Трамонтана. Король русалочьего моря

Ее наградой были распахнувшиеся на всю ширину глаза фламандца. Уж что-что, а шокировать его удавалось ей нечасто.

– Я же не зверь, сеньора! – а потом, словно застыдившись и даже чуть сощурившись, он добавил: – И потом, пострадали же просто люди, а не…

Она дожидалась этих слов с почти болезненным удовольствием. Ладони уже начали теплеть, а на языке вертелись слова Приказа, и она даже в душе подгоняла его: «Давай-давай, скажи про мой проклятый род!»

– Исабель? – раздалось из коридора. – Ты спишь?

При звуках этого голоса Ксандер умолк, и по его упрямому лицу она поняла: больше он ничего не скажет. Развернувшись на каблуках, она прошествовала мимо него к двери и вышла в коридор, где в их комнату заглядывала Одиллия.

– А, вот ты где.

Бледное лицо венецианки почти светилось в темноте. Исабель шагнула ей навстречу, на мгновение подумав, что вот сейчас бы и представить ей Ксандера, но тут же забыла об этом, когда увидела глаза Одиллии. Они смотрели прямо на нее, но будто вовсе не видели ничего. Что бы ни ужаснуло так венецианку, сейчас было не до куртуазности, да и вряд ли она поблагодарит Исабель, если Ксандер увидит ее такой. Иберийка схватила новую подругу за худую жилистую руку и затащила в их общую комнату.

– Что случилось?

Одиллия только досадливо дернула уголком губ.

– А что от тебя было нужно ректору?

Одиллия ответила не сразу – сначала нащупала стул, села, завернулась в шаль, нервно завязала ее в узел на груди и раздраженно тут же дернула. Еще помялась, должно быть, подбирая слова, и наконец подняла глаза, но не на Исабель, а куда-то на окно.

– Мой брат пропал.

Глава 4

Дар

– Доброе утро, господа студенты.

Ректор стоял прямо, как палка, опираясь на свою жужжащую трость и немного покачиваясь на носках. Те, кого он так титуловал, тоже послушно вытянулись и вперились в него взглядом. Одиль, и так всегда державшая спину прямо (воспоминание о приложении трости учительницы танцев к вздумавшим сутулиться лопаткам было до сих пор ярким), воспользовалась возможностью и украдкой их оглядела. Некоторые – вот, например, высоченный Франц и казавшийся особенно щуплым рядом с ним Клаус – пялились на ректора с восторженностью верноподданных, слушающих коронационную речь, и это сходство при их полном внешнем контрасте ее порядком рассмешило. Кто-то – лисообразный Хуан и полненькая суетливая гельвецианка Марта – уже и бумагу приготовил, и теперь держал перья наготове, причем у Марты на кончике пера успела набухнуть капелька чернил. Белла сидела прямая и серьезная, словно перед причастием, а вот Алехандра явно еле сдерживала желание еще что-то шепнуть своей Катлине.

– Сейчас мы поговорим о самых азах, – прервал наблюдения Одили ректор, – о базовом и простом, и одновременно – самом важном. Но начнем мы так: скажите мне, господа студенты, что делает наш народ, если так его назвать, особенным?

– Don, господин ректор, ой, то есть, простите, Дар! – тут же звонко отозвалась Алехандра, но ей уже вторили на самых разных языках наперебой.

Одиль присоединяться к хору не стала: наверняка тут был подвох.

– Не знаю, как вы там зовете себя, – врезался в эту какофонию чуть скрипучий голос Леонор, – но меня у нас в деревне звали ведьмой. И ваш Дар бы прозвали колдунством или еще чем похуже.

Одиль бросила на нее взгляд, благо сидела недалеко. Иберийская вилланка сидела, нарочито развалясь и сощурившись, и смотрела на ректора с вызовом. А вот он вдруг улыбнулся и поднял руку, призывая к тишине.

– А вы что думаете, госпожа Гарсиа? – спросил он в эту тишину.

Леонор сморгнула, но тут же оправилась.

– Если по вашему Лабиринту и нашей башне судить, – все так же громко и небрежно сказала она, – то не такая уж это неправда.

По залу пробежали смешки. Белла рядом с Одилью недовольно поморщилась, но ее плечи выдали другое: они горделиво расправились. Совсем чуть-чуть, но Одили подумалось, что соседка вовсе не против, чтобы вилланы считали ее ведьмой.

– Интересно, почему вы смеетесь, – вдруг сказал ректор, все еще улыбаясь уголками губ. – Вы ведь многие думаете то же самое, что эти крестьяне. Молчите! Просто помолчите и подумайте, сколько раз вы говорили себе: мы не вилланы, мы особенные, мы одарены. Чем? Вы и сами зовете это магией!

Последнее слово он выдохнул в мертвенное молчание.

– Но мы здесь занимаемся не магией, господа студенты, – продолжил он без малейшей драматической паузы, мерно и спокойно шагая по залу, – точнее, не магией в конвенциональном смысле, и нет такого, чем вы были бы одарены, а остальные, те же вилланы, обделены совсем, даже не думайте. Но, тем не менее, Дар у нас есть.

Он оглядел свою аудиторию, но высказываться на этот раз никто не торопился.

– Этот дар – вера. Не религия – это уж каждому свое, – но все же вера в определенном значении и есть основа того, что мы делаем, того, как мы живем. Она источник любого человеческого могущества. Во что вы верите – то вы можете. Вот и все.

– Чушь, – снова проскрипела Леонор. – Вот наши – они верили в победу. И что?

Ректор остановился перед ней.

– Вовсе нет, госпожа Гарсиа, – сказал он немного иронично и немного печально. – Ваши верили в то, что завоюют славу в смертном бою. Так и вышло. И смертный бой, и слава – я вас уверяю, что еще много лет о них не забудут.

Леонор вскинула голову и ответила ему яростным взглядом блестящих глаз.

– Они хотели победить! Но никто не может совершить невозможного!

– А вот тут вы неправы, госпожа Гарсиа. Я знаю, как в одной деревне безоружная девочка заставила отступить пьяных от вина и крови солдат, оскорбивших ее мать и собиравшихся ограбить дом. – Она вспыхнула, но он уже не смотрел на нее, повернувшись к остальным. – Солдат, которые за меньшее расстреляли целую семью в соседнем селе, на случай если вы думаете, что это было легко. Это была та самая невозможность, в которую не верил никто – кроме девочки, которая всерьез верила, что она скажет нужные слова, и они устыдятся.

– Может быть, она просто нашла те самые слова? – проговорила Одиль, раз уж остальные, даже Леонор, молчали.

Губы ректора снова тронула улыбка.

– Это какие же, госпожа де Нордгау? Давайте, порассуждайте. Я не прошу точных формулировок, но какой смысл они должны были нести? Угрожать небесным судом, умолять о пощаде, взывать к человечности уже пробовали и те, кого солдаты убили.

– Ее слова, – Одиль решила подыграть шараде и сделать вид, что автор слов не сидела с ними в одном помещении, – заставили их поверить, что они лучше, чем думали о себе?

Ректор в два шага преодолел расстояние до ее стола.

– Нет, госпожа де Нордгау, – сказал он мягко и лукаво, – не приписывайте другому человеку свое оружие. Нет, наша героиня ничего такого не могла и не хотела. Она их попросту испугала, если хотите знать.

По залу прошел шепоток и кое-где раздались смешки, а громче всех фыркнула сама Леонор.

– Да-да, – ректор отвернулся от Одили, – испугала, а что вы думаете? В тот момент она верила, свято верила, что за ней сила – сила дочери оскорбленной и измученной женщины, сила хозяйки дома, сила сторонника правого дела, наконец, хотя мы об этом еще поговорим. И эта сила была настолько велика, что четверо вооруженных до зубов мужчин, четверо, что уж греха таить, отпетых мерзавцев и убийц спасовали перед ней.

– Невероятно, – прищурился Хуан.

– Почему же? – ректор снова начал мерить шагами зал. – Люди, бывает, творят и куда большее. Дети в отчаянии поднимают глыбы, под которыми погребены родители, врачи бросают вызов чуме и выживают в эпидемию, хотя каждый день рискуют жизнью. Безоружная девушка как-то выехала одна к вражеской армии и заставила ее уйти без боя. Предел тому, что возможно и невозможно, человек кладет сам, – он вдруг наклонился к сидевшей тихо как мышка Катлине и легонько коснулся ее лба, – вот здесь.

– Если бы все было так просто, – негромко сказал Ксандер, – то сейчас…

Сидро д’Эстаон резко выпрямился.

– Просто? Вы думаете, господин ван Страатен, что вера – это просто?

Леонор снова не выдержала:

– Вас послушать, так и в самом деле просто! А если я вот сейчас из этого окна прыгну, потому что верю, что могу летать – что, полечу?

Ректор наклонил голову набок, как любопытная птица.

– А вы верите?

Адриано бы верил, укололо Одиль под сердцем.

– Нет, но…

– Я знаю ваши убеждения, госпожа Гарсиа, но все-таки и вы, и все здесь наверняка слышали, что очень давно один весьма… выдающийся человек сказал, что даже очень маленькой доли веры достаточно, чтобы буквально двигать горы. Слышали же, господин ван Страатен?

– Это же притча, – сказал Ксандер с той вежливостью, которую в исполнении Одили их старая Шарлотта называла «я не трушу и упрям». – Даже о магах я не слышал, чтобы кто-то из них двигал горы.

– Странно, что не слышали, – отозвался ректор чуть вкрадчиво. – Потому что нет никого, кто бы не знал, что именно ваш народ, господин ван Страатен, заставил отступить море и поднял из-под волн землю для своих городов.

– Это другое!

– Неужели?

– Это действительно другое, господин ректор, – вмешался Мигель Геваро-Торрес с холодной учтивостью. – Это же не взмахом руки делалось, а лопатой.

– Вы слишком презираете лопату и слишком романтизируете жесты, – качнул головой д’Эстаон. – Это внешнее. А важное то, что люди задумали и осуществили невозможное, точнее, то, что другие считали невозможным. Именно что, – он подмигнул Ксандеру, – сдвинули горы. По вере своей.

– В других делах, – подал голос крепкий Педро, сидевший по правую руку от Мигеля, – этим же людям никакая вера не помогла.

– И не только им, – вдруг эхом отозвался Клаус.

Ректор изобразил намек на поклон, словно благодаря за уместную ремарку.

– А вот тут, господа студенты, у нас начинаются тонкости. Вы совершенно правы – да, и вы, господин ван Страатен, когда сказали, что все не так просто, и дело не только в том, что верить – само по себе не так уж легко, как кажется. Дело еще в том, что ваша вера имеет прямое влияние только на вас.

Марта, все это время торопливо поскрипывавшая пером, подняла голову и нахмурилась.

– Простите, господин ректор, я не поняла…

– Конечно, – лучезарно улыбнулся ей д’Эстаон, – и я даже вас уверяю, что большинство здесь не поняли, так что вам совершенно не за что просить прощения.

– Но вы же объясните…

– Объясню, безусловно, и прямо сейчас. Ваша вера, господа студенты, дает силы вам. То, во что вы верите, определяет то, что вы можете, что видите, что испытываете. Именно вы. Но как бы вы, господин Баумгартен, – он положил руку на широкое плечо Франца, – ни верили, например, что господин фон Бабенберг может… ну, хотя бы летать, пока он сам в это не поверит, никуда он не полетит.

– А если я поверю и полечу, а Франц, наоборот, не поверит?

– Прекрасный вопрос! – обрадовался ректор. – И я вам отвечу на него другим вопросом: как вы думаете, господин фон Бабенберг, почему о существовании здесь Академии знают только люди из нашего народа?

– А вот это легко, – пропела Мишель, с точеным изяществом повернув безупречно причесанную головку к д’Эстаону. – Помилуйте, господин ректор, но здесь же совершенная глушь!

Многие рассмеялись в голос, даже ректор.

– Справедливый укор, госпожа Дюбуа, но, увы, дело не в нашей удаленности от бульваров Лютеции. Конечно, у нас тут практически деревня, но Пиренеи – место исхоженное и пастухами, и армиями… галлийскими в том числе. И что же мешает, скажем, какому-нибудь контрабандисту – а уж эти тут все тропы исходили – отметить и нас на карте?

– Защитные чары? – рискнула Марта.

Одиль не выдержала.

– Логически, – начала она, – он увидит чудесную готическую веранду, массивные ворота и мантикору в три раза больше его самого. И все это на глухой тропе в Пиренеях. – Когда никто не вставил слова, она оглядела своих новоиспеченных товарищей. – Да он попросту глазам своим не поверит!

– Именно, – согласился ректор. – Вот вам и ответ, господин фон Бабенберг: если вдруг ваш товарищ не желает категорически верить в вашу способность летать, он просто останется слеп. Собственно, – он поднял руку, призывая к вниманию, – это и есть то, что отличает нас от вилланов. Не кровь ни в коем случае, не какие-то мистические способности – а вера и верность вере. Только поэтому мы можем то, что другим кажется невозможным, и видим то, к чему другие слепы.

