Инстинкт хамелеона

– Присаживайтесь, где вам удобно, – сказал Волков, жестом указывая на оба кресла. Он не сел первым, давая ей выбор. Маленькая уступка контроля, чтобы завоевать доверие.

Майя выбрала кресло, из которого лучше был виден выход. Он заметил этот взгляд и едва заметно улыбнулся уголком губ – не насмешка, а понимание. Да, я знаю, ты настороже. Это разумно. Он сел в соседнее кресло, откинувшись спокойно, но не развалившись.

– Прежде всего, хочу выразить искренние соболезнования вашей работе, – начал он, складывая руки на коленях. – Расследование убийства – это колоссальная психологическая нагрузка. Особенно такого… безупречного, если можно так выразиться.

Он произнёс последнее слово без иронии, как констатацию факта. Но Майя поймала его. Он использовал её же мысли.

– Вы считаете это убийство безупречным? – спросила она, доставая диктофон. – Можно?

– Конечно. Я – за прозрачность. – Он кивнул на диктофон. – И да, с технической точки зрения – да. Ни свидетелей, ни очевидных мотивов, у главного подозреваемого алиби, высеченное из цифрового камня. Это пугает. Это выходит за рамки обычной криминальной страсти. Здесь чувствуется… интеллект.

Он говорил с ней как коллега. Не как подозреваемый со следователем, а как два аналитика, разбирающие сложный случай. Он сразу создал альянс. Мы с тобой против этой загадки.

– Интеллект предполагает цель, – парировала Майя, включая диