Хроники памяти

Летта Полак

Хроники памяти

Пролог.

– Заткнись.

Он сказал это вслух. Резко. С усилием, как будто слово можно было вытолкнуть из головы вместе с голосом. Комната ответила тишиной – плотной, правильной. Такой, в которой не должно быть чужих.

– Ты всегда так говоришь, – спокойно отозвался голос. – Когда начинаешь вспоминать.

– Я ничего не вспоминаю, – огрызнулся он. – Я просто думаю.

– Нет, – сказал голос. – Ты сопротивляешься.

Он резко провёл рукой по лицу. Жест был знакомый, заученный. Так делают, когда хотят вернуть телу контроль. Пол под ногами был твёрдый. Стол – на месте. Свет – обычный. Всё совпадало. Всё было как должно.

Кроме этого.

– Это не моя мысль, – сказал он. – Ты не мой.

Голос не ответил сразу. Он никогда не спешил.

– Ты сам меня оставил, – наконец сказал он.

В памяти всплыло ощущение – не картинка, не сцена. Давление. Не физическое, а такое, от которого хочется сделать шаг назад, даже если отступать некуда. И ещё свет. Неправильный. Не яркий – лишний. Как будто он появился там, где его не ждали.

– Не начинай, – сказал он сквозь зубы. – Я просил тебя не начинать.

– Ты просил, чтобы я не доходил до этого места, – возразил голос. – Но оно всё равно здесь.

Он сжал кулаки.

– Всё должно было быть иначе.

– Ты знал, что «иначе» не существует, – ответил голос. – Есть только дальше.

Он резко повернулся, будто мог увидеть собеседника. Никого. Конечно, никого.

– Они не могли так просто… – он осёкся. – Так не бывает. Чтобы все. Сразу.

– Никто не «сразу», – сказал голос. – Ты прекрасно это знаешь.

Внутри поднялась злость. Глухая, тяжёлая. Та, от которой начинает дрожать челюсть.

– Они сделали вид, что ничего не было, – сказал он громче. – Понимаешь?

– Потому что так устойчивее, – ответил голос практически безразлично.

– Устойчивее для кого?! – он почти крикнул. – Для них? Для отчётов? Для тех, кто больше туда не поедет и скажет, что никогда и не собирался?

Он почувствовал, как в груди сжимается что-то горячее.

– Люди помнят, – сказал он. – Кусками. Они приходят и говорят: «Мне кажется, я был…» – и замолкают. Потому что дальше – пусто. Потому что никто не подтверждает.

– Именно, – сказал голос. – Подтверждения больше нет.

– Это безумие, – прошептал он. – Так нельзя.

– Ты уже сказал это тогда, – напомнил голос. – И всё равно согласился.

Он замер.

Это было хуже всего. Не свет. Не давление. А этот момент – когда он понял, что не отступит.

– Я не думал, что они пойдут так далеко, – сказал он тихо. – Я думал, они хотя бы назовут это.

– Назвать – значит взять на себя, – ответил голос. – А ты сам знаешь, что этого никто не хотел. Люди не любят брать на себя ответственность, это очень тяжело.

Он медленно опустился на стул.

– Они вытащили людей, – сказал он. – Развели. Разорвали. Сделали так, чтобы они больше не совпали. А потом сказали, что совпадать и не с чем.

– Ты сейчас говоришь слишком прямо, – заметил голос.

– Потому что меня это бесит, – резко ответил он. – Потому что это город, а не ошибка в бумагах. Там жили. Понимаешь? Жили.

– Жили, – спокойно согласился голос. – И именно поэтому нельзя было оставить всё как есть.

Он закрыл глаза.

Перед ним снова возникло это чувство – масштаб без формы. Не улицы, не дома. Ощущение пространства, которое не помещается в одно воспоминание. Слишком большое, чтобы быть личным. Слишком настоящее, чтобы быть выдумкой.

– Убирайся, – сказал он. – Я не хочу это слышать.

– Я здесь не для утешения, – ответил голос. – Я здесь, чтобы ты не забыл.

Он медленно выдохнул.

Комната оставалась на месте. Мир – тоже.

И это было самым оскорбительным.

Потому что мир продолжал существовать так, как будто ничего не произошло.

Глава 1. Туман, который помнит за тебя

Туман стоял плотный, как мокрая вата, стянутый низким небом над позднеосенним Новгородом. Воздух пах сыростью и железом. Мостовые темнели от дождя, каждый камень блестел холодным светом фонаря – словно город медленно просыпался после короткой, нервной комы.