– Значит, это может любой? – робко заметила Катлина.

– Абсолютно любой. Все дети рождаются с этим, они не имеют этих границ и запретов вообще, они не знают, что что-то невозможно, и поэтому видят все. Другое дело, что потом они решают сами себя ограничить и теряют доступ к источнику сил, но вернуться туда они могут всегда. Поэтому люди и творят удивительные чудеса… стоит им забыть хотя бы на мгновение, что чудеса им не полагаются.

– И вы здесь нас будете учить вере? – Леонор скривилась от последнего слова так, попробовала особенно незрелый лимон.

– Зачем же? – обернулся к ней д’Эстаон. – Вы и так это умеете, раз вы здесь. Мы будем вас учить осознанности этой веры, умению ее поддерживать, пользоваться ее возможностями…

– Верить в шесть невозможных вещей до завтрака? – вырвалось у Одили.

Ректор опять улыбнулся лукаво и светло.

– А как же! Только с этим будут трудности.

– Почему? – снова поднял голову Ксандер.

– Потому что все меньше будет в жизни вещей, которые будут для вас невозможны.

По залу снова прошел шепоток, но на этот раз восторженный: новоиспеченные студенты явно уже предвкушали это блистательное будущее.

– Подождите, господин ректор, – легкое грассирование в звонкой латыни выдавало Франсуа с головой, – но вы сказали, что дети совсем не имеют проблем с верой. Но они же далеко не все могут!

– Точно подмечено, господин де Шалэ. Кстати, поверите ли? Точно то же самое мне – в былые времена, конечно – сказали ваш отец и ваш средний брат. Положительно, мне стоит пересмотреть свою позицию по наследственности.

Франсуа рассмеялся едва ли не веселее, чем все остальные вместе взятые. Смех у него был чудесный, отметила Одиль: легкий, как ласточка, и открытый, как окно по весне, и очень похожий на смех Адриано.

– Итак, – прервал ее мысли ректор, – господин де Шалэ сим нам напомнил, что вера – это не единственное, с чем мы имеем дело. Да, вера – источник силы, но ее же надо уметь использовать. Я сейчас скажу то, что вам покажется противоречием тому, что я говорил до этого: иногда веры совершенно недостаточно.

Он отошел к окну и присел на край подоконника, громко стукнув тростью об пол, словно желая вколотить дальнейшее прямо в их умы.

– С детьми на самом деле все просто. Младенец верит в чужие силы, не в свои. Когда ему плохо, он призывает на помощь всемогущих и всеблагих родителей, а сам он, обладая неизмеримыми возможностями, попросту не знает, что с ними делать. Несчастная мать, бьющаяся над умирающим ребенком, может верить всей душой в то, что его можно спасти, но она помещает эту веру в другого – в Бога, врача или знахарку, отказывая себе в праве лечить. И так мы приходим к следующей грани нашего треугольника – праву.

– Не знаниям? – снова подала тихий голос Катлина.

– О знаниях позже, – отозвался д’Эстаон. – Почему горюющая мать призывает врача или молится? Потому что внутри нее, – он постучал суховатым пальцем себя по груди, – живет червячок, который подтачивает ее веру. Да, она хотела бы, чтобы ребенок жил и был здоров, но она не верит в свое право, не верит в себя и что спасение, даже если повезет, не станет залогом худших бед. Она ищет посредника, так как не чувствует себя вправе решать.

– Но сомнения есть у всех, – нахмурился Ксандер.

Трость в руке ректора свистнула, моментально вытянувшись в параллельную полу струну и указав безошибочно на него.

– Блистательное объяснение тому, почему-таки люди редко двигают горы, не правда ли, господин ван Страатен?

Ксандер закусил губу и кивнул.

– Подумайте, господа студенты, что будет, если у вас в руках окажется самый совершенный в мире лук, но при этом, когда вы уже наложите стрелу на тетиву, ваши руки задрожат? Вы промахнетесь, именно так, каким бы точным ни был ваш глаз, каким бы верным ни был лук, какой бы круглой ни была тетива и какой бы достижимой ни была мишень. Сомневаться можно до или после, но когда перед вами мишень, вы должны уметь отбросить все и разумом, – на этот раз он палцем постучал себя по лбу, – направить силу в цель.

– Разумом? – опять фыркнула неуемная Леонор. – Это после славословий вере-то?

– В том-то и прелесть, госпожа Гарсиа, а если подумать, то и логика, что нечто столь иррациональное, как вера, должно быть уравновешено рациональностью и разумом, не так ли?

Пришло время кивать Леонор, хотя она это сделала куда более неохотно, чем Ксандер.

– В мгновение, когда вам пришла пора действовать, вы сможете использовать свою силу только в том случае, если знаете, что вправе это делать, иначе она уйдет впустую. И да, этому мы тоже вас будем учить.

– Вы говорили о треугольнике, – заметила пока что молчавшая Белла.

– Верно, говорил, госпожа Альварес де Толедо. Но с третьей стороной все очень просто – это воля. Как отмечают мудрые народные поговорки, можно привести лошадь к водопою, но нельзя заставить ее пить. Так и с вами: какими бы силами и правами вы ни обладали, пока вы не захотите что-то сделать, выбрать ту самую мишень – применить все это вы не сможете.

– Тут наверняка тоже есть какая-нибудь тонкость, – пробормотала Белла.

Возможно, она предназначала это только для ушей соседей, а то и одной Одили, к которой отвернулась, но ректор подхватил это с такой готовностью, словно она декламировала на весь зал.

– Очень верно! Но и тонкость проста. Кто рискнет подсказать? Госпожа де Мендоса?

Алехандра, рьяно вскинувшая руку, едва он задал вопрос, даже вскочила с места.

– Мы же все разные! – заявила она. – А если бы дело заключалось только в вере и праве, то я бы… я бы могла так же играть с огнем, как Белита. Я ведь верю, что так можно, и что в этом плохого, я же не убивать им буду. Но он мне не подходит, понимаете? Это не мое. Я могу что-то сделать, но не так. Простите, я сумбурно…

– Вы совершенно правы, госпожа де Мендоса, – голос ректора был ласков. – Это тоже часть воли. Наши силы даны нам для того, чтобы творить, и каждый из вас выбирает тот способ изменять мир, который по душе лично ему. По-настоящему, глубинно по душе – это не вопрос минутного восхищения, это вопрос резонанса. С каждым из нас мир говорит по-своему. И как лучше его слышать, и как лучше говорить в ответ, этому вы тоже будете учиться.

– Выходит, мы здесь потому, что у нас громкие голоса?

Голос Франца Баумгартена был удивительно тихим для его могучего корпуса, поэтому ректору пришлось подождать, пока господа студенты отхихикают.

– Примерно так, – согласился он.

– И все-таки с верой непонятно, – заявила Леонор. – Выходит, и всякие мантикоры взаправду есть?

Ректор только улыбнулся, но иберийку это не смутило.

– Но я слышала, что те, в кого верили, а потом перестали верить, исчезают!

– И в самом деле исчезают, – покладисто ответил д’Эстаон, – от глаз тех, кто не верит. Но исчезнуть вообще? Только ребенок думает, что если зажмуриться, то злое чудовище исчезнет. Материя не зависит от глаз смотрящего… к счастью или к несчастью.

– А может ли появиться?

Ректор медленно повернулся на каблуке. Очень у него это эффектно получилось: его длинное одеяние, похожее на мантию, немного обернулось вокруг ног, сделав его похожим на змею, приготовившуюся к броску.

– Уточните вопрос, госпожа де Нордгау.

– Если человек видит то, во что верит, то что будет, если его убедить, что он видит то, чего нет на самом деле?

Так же медленно и по-змеиному д’Эстаон улыбнулся.

– Этот вопрос, – вполголоса отозвался он, – вы зададите другому человеку, дитя мое.

– А если мы тоже хотим это знать? – прозвенел голос Алехандры.

– Спросите у вашей однокурсницы, – был лишенный сочувствия ответ. – Вас интересует только это?

– Подождите, господин ректор, – Клаус был мягко вежлив, – но у меня другой вопрос. Если нас ограничивает только треугольник веры, воли и права… я имею в виду, есть ли что-то еще? Я понимаю, что есть законы…

Сухопарая рука ректора легла ему на плечо.

– Не волнуйтесь, господин фон Бабенберг. Вы правы, конечно. Есть другие ограничения.

Класс снова притих, но ректор заговорил не сразу – сначала занял свое место у окна, поставил перед собой трость и сложил на ней руки. Напряжение в воздухе к этому мгновению можно было резать ножом.

