сплошной мегахайфай.

Вижу, в одной из лож сидит блондинка-фемина в белом конексусе и с кем-то болтает, и больше никого в зале нет. И надо сказать, эта блондинка довольно скромненькая из себя. Я, помню, еще удивилась, что в зале, где должна пребывать куратрица, допускают таких неказистых фемин. Издали она выглядела так, будто ей до полноценной мими еще мотать да мотать. Даже секретессе она явно уступала. Правда, фигурку ее я сразу оценила – фигурка была очень даже ничего. Только, как следует приглядевшись, я заметила в позе блондинки что-то такое, отчего у меня вдруг снова ослабели коленки.

– Обращайтесь к куратрице «светлейшая госпожа», – шепнула мне секретесса. И тут случилось то, чего я не ожидала: она развернулась и ушла. И дальше мне пришлось чапать одной.

Я, конечно, растерялась. Что же теперь-то, думаю. Вот – я, Иллка Брук, презренная букашка, а вон – она, светлейшая госпожа куратрица. Сейчас мы с нею, выходит, тет-а-тет, и о чем же у нас разговор пойдет?

Сердечко мое бедное затрепетало, и я поймала себя не том, что чапаю к ней не прямо, а как-то странно – по дуге, словно пытаюсь обойти, да еще и как-то нелепо у меня выходит – одним боком вперед. Чувствую, она за этим моим представлением наблюдает, а поделать с собой ничего не могу.

И вот, значит, останавливаюсь я подальше, делаю, как положено, реверанс, глазки долу опускаю, как в детстве учили. Ну вот и все, думаю, сейчас как найдет на меня столбняк или, еще чего доброго, стошнит только что выпитой драгоценной аквой прямо на этот замечательный, невероятно красивый фирсовый пол. Но к счастью, ни того, ни другого не случилось. Куратрица продолжала болтать, она, кажется, даже не смотрела в мою сторону. А я стою терпеливо, переминаюсь с ноги на ногу, мало-помалу обвыкаю и даже осторожно по сторонам поглядываю.

В общем, набралась я смелости и стала из-под ресниц высматривать доказательства продвинутости куратрицы. Сперва ничего такого особенного я не приметила, никакой косметики и украшений. На ней только скромное золотисто-белое платье и мягкие голубые туфельки. Ну, разве что еще конексус от Джаммы Тор – двойной мими, цвет – белый шоколад, так я в точности такой же видела недавно у заведующей нашим салоном эротинга. И что примечательно, подбородок у куратрицы великоват и островат – нежности в нем не хватает, и вообще лицо какое-то суровое.

– Здрасьте, светлейшая госпожа, – говорю я ей, как только она закончила свои переговоры.

Куратрица глянула на меня через конексус.

– Садитесь, – говорит.

Тут оно и обнаружилось – доказательство того, что она действительно принадлежала к заоблачному рангу. Вы, надеюсь, в курсе, что такое зубная радужка на все тридцать два? Не знаю, как у вас, а у нас в Каллионе по престижности это приравнивается к ювенильным ушам. Если не ошибаюсь, минимальная стоимость – семьдесят с хвостиком лайков. Так вот, сестрицы, у нее эта штука была! Она произнесла всего пару слов, но я успела заметить фантастический блеск радужки. Вот, кто абсолютно не нуждался в зубной комнате. Ну, и еще, пожалуй, голосок был чуть смодулирован, но этим давно уже никого не удивишь.

Я поглядела по сторонам: плавающие ложа – какое же из них выбрать? И главное – как вообще в них садятся? Меня этому не учили. Они так натурально покачивались, точно и впрямь невесомы. Я почему-то вспомнила, как однажды не смогла пройти по виртуальному Тауэрскому мосту, который находится в помещении Каллионского музея, потому что боялась виртуальной высоты.

Тут рядом активировался низенький пуф из того же фирса, что и пол, и я торопливо на него присела.

– Вообще-то с вами хотела лично поговорить директриса – госпожа Хэй, но она сейчас занята, поэтому попросила меня. Так это правда, что вы пили вино?

– Каюсь, светлейшая госпожа, – отвечаю, краснея. – Пила.