Дмитрий шёл осторожно, будто проверял каждую плитку мостовой на прочность. Ветер поднимал ворот его тёмного пальто, цеплялся за рукава, за мысли. Он не любил утро – слишком раннее, слишком серое, слишком похожее на те утренние тени, что приходили к нему во сне. Обычно они исчезали к полудню. Сегодня – нет.

Под мышкой у него был коричневый портфель, такой же старомодный, как он сам: потертая кожа, вытертые углы, запах времени. Внутри – блокнот в клетку с заметками, написанными видавшим виды карандашом. Почерк угловатый, неуверенный, будто он каждый раз сомневался в словах. На руке старые часы с потертым временем ремешком, Дмитрий каждый день заводил их, и так из года в год.

Из гаджетов – ничего. Ни импланта, ни тонких линий интерфейса под кожей, ни привычного мерцания вывода на сетчатке. Он выделялся этим в городе, который давно подсел на цифровой кислород.

Голая память и собственная голова – такой, какой она есть.

Он всегда говорил клиентам, что честная память – это риск. А риск стоит держать в руках и контролировать самому. «Контролировать» -усмехнулся Дмитрий.

– Доброе утро, – буркнул встречный прохожий, когда Дмитрий свернул к мосту через Волхов.

Тот не отвечал. Не из невежливости – просто звук чужого голоса показался слишком резким. Мир в эту минуту держался на тонком слое тишины, и любое слово угрожало его разрушить.

Он замедлил шаг у перил. Река была почти чёрной, лишь изредка вспыхивали на поверхности бледные круги дождевых капель. Вода текла тяжело, будто несла на себе чей-то груз. Звук этого течения – низкий, густой – вернул ему что-то. Короткий всполох. Полсекунды.

Белый свет. Панический крик. Резкий запах озона. И – тишина. Пробел.

Флэшбек ударил остро, как неожиданный порез бумаги. Он остановился, вцепился пальцами в перила. Дышал медленно, выравнивал ритм, пока видение не растворилось в утреннем тумане.

Он знал, что это – память. И знал, что не помнит, откуда она.

Он снова прошёл несколько шагов по мосту и автоматически отметил их в уме. Девяносто два до конца. Потом семьдесят три. Потом шестьдесят… привычка считать помогала удержать границы. Когда эмоции давят, когда бессонная ночь мешает отличить вчера от позавчера, счёт становится спасением.

Время – 08:14.

Маршрут – 2,3 километра.

Темп – ниже среднего, нужно ускориться.

Он всё это знал без взгляда на экран – которого у него, разумеется, не было.

Слева кто-то прошёл слишком близко, оставив за собой запах дешёвого синтетического парфюма. Дмитрий нахмурился, но не остановился. Обычно он бы не обратил внимания. Но сегодня каждая мелочь резала нервы.

Странное ощущение возникло, когда он дошёл до середины моста. Как будто он делает что-то автоматически, но не уверен, было ли это всегда. Мысль мелькнула и царапнула: Я действительно хожу этой дорогой каждый день… или это просто кажется?

Он замер на секунду. Рука с портфелем чуть дрогнула. Это ощущение дежавю без конкретного воспоминания было слишком знакомым. Опасно знакомым.

Он отогнал мысль, как комара: не время, не место. Раздражение вспыхнуло – коротко, резко. Он ускорил шаг, будто мог уйти от себя самого.

Еще один микропровал накрыл у самого конца моста. Вчера утром он встретил соседку – светловолосую женщину с журналом в руках. Он помнил её лицо. Но он не помнил, сказал ли он «здравствуйте» или просто кивнул. Пустая клеточка в памяти. На месте фразы – туман.

«Усталость,– объяснил он себе профессионально, почти механически. – Перегруз. Работа с ПТСР изматывает. Мозг экономит ресурсы. Это нормально».

Но раздражение осталось – тёмная полоска под кожей.

У поворота на его улицу стояла клиника. На фасаде – новая вывеска, яркая с сочными цветами, кажется совершенно лишней здесь.

Под ней – изображение: светящийся мозг в обрамлении тонких серебристых нитей. Нити были похожи на паутину. Клиника психиатрии.

Он отвернулся сразу. Быстро, почти агрессивно.

Дмитрий прошёл мимо, ни на секунду не задержав взгляд.

И в это мгновение снова почувствовал то, чего не хотел: смазанную тень на границе сознания – как будто его собственное прошлое стоит в очереди за ним, но по ошибке выдали чужой номер.

Еще пару шагов и вот он уже нырнул в знакомую дверь, рядом с которой красовалась надпись «Дмитрий Федорович Достоевский. Психотерапевт».

Кабинет встречал тишиной. Тёплой, внятной, живой – такой, которую в городе почти не осталось. Небольшая комната на втором этаже старого дома: стены в бледно-зелёной краске, немного потрескавшейся; высокий стеллаж, заполненный книгами в бумажных обложках; старый диван, продавленный, но аккуратный; маленький стол с тёмным пятном на лакированной поверхности. Лампа под абажуром давала мягкий янтарный свет, который не утомлял глаза, а будто удерживал время в замедленном ритме.

Утро вошло в кабинет раньше него.

Тихо, почти уважительно, осев мягким светом на столе, на древесине полок, на тёмном стекле окна. Это был тот же кабинет, в котором он проводил сотни сессий, но сегодня в воздухе звучала другая нота – незаметная, но чужая, как фальшивая струна в инструменте, который он любил и давно знал.

Запах был прежним: сухое дерево, чуть выветрившийся чай, пыль старых страниц. Но свет ложился иначе – слишком ровно, слишком выверенно, словно кто-то ночью поправил лампу, чтобы она освещала комнату под новым углом.

Тишина, обычно успокаивающая, держала странное напряжение, будто прислушивалась к нему.

Дмитрий вошёл, медленно снял пальто, провёл ладонью по шероховатой поверхности стола – жест привычный, проверяющий, уверяющий. Но сегодня стол казался чуть холоднее, чем обычно, как будто ждал другого прикосновения.

Он подошёл к зеркалу не затем, чтобы проверить внешний вид – скорее, чтобы убедиться, что отражение всё ещё отвечает ему взаимностью.

Лицо было прежним. Почти. Под глазами – тонкая тень, не от недосыпа, а от мысли, которая не даёт покоя и не требует сна. Между бровями обозначилась морщина – чёткая, устойчивая, словно ночь провела по коже незаметную черту. Взгляд казался глубже обычного, внимательнее, будто смотрел не наружу, а внутрь.

Когда он слегка наклонил голову, отражение повторило движение с едва заметной задержкой. Доля секунды – слишком малая, чтобы на неё обратили внимание другие. Дмитрий заметил.

Он выдохнул медленно, так, как учат людей, умеющих работать со страхом. Плечи напряжены. Дыхание поверхностное. Взгляд собранный, но направленный внутрь – как на пациента, которому пока не задают главный вопрос.

«Я подошёл слишком близко к своей границе», – подумал он без тревоги, почти профессионально.

Он выглядел как человек, который носит в себе больше тишины, чем слов. Не усталый – собранный долгим вниманием к чужим историям. Глаза, тёплые по природе, потяжелели от привычной, негромкой печали. В них сквозило что-то похожее на вину – без причины, без адреса, как ощущение упущенного.

Дмитрий задержал взгляд на отражении ещё на секунду – и отвернулся.

Он попытался вспомнить вчерашний вечер – обычный, якорный жест. Память ответила гладкой пустотой, словно кадр был аккуратно вырезан.

Но память повела себя иначе: как плёнка, проскальзывающая в пальцах, оставляя форму, но не содержание.

Он помнил, как дошёл до дома.

Помнил дневник на столе.

Помнил свет.

А дальше – чёрный просвет.

Не провал, не забытое событие – именно вырезанную пустоту, гладкую, как стекло.

На секунду свет в кабинете дрогнул.

Тонкий металлический звук прошёл по голове – не боль, а эхо, которое не принадлежало комнате.

Воздух стал пахнуть стерильностью – такой бывает в больницах или лабораториях.

И мелькнуло что-то: яркая полоса света, короткий отрывок голоса, неразборчивое слово, чьё-то движение в глубине памяти, которое он точно не переживал, но почему-то узнал.

Дмитрий открыл глаза.

Руки слегка дрожали.

Он смотрел на пальцы, будто впервые замечал, как кожа ложится на кости.

На запястье – светлая линия, тонкая, почти незаметная, которую он не помнил. Может, царапина. Может, нет.

«Я учу других держаться за реальность… А сам будто отпускаю её.» Мысль возникла спокойно, почти устало.

Лампа снова мигнула – лёгкое колебание, на которое он бы не обратил внимания в любой другой день. Часы тикнули чуть сбивчиво, будто сбились с ритма.

В стекле окна его силуэт отражался обычным, но угол головы казался на миг другим, как если бы отражение жило в чуть изменённой комнате.

Он хотел сделать шаг назад, но в этот момент прозвучал стук. Ровный, не громкий – но такой, будто мир аккуратно переключил сцену.

Он открыл дверь, и утренний свет, падающий с коридора, на мгновение разделил кабинет на две половины: внешнюю, рабочую – и ту, где всё происходило внутри него. Рабочая часть была понятнее.

На пороге стоял ветеран. Свет ложился ему на плечи, подчёркивая сутулость, привычку держать корпус слегка согнутым, как будто тело всё ещё жило в режиме ожидания удара. Дмитрий машинально отметил это – как отмечал сотни раз раньше, – и только потом поймал себя на странной паузе. Он знал, с чем пришёл этот человек. Знал слишком хорошо. Но не мог вспомнить, когда именно он появился в расписании.

– Проходите, – сказал он спокойно.

Он подошел к столу и опустил взгляд в блокнот, лежащий на краю. Запись была на месте: имя, время, краткая пометка о жалобах – всё его почерком, уверенно, без исправлений. Никакого ощущения ошибки. И всё же в памяти не находилось ни звонка, ни письма, ни момента, когда он соглашался на этот приём. Дмитрий тут же объяснил это себе – перегруженная неделя, автоматизм, профессиональная рутина. Он давно привык доверять записям больше, чем ощущениям.

Чайник тихо потрескивал, доводя воду до кипения. На столе стояли две глиняные кружки – тёплые, тяжёлые, с шероховатой поверхностью. Никаких экранов, панелей, голограмм. Только вещи, которые можно взять в руки. Аналоговые. Его маленький остров устойчивости. Его способ удерживать реальность в пределах досягаемости.

Ветеран вошёл не сразу, будто проверяя, действительно ли ему разрешили. Куртку снял неловко, задержал в руках дольше, чем нужно, потом аккуратно повесил на спинку стула. Движения были замедленными, осторожными, словно он постоянно сверялся с пространством, не доверяя ему до конца.

Он сел на диван, предложенный Дмитрием, медленно, почти крадучись. Когда взял кружку, пальцы дрогнули, и чай плеснулся через край, оставив тёмное пятно на полу.

– Простите, – сказал он тихо, с оттенком вины, который не имел адресата.

– Ничего, – отозвался Дмитрий. – Давайте начнём спокойно. С самого простого. Как вы спали?

Ветеран сделал глоток, не поднимая глаз. Смотрел в окно, будто разговор происходил не здесь.

– Плохо, – ответил он после паузы. – Всё… не складывается. Как будто мысли не идут по порядку. Сбиваются.

– Сны? – спросил Дмитрий мягко, удерживая ровный темп.

– Бывают. Те же самые. Вспышки, шум, крики… земля будто под ногами ходит, – он повёл плечом, словно отмахиваясь от чьего-то прикосновения. – Но это не самое тяжёлое.

Он замолчал. Сжал кружку сильнее, чем нужно.

– Хуже, когда не сплю, – продолжил он тише. – Днём. Когда вроде всё нормально, а потом… как будто что-то подкидывают в голову. И ты видишь не то.

– Не то – что? – Дмитрий говорил спокойно, почти нейтрально. Его голос был для пациента ориентиром, линией, за которую можно держаться.

– Места, которых нет.

Фраза прозвучала слишком точно. Дмитрий ощутил лёгкое, почти физическое смещение под рёбрами, но не позволил этому отразиться на лице.

– Иногда, – ветеран задержал дыхание, – кажется, что я помню улицу, которой никогда не было. Город… или не город. Фрагмент. Картинка. Я просыпаюсь – и её нет. Как будто… кто-то стёр.

Воздух в кабинете словно стал плотнее. Дмитрий чуть наклонился вперёд – движение было медленным, выверенным.

– Такое бывает при травматическом опыте, – сказал он ровно. – Память не линейна. Мозг восстанавливает образы из обрывков, иногда достраивает их. Это не признак безумия. Это способ справиться.