– Оговорюсь сразу, эти ограничения относятся уже скорее к этике… хотя, пожалуй, лучше назвать их техникой безопасности. Да, это наилучшая формулировка. Поступайте в соответствии с этими законами, и с вами все будет хорошо.

Он сделал небольшую паузу.

– Итак, первое ограничение – свобода воли. Если вы хотите, чтобы ваша воля уважалась, уважайте чужую, это логично. К счастью, что-либо сделать с чужой волей крайне трудно, а менталистов крайне мало. Впрочем, вы все молоды, и вполне возможно, что когда-нибудь страсть или искаженное чувство справедливости, или что-то еще может столкнуть вас с этим законом. Просто запомните сейчас и вспомните тогда, что невинность – лучшая защита. Не замарайтесь насилием, и ваша собственная оборона будет крепка.

Опять пауза, чтобы перевести дыхание.

– И второе – естественная логика мира. Мир – ваш собеседник, ваш соавтор в творчестве, а собеседников и соавторов надо уважать. Не творите неестественного, как бы вам ни хотелось. Пример… Кто-нибудь приведет пример?

– Нигромантия, – выдохнул Клаус.

Д’Эстаон бросил на него взгляд, который Одили показался странно печальным.

– Да, например, нигромантия, хотя не она одна. Поймите, – голос его напрягся до гулкости, – есть могущество выше вашего и право выше вашего, есть грань, на которой вы должны будете отступить. Называйте это как угодно – судьбой, Творцом, высшими силами, – это неважно. Важно то, что одним из самых страшных соблазнов для вас станет гордыня. Учитесь смирению, и тогда мир всегда будет вам благоволить.

– Но есть ведь те, кто…

– Есть, – негромко сказал ректор, – но подумайте об этом так, господин фон Бабенберг, хоть вы еще очень юны: можно очаровать девушку, а можно взять силой. И у того, и у другого способа есть достоинства и недостатки, и результат – кратковременный – будет один и тот же. Но землю наследуют те, кто хочет любви.

На этот раз ему никто не возразил и ничего не спросил. Одиль тоже. Ее охватил озноб.

Адриано, гад, братишка, где ты…

Д’Эстаон окинул их всех медленным испытующим взглядом и, похоже, остался удовлетворен.

– Доброго дня, господа студенты. Идите. Вас ждут уроки.

– Господин ректор?

Притихшая или нет, Леонор явно не собиралась уходить без последнего слова. Довольный их реакцией или нет, он тем более не собирался уходить, оставив ее без ответа.

– Да, госпожа Гарсиа?

– Чем же тогда вы отличаетесь от… остальных? Если то, что можете вы, может любой?

Одили показалось, что ректор выдохнул с облегчением.

– А вот это совсем просто, – сказал он. – Как мы стараемся сохранить веру, так другие стараются ее потерять.

– Почему, если это значит уметь видеть и, – она запнулась, – творить чудеса?

Д’Эстаон погладил свою трость, и жужжание из нее стало громким, как урчание объевшегося сливками котенка.

– Чудеса обязывают действовать, – ответил он, – а умение видеть мешает закрыть глаза и притвориться, что чудовищ не существует.

– А они существуют?

Трость внезапно умолкла, и тишина стала оглушающей.

– Да, – просто сказал в эту тишину ректор. – О да.

Из своего первого класса они вышли, не переговариваясь, все еще под впечатлением, и это сыграло с ними дурную шутку: когда на башне ударил колокол, призывая к следующему занятию, они как по команде переглянулись и без слов поняли, что никто из них не помнит, куда идти.

Выручила Катлина. Дернутая за рукав Алехандрой фламандка явно испугалась, обнаружив себя главной надеждой, но покорно полезла за пергаментным листком.

– Сегодня у нас у всех одно и то же, – сообщила она, – следующей будет символистика… это… сюда. Да, точно.

«Сюда» оказалось чем-то типа зимнего сада. Изнутри все стены скрывались под буйными зарослями цветущих с энтузиазмом кустов, солнце, лившееся со стеклянного потолка, едва пронизывало кроны гордых пальм, а по укрытому коврами полу были живописно разбросаны яркие подушки. Посреди этого царства жары и ароматов, от которых у Одили враз немилосердно заболела голова, на низком диване сидел мужчина слоноподобной комплекции и с настоящим водопадом курчавой бороды. Борода и голова были вдобавок щедро залиты каким-то душистым маслом, и Одиль опасливо спряталась за Беллой и Ксандером, искренно надеясь устроиться как можно ближе к двери.