Не знаю, что на меня нашло, но мне ужасно захотелось ей исповедаться. Захотелось рассказать все до мелочей, всю свою жизнь перед ней расстелить и выплакаться. Она такая влиятельная, у нее на зубах радужка, в ней чувствовалась такая сила, такая глубина, что хотелось пасть перед ней ниц и каяться во всех грехах.

– Простите и помилуйте, – заныла я. – Ради всего святого!

– Стоп, – сказала она. – Это еще что такое? А ну-ка возьмите себя в руки и объясните мне, что вас побудило.

– Не знаю, – говорю. – Дура была. Испорченная я. Но очень хочу исправиться.

– Вам не поможет самобичевание, вы это знаете?

– Поймите меня, я слабая одинокая маскулина, – говорю. – У меня сейчас очень трудный период. Прсто обстоятельства так сложились, и некому помочь. Вы уж простите меня, светлейшая госпожа, оступилась я, но теперь уж это будет мне уроком.

– Итак, вы сожалеете.

– Еще как сожалею, – говорю, а сама тяну за край юбки, чтобы прикрыть им голые коленки. И тут мне разумная идейка в голову приходит. – Хотя, может быть, есть одно объяснение этому моему ужасному поступку. Если позволите, я попробую объяснить.

– Объясняйте.

– Мне надо было провести над собой один научный эксперимент, – говорю я. – Понимаете, светлейшая госпожа, я хотела лично убедиться, что это скверно, чтобы можно было потом другим рассказать. Вот теперь знаю, что мне больше никогда ни за что на свете не следует пить эту мерзость. Так что теперь всем вокруг стану говорить, чтобы неповадно было.

Куратрица поглядела на меня поверх конексуса. Глаза у нее зеленые и переливающиеся, как окна башни Харикло. Умные, но как бы с грустинкой.

– Надо же, – говорит она, внимательно меня изучает. – А чем вы обычно занимаетесь в свободное время, когда не проводите над собой научные эксперименты?

– Да всяким, – говорю, – на прялке частенько разминаюсь, иногда смотрю по головиду разные познавательные штуки. Мало ли хороших, полезных дел бывает, светлейшая госпожа.

Я изобразила кроткую улыбочку. Куратрица тоже усмехнулась в ответ – как-то очень экономно – одними уголками губ, но лицо все равно стало добрее.

– Вы вся дрожите, дитя, – сказала она. – Успокойтесь. Я не собираюсь делать вам ничего плохого. А о том, почему вы пили вино, спросила лишь потому, что мне это действительно интересно. Вино пить не запрещено. Тем не менее, вы сказали, что сожалеете и раскаиваетесь.

Я молчу. Понимаю ведь, что дело вовсе не в вине, а в том, что было после. И наверняка она сейчас об этом спросит. Вот прямо в эту секунду.

Я съежилась, тяну юбку – вот-вот треснет. Ужас, как досадно ощущать колючие щетины у себя под коленками. Поджать бы ноги, да пуф не дает. Горе мне! Пускай, думаю, куратрица называет меня дитем, хоть с виду она и помоложе меня, пускай бранит или даже отшлепает, только бы не придралась к моим щетинистым ногам.

Тут куратрица кивает на головид.

– Посмотрите сюда.

Я поворачиваюсь, и у меня челюсть – брык! Там, на огромном экране, вижу саму себя вместе с Зукой.

И как же это, сестрицы, поразительно. Юная бучка, глазки от радости как фонарики светятся, на щеках румянец. Ах, ты ж моя славная!

О чем это она там без звука щебечет? Обожаю себя в некоторые моменты моей непутевой жизни. Неужто это действительно та самая знаменитая Иллка Брук? Эх, жаль, сестрицы, что в вашей местности «ай-ти-ви» не ловит – это наш главный каллионский канал.

Я так давно себя со стороны не видела, что и вовсе перестала верить в свою привлекательность. Одно время, правда, пыталась поднимать себе настроение тем, что пересматривала этот видос, но потом он стал на меня плохо действовать, и мне только еще хуже становилось. А сейчас, глядя на эту гладкую розовую моську, я даже невольно усмехнулась. Хотя тут же для порядка шмыгнула носом: иногда так делаю. Правда, это меня и саму бесит – дурацкая привычка.

– Да, светлейшая госпожа! – говорю радостно. – Это площадка. А тут, сбоку, Жоанна, режиссерша, только сейчас ее не видно.

– Вы были явно довольны своим успехом, – говорит она. – Почему же оказались в минусах? Конфликт с этими вашими телевизионщицами?

– Нет, что вы, я бы не посмела. Даже наоборот, я с огромной радостью – все, что говорили, честное слово. Четыре килограмма долой, одну морковку ела, а они ногой под зад, словно я дешевка какая. Вот, теперь в салоне приходится потеть, пиписьки с рудиментами теребонькать…

– Об этом как-нибудь потом, – сказала она. – А сейчас я хочу поговорить с вами о Дашери Крис.

Тут сердце у меня и екнуло. Ненавижу, когда меня спрашивают про Дашери. Вообще, вся эта история с браком – больная тема.

– Светлейшая госпожа куратрица, – говорю. – Я же ведь уже только что вашей симпатичной секретессе все как есть объяснила. Поймите, у меня тогда был сложный период, но я выполнила все указания, и над крео продолжаю работать, вот даже скоро защиту думаю ставить…

– Тем не менее, расскажите мне о сестре Крис, – говорит мне куратрица. – Вы ее хорошо знаете?

– Куда уж лучше? – говорю. – Мы подруги с детства.

– Значит, вам приходилось работать с нейрокодами, которые она создала?

Голос у нее спокойный, но мне все равно стало не по себе.

– Пардон, – говорю. – Не поняла вашего вопроса.

– На каком уровне вы владеете языком улыбок? – спрашивает она.

– Ни на каком, – говорю. – Я не пользуюсь ничем таким, мне это без надобности.

Она прищурилась.

– То есть, вы хотите сказать, что много лет дружите с самой одаренной в мире постановщицей улыбок, у которой огромная очередь клиенток, и даже хотя бы на базовом уровне не освоили ее техники?

– Нет, – говорю. – Просто не мое это. У меня и так целых две профессии – клип-модель и… Ну, вы сами знаете, светлейшая госпожа. А в чем, собственно, дело?

– Давайте еще раз посмотрим на экран, – сказала куратрица.

Я повернулась к головиду. А там – Дашери.

«Не поверите, но вам уже все известно, – говорила она кому-то, кого не было видно. – Проблема только в том, что куски информации разрознены. Иначе говоря, вы хорошо знаете слова, но не усвоили грамматики».

Я узнала салон «Пазифея». Дашери улыбнулась, и тут как раз весь экран заслонил затылок какой-то блондинки – и снова пропал.

«Две декады обучения, – сказала Дашери, – и вы – хозяйка любой ситуации».

Я сто раз видела, как Дашери обхаживает новых клиенток, и мне это никогда не нравилось. Пускай я и несерьезная, пускай тоже иногда фокусничаю и придуриваюсь, но чтобы нарочно освоить какой-нибудь манипулиринг – нет уж, простите. Терпеть не могу, когда кто-то на кого-то давит, а тем более тайком. Видно, не в том веке я родилась. Конечно, считается, что улыботворчество – искусство из искусств, и все, кто его преподает, великие художницы и чуть ли не гении, стало быть, все они экстра-мими и мысли их – сама небесная чистота. Но при всей моей любви к Дашери я не могу уважать манипулиринг, потому что считаю все это нечестным. Ведь если ты кому-то что-то внушаешь, то она из-за тебя уже не может поступить по-своему. Это как если играть в шахматы и незаметно переставлять фигуры противницы. Какой в этом смысл? Получается ведь, будто ты сама с собой играешь.

Хотя, я все же усвоила несколько базовых лыби, но это вышло совершенно случайно. К тому же применять их отваживалась только к престарелым бучам на сеансах эротинга.

Надо сказать, что при виде Дашери сердце мое забилось чаще, но я не дала чувствам завладеть разумом. Тем более, мне было уже окончательно ясно: это не общевоспитательный разговор, куратрице от меня нужно что-то конкретное, и просто так она меня не отпустит.

Дашери на экране улыбнулась как-то особенно душещипательно, показав свои фирменные ямочки. Потом она улыбнулась уже другой улыбкой, потом еще одной, какой-то незнакомой, от которой я почувствовала прилив нерешительности. Она говорит:

«Кажется, вы немного растерялись, госпожа Джи? Только что вы ни в чем не сомневались, но вот уже вы скованы, вы как будто чего-то ждете, но ответов нет. Вижу, вы это почувствовали. И это не магия, госпожа Джи, это всего лишь результат движения моих губ. – Дашери потрогала уголок своего рта. – Невинная улыбка, только и всего».

Тут она улыбнулась самой обыкновенной улыбкой (это называется «передернуть лыби»), и я испытала облегчение.

Если вы, сестрицы, думаете, что это были те дешевые улыбки, что вам показывают в разных шоу, вы сильно ошибаетесь. Язык Дашери – он стократ продвинутее. При всем моем неприятии манипулиринга, это просто какой-то запредельный уровень. В Каллионе говорят, что Дашери великая волшебница, ведь то, что она делает, иногда не поддается никакому объяснению. Она умеет управлять вашими желаниями, когда они еще только в проекте, и ваше настроение изменяется как бы само собой. Вы даже не чувствуете, из-за чего это с вами происходит.

Когда Дашери улыбается, она серьезна. То есть я хочу сказать, что на самом деле она очень ответственно относится к тому, что делает. Шутка ли – управлять кем-то живым с такой легкостью, словно это кукла. Я, конечно, категорически против таких штучек, но когда видишь Дашери в работе, иной раз прямо залюбуешься. Короче, она – профи, и этим все сказано.

«Запишитесь на курс, дорогая сестра Джи, – сказала Дашери. – И вы убедитесь, что это во много раз мощнее традиционного энэлпи-манипулиринга2 и всех видов эффектинга. Глубокое проникновение…».

На этой фразе куратрица выключила головид. Она сняла конексус, и я узнала, что у нее впридачу к выступающему подбородку еще и немножко грубоватые скулы. И вот, что странно. Вообще-то я не очень люблю выступающие подбородки и уж тем более грубоватые скулы, но в куратрице сочетание этих двух изъянов оказалось даже удачным и, как ни странно, даже придавало особый шарм.

– Дашери Крис занималась постановкой вашей улыбки? – спросила она.

– Нет, – говорю.

– Но вы часто присутствовали на ее семинарах. Вы не могли не знать, что там происходит.

– Я никогда не досиживала до конца, – говорю. – К тому же в последний раз это было года два назад. А в этом году, светлейшая госпожа, мы вообще почти что не виделись – только в наши традиционные сабантуйчики.

– Что они собой представляли?

– Ничего особенного, – говорю. – Мы просто ели мороженое и сладкую вату.

По-моему, я покраснела.

– Ну да, может, я и переняла от Дашери пару безделиц, но это так, пустячки, – сказала я. – Самые обычные улыбки.

Я на всякий случай показала куратрице два самых расхожих лыби – «мы с вами понимаем друг друга» и «хотите узнать, о чем я сейчас думаю?» – и тут же смутилась: глаза-то у меня наверняка опухли от слез и сейчас для такого не годились.

Тут ложе, в котором сидела куратрица, двинулось с места и, подлетев ближе, нависло надо мной. Куратрица закинула ногу на ногу, и я увидела на подошве аббревиатуру «ЗФ». Туфли от Зильбы Фокс! Я почувствовала, что вся горю и, потупившись, стала невольно вспоминать кинозвезд, которые тоже носили обувь от «ЗФ».

– Слушайте внимательно, сестра Брук, – вывела меня из оцепенения куратрица. – С сегодняшнего дня вами займется служба безопасности. Они относятся к бюро маскулинного потенциала. Методически их работой буду руководить я. Вы будете временно изолированы, потому что являетесь важным свидетелем. Таково решение специальной комиссии, назначенной Тайным Советом. Сколько времени продлится изоляция – в большой мере зависит от вас. Постарайтесь вспомнить как можно больше подробностей ваших встреч с Дашери Крис.

