Грумми. Волшебный цветок Рассвета

– Эй, маленькая, – сказал Борька-Клык, грозно прищурившись, – давай-ка сюда все свои ягоды и сыр. Плата за проход, понимаешь?

Лили, как обычно, не растерялась. Быстро достав "дымовую шашку" (на самом деле мешочек с сушеной ромашкой, вызывающей чихание), она заставила барсуков чихать так сильно, что они попадали в кучу и начали чихать друг на друга.

– Ой, что это? – удивился Толстопуз, потирая глаза. – У меня аж слезы текут!

– Это ромашка, – спокойно ответила Лили. – Она вызывает чихание.

– Чихание? – переспросил Борис, морща нос. – Ну и что с того?

– А то, что вы сейчас начнете чихать так сильно, что забудете обо всем на свете! – сказала Лили и бросила мешочек на землю.

И тут началось! Барсуки начали чихать так сильно, что их хвосты задрались вверх. Толстопуз закатил глаза, а его нос покраснел и распух. Борька-Клык вытирал морду, по которой градом лились слезы. А Мадам Риска, старшая барсучиха, чихала так, что ее книга с «правами прохода» упала на землю и раскрылась.

Воспользовавшись замешательством, Лили проскользнула мимо.

Но это было лишь мгновение – и за ним стояла история, которую Лили видела в глазах барсуков. Когда она ускользнула и оглянулась назад, Борис уже отряхивал мех, делая вид, что ему наплевать. Впрочем, от досады у него задергался ус. Лили знала: прогнать их раз – легче, чем изменить привычку многих лет.

Она не любила насилия, но и бесконечно потакать странным законам тоже не могла. И потому решила поступить хитрее. Она Лили вернулась к тому же пню, но с корзинкой, полной не только ягод и сыра, но и пирожков, и банкой мёда. Подойдя к барсукам, она улыбнулась.

– Борис, – сказала она спокойно. – Ты и твои друзья защищаете лес. А кто кормит тех, кто защищает других? Кто платит за сторожа, ведь сторож голоден? Давайте договоримся: я стану приносить вам еду раз в неделю, но вы перестаньте требовать дань у прохожих.

Борис сначала отвернулся, корчил грозную мину и пробормотал про «честный доход», но пирожок оказался лучше, чем его гордость. Мадам Риска, любившая консервативные порядки, прикинула в уме перспективу журнала с записями и, в конце концов, улыбнулась – потому что улыбки у барсуков были редкостью и значит, дело серьёзное.

Так начался новый договор. Лили показала, что можно получить уважение иначе: через еду, разговор и малую услугу – сторожить тайники с урожаем, предупреждать о бурях и помогать потерявшимся. Барсуки, которым нравилась роль защитников, согласились сменить формат. Они перестанут тормозить каждую белочку и ёжика, и лес вздохнет свободнее.

Конечно, старые привычки умирали не сразу. Борька‑Клык иногда всё ещё урчал, глядя на прохожих с сыром, но хватало одного взгляда Мадам Риски – и он мирно отставал. Толстопуз стал главным дегустатором Лилиных пирожков, а Борис – почётным сторожем. Иногда, когда над лесом нависала ночь и кто‑то подходил с грустным лицом, они напоминали о себе, но уже не как рэкетиры – а как те, кто помнит старые времена и умеет слушать новое.

Лили же пошла дальше по тропе, улыбаясь. Её мешочек с остатками ромашки лежал в кармане – на всякий случай. А барсуки, которых раньше сторонилась и боялась, постепенно стали частью лесной истории: смешной, ворчливой, но в чём‑то очень доброй.

Следующим препятствием стала эхо‑пещера. Тропинка сворачивала в узкий разлом, и тьма тут же сгустилась, будто кто‑то сложил небеса вдвое. Каждый шаг Лили отдавался тут не просто звуком, а огромным, металлическим грохотом, который возвращался к ней и множился, словно долбя по стенам молотами. Из глубины доносились голоса – то ли воспоминания, то ли сама пещера шептала ей в уши: «Ты никогда не вернешься… Ты не достойна хвостика…» Эти слова не были пустым звуком, они придавали шагам тяжесть и делали тропу чужой.

Лили знала, что с пещерой нельзя разговаривать обычными словами. Эхо здесь жило своей логикой: оно ловило сомнения и страхи путников и увеличивало их, возвращало в виде грома и сдавливало грудь. Те, кто входил сюда с тревогой, теряли голос и ориентир; многие оставляли на стенах исцарапанные молитвы или просто сдавали назад.

Она остановилась на мостике над бездной и присела. Из мешочка на поясе она вынула маленький деревянный свисток и начала напевать тихую груммийскую песенку – ту самую, что ей пела бабушка у огня: короткие строки о дружбе, о вечернем чае, о сыре, который никогда не бывает лишним, и о том, что дом – это там, где тебя ждут. Мелодия была лёгкой, простой, и в ней почти не было низких нот: только светлые, округлые звуки, которые согревали, как ломтик сыра в ладони.

Сначала пещера ответила так, как умеет пещера: вступила в диссонанс. Ноты растянулись, превратились в дикий набухающий рев, слова из песни исказились в пугающие фразы, повторяясь и удваиваясь. «Ты не достойна… хвостик… никогда…» – гул разрывал воздух и пытался вытянуть у Лили силы.

Но она продолжала. Песня шла, ровная и простая, как нитка, которую не разорвать. Вместо того чтобы кричать в ответ, Лили вложила в мелодию мягкость: смех на конце фразы, лёгкое покачивание тела. Она пела не для грома, а для себя и для того крошечного уголка доброты, что жило в её сердце.

И тогда произошло нечто странное: диссонанс начал смягчаться. Стены, казалось, уставились друг на друга и перестали спорить. Эхо уже не искало слабостей – оно повторяло ноты, но иначе: стало подбирать гармонию, подстраиваться. Шепоты превратились в ответные строфы; пугающие фразы смягчились и потеряли острый край. Внизу, в глубине, появилось нечто похожее на хор – каменный, слышавший её песню. Иногда из темноты подпевал тонкий голос, как будто чей‑то старый альтовый свист; иногда – низкое рычание, которое стало напоминать бубнение барабана.

Пещера принимала песню и отдавалась ей.

Когда Лили спела последнюю строчку – о том, что дом там, где тебя ждут, – эхо отозвалось не угрожающим гулом, а мягким затуханием, будто великан засыпал. Голоса исчезли. В тишине остался только лёгкий шелест воды и ровное дыхание камня.

Проход был открыт.

Она встала, отряхнулась и посмотрела назад. Внутри разлома копошился свет – неяркий, но тёплый. Пещера больше не шептала угроз; в её глубине, если прислушаться, можно было уловить тихое посвистывание: отголосок груммийской мелодии, который теперь жил в камне.

Лили пошла дальше, зная, что сумела перехитрить не столько пещеру, сколько собственный страх – и что иногда самый надежный щит против тьмы – это небольшая песенка о дружбе и сыре.

Да-да, именно сыре! Лили тихонько напевала себе под нос: «Сыр, сыр, я тебя найду, и ты меня найдёшь, когда я пропаду…»

Вдруг из-за кустов выскочил маленький ёжик, весь в иголках и с огромными глазами.