Он говорил правильные слова. Те, которые говорил десятки раз. И всё же внутри возникло холодное узнавание – не от рассказа пациента, а от его структуры. От того, как именно были устроены эти провалы.

Я тоже знаю это ощущение, – мелькнуло где-то на границе мысли. Дмитрий не позволил фразе оформиться.

Ветеран кивнул, но взгляд его оставался расфокусированным, будто за стеклом действительно существовало что-то, что он видел яснее, чем этот кабинет. Лампа тихо потрескивала. Туман за окном медленно шевелился, как дыхание.

Сеанс продолжался. Дмитрий задавал вопросы, фиксировал ответы, помогал выстраивать опору. Всё шло правильно. Профессионально.

И всё же его не отпускало ощущение, что вместе с этим человеком в кабинет вошло нечто ещё – слишком знакомое, слишком близкое.

Что-то из той части реальности, которую ему якобы не довелось пережить.

Кабинет снова стал тихим, когда дверь за ветераном закрылась. Тишина легла ровно, чуть вязко, будто воздух вернул себе прежний вес. Дмитрий сел за стол, открыл блокнот – тот самый, клетчатый, с затёртой обложкой – и привычным движением взял карандаш.

Он всегда делал записи сразу после приёма. Так мысли фиксировались честнее, без последующей коррекции.

«Фантомный город. Фрагментарные образы. Утренний провал ориентации. Возможный ПТСР-ассоциированный синдром…»

Карандаш двигался по бумаге уверенно. Строки ложились одна за другой – ровные, структурированные. Профессиональная механика.

Но в какой-то момент движения его пальцев стали чуть медленнее. А затем наоборот – слишком быстрыми, будто кто-то подхватил руку и повёл дальше. Он не сразу понял, что пишет.

Когда заметил – замер.

На странице, под последней диагностической фразой, стояли слова, не похожие ни на его язык, ни на его мысль:

«широкие проспекты»,«свет ночью, как от подземного океана»,«круглые станции»

Он уставился на эти три строчки. Карандаш завис в воздухе. Рука чуть дрожала.

Он не планировал писать это. Даже не думал.

Странное ощущение, будто кто-то осторожно нажал изнутри на скрытую кнопку, и его рука откликнулась автоматическим движением.

– Что за… – выдохнул он, но фразу не закончил.

Слова на бумаге выглядели чужими, но до боли знакомыми. Как подпись, которую сознание не признаёт, но мышечная память отвечает на неё мгновенно.

И в эту же секунду его накрыло.

Короткие видения, острые, как вспышка прожектора: огни высокой плотности, жёлтые и белые, сверкающие на горизонте; линии многополосной дороги, тянущейся в темноту; отражения света в мокром стекле, вибрация, шум города.

Один миг.

Не образ – импульс. Слишком яркий, чтобы быть воображением. Слишком короткий, чтобы быть памятью. Он отшатнулся в кресле. Пальцы вцепились в край стола, ногти скользнули по дереву. Сердце замерло на какой-то короткий миг и тут же ускорилось. В ушах стоял глухой шум, похожий на далёкий транспортный поток.

Он закрыл глаза, сделал глубокий вдох.

Задержал.

Медленно выдохнул.

Повторил.

Он знал эти техники – сам обучал им людей, когда их накрывало лавинами воспоминаний. Но сейчас ему словно не удавалось дышать. Воздух входил тяжело, выходил слишком быстро.

«Профессиональная деформация», сказал он себе. «Перенос. Влияние клиента. Я услышал его историю и отреагировал.»

Логично.

Рационально.

Так и должно быть.

Но слова «круглые станции» стояли на бумаге, подчеркнутые дрожащей линией. И в этом не было ничего рационального.

Он медленно перевёл взгляд в окно. Туман стоял плотной стеной, а за ним – только старый двор, мокрый асфальт, облупившаяся штукатурка. Никаких проспектов. Никаких станций.

И всё же внутри него продолжал пульсировать тугой, тихий звон.

***

Вечерний Новгород выглядел так, будто кто-то слегка подкрутил яркость в сторону тусклого. Улицы напоминали старую фотографию: деревянные терема, присевшие под собственным весом; каменная мостовая, по которой шаги звучали глухо, будто по мокрому барабану; влажный воздух, густой и чуть пахнущий дымом сырой древесины.

Где-то далеко, почти на границе слышимости, звенел колокол – чистый, длинный звук, растягивающийся в туман.

Всё выглядело «правильно». Слишком правильно. Словно город старательно выполнял свою роль в спектакле.

Дмитрий шёл домой знакомой дорогой. Ноги сами несли по маршруту, который он мог бы пройти даже с закрытыми глазами.

Но внутри была странная пустота, напоминавшая незакрытый файл.

Как будто здесь чего-то не хватает.

Он попытался определить, чего именно. Формы? Линий? Света?

Но мысль расплывалась, как отражение в луже.

Колокол ударил снова.

И в этот момент звук будто разделился. На долю секунды под ним пролегла другая вибрация – более глубокая, ровная, гулкая.

Не звук, а тень звука. Поток, идущий где-то под землёй.

Он остановился.

Слушал.

Но вокруг был только туман и колокол. А тот гул исчез.

Только короткая мысль успела вспыхнуть и погаснуть:

«Там тоже так звенело.»

Он моргнул.

– Где – «там»? – спросил он себя почти вслух.

Ответа не было. Только лёгкий холод между рёбрами – как если бы он вспомнил что-то важное, но память оттолкнула его.

Он пошёл дальше.

У перекрёстка стоял киоск – небольшой, деревянный, с облупившейся краской. Под навесом тускло светила лампочка. Свет дрожал, как живой.

Дмитрий посмотрел на киоск и внезапно понял, что не может вспомнить, был ли он здесь вчера. И позавчера. И месяц назад.

Он видел его много раз – или ни разу.

«Новая постройка? Или я просто никогда не замечал»

Дверца со скрипом распахнулась.

– Вечер добрый, Дмитрий Федорович! – Продавщица улыбнулась так уверенно, будто знала его всю жизнь. – Как всегда, ваш чай?

Он кивнул автоматически.

– Как всегда.

Слова вышли легко, слишком легко. Как будто он произносил их по сценарию, которого не помнил.

– Сегодня холодный день, – сказала она, уже насыпающая чайную смесь в бумажный пакет. – Вы всегда приходите в такие вечера.

– Всегда, – повторил он, и голос прозвучал чужим.

Он смотрел на свои руки, на пакет, на лицо продавщицы – и чувствовал разрыв.

Словно наружное «я», ходящее по знакомым улицам и покупающее «свой» чай, было человеком, которого он никогда не встречал.

Внутри всё время звучал невидимый вопрос:

Если это мой обычный маршрут… почему он кажется таким новым?

И почему где-то в глубине я вижу другой – широкий, яркий, стальной?

Продавщица вернула сдачу, улыбнулась ещё раз.

Он поблагодарил, как всегда.

Повернулся, как всегда.

Пошёл домой той же дорогой, которую, казалось, знал наизусть.

Но каждый его шаг отдавался тихим эхом – не здесь. Там.

Где бы ни было это «там».

Квартира встретила его тем же, чем всегда: тишиной, прохладой и едва уловимым запахом мокрой шерсти. Юнг – ненецкая лайка, крупная, темная, с умными глазами – поднял голову с ковра и, не торопясь, подошёл. Слегка царапая когтями по полу, ткнулся носом в его ладонь.

Он всегда так делал. Проверял. Убеждался, что хозяин вернулся именно таким, каким ушёл.

Дмитрий улыбнулся слабой тенью, погладил по шее – тёплой, живой.

– Я дома, Юнг. Всё нормально.

Собака в ответ тихо фыркнула, будто не полностью согласилась, но позволила ему эту маленькую ложь.

Он разулся, снял пальто, прошёл в комнату – небольшую, почти монашескую. Пара стеллажей с книгами. Стол. Кровать. Минимум вещей.

Никакой цифровой мебели, никаких экранов.

Только дневник на столе – толстая тетрадь, исписанная разными почерками одного человека, который отчаянно пытается удержать свою жизнь от расползания. Он сел, открыл последнюю страницу.

Пара дней назад – запись аккуратная. Днём раньше – едва один абзац.

Три дня назад – лист почти пустой, только одно слово: “сон”.

А неделю назад – детальное описание, словно он жил с лупой, фиксируя каждый вдох.

Такой перекос всегда пугал. Но сегодня – сильнее, чем обычно.

Юнг улёгся рядом, положил голову ему на ноги, будто пытаясь удержать его здесь, в этой комнате, в настоящем.

Дмитрий закрыл глаза. Образы всплывали сами – сны, полудрёмы, мелкие провалы за последние месяцы.