Ее слова были холодными и шершавыми, и у меня возникло чувство, будто я проглотила горсть колотого льда.

– А что значит маскулинный потенциал? – спросила я не своим голосом.

– Все, что вам надо знать, вам объяснят. – Она внимательно меня осмотрела, и взгляд ее опять на секунду задержался на моих щетинистых лапах. – Ознакомьтесь с лицензией на ваше обследование, чтобы потом не возникало вопросов. Очень надеюсь на понимание и взаимовыгодное сотрудничество.

На головиде вспыхнул текст, я попыталась его читать, но буквы плясали, и я никак не могла уловить смысл.

– Я, конечно, извиняюсь, светлейшая госпожа, – пробормотала я. – А что вообще такое стряслось?

– Стряслось – подходящее слово, – сказала куратрица. – Это кажется невозможным, но ни одной навигационной системе на планете не удается зарегистрировать биосивер вашей подруги Дашери. Она просто исчезла.

***

Я сидела в маленькой комнатушке перед головидом, листая страницы журналов и думала о всякой ерунде.

Помните, сестрицы, еще лет десять назад в сети ходил такой старый-престарый фильм «Проклятые»? Там герой-самец (походу, его звали Боб) цитировал какого-то древнего умника (могу поспорить, тоже самца), он сказал примерно так: если мы считаем себя свободными, то это значит, что душа существует.

Все это, извиняюсь, чушь собачья, нет в нас никакой души. Чакры-шмакры – это у нас, возможно, и есть, потому как наукой тыщу раз доказано, а вот души нет. Внутри нас – мозг, а в нем особая пустота, по которой летают мысли. Хотя поэтессы иногда и называют все это душой, потому что считают, что мы, мистрессы, по чьему-то изначальному замыслу должны якобы осязать вечность. Я закончила бакалавриат по стихоплетству, так что кое-чего в этом деле соображаю.

Мы с первого класса проходим такую важную науку как метафизика, однако же кроме правильных понятий у нас в головах зачем-то накапливается куча разной дряни. Меня это удивляет.

Глупо, но я время от времени тоже задумывалась о душе так, как если бы она на самом деле существовала. Более того, я много чего делала, чтобы ее, воображаемую, улучшить и облагородить. Всякие там тренинги, дыхательные гимнастики, медитации, мантры, но все впустую. Я осталась все той же Иллкой Брук, которой была раньше. Видно, на бесплодной почве пыталась прорасти, вот и оставалась до поры, до времени непроклюнувшимся семечком. И теперь мне предстояло сделать выбор. Впрочем, к чему лукавить, ведь и так ясно было, какой путь выберет малодушная Иллка Брук.

Я сидела за этими дурацкими журналами и думала о Дашери. Ах, Дашери, милая моя, сладенькая кисулечка, я и впрямь кое-что о тебе знаю – иногда мне кажется, знаю о тебе даже больше, чем Фарри. Помню о твоих детских причудах, как ты мечтала добраться до Острова на авиетке, а зачем тебе это? А затем, чтобы там быть для всех островитянок вместо гуру. Что за безумная мечта! И откуда в тебе столько всего? Ну, и где же ты теперь, моя радость?

В гимназиуме, когда нас было трое, я вечно за вами не поспевала. Честно говоря, Фарри-Волосатка для тебя тоже не очень-то подходящая пара, но мне казалось, вы с ней все же намного лучше ладили. Завидовала я вам. Оки-оки, не буду вас судить: Фарри, как и крути, поспособнее, чем я, и башка у нее варит, и знает, как себя преподнести. Она интереснее, чем я. Зато я грешнее. Вы были настоящими подругами, а я – просто твоим хвостом. Но теперь Фарри не с тобой, – куратрица наверняка об этом сказала бы.

И все-таки куда можно исчезнуть из Матриума, из всех этих стеклянных яйцеклеток? На тот момент, сестрицы, мне еще ни разу не доводилось покидать пределы Каллионы, и мир я знала только из головида, а теперь и своими глазами увидела, что остальные города – такие же прозрачные колпачки с домиками, только поменьше. А все, что между колпачками, – непролазный дикий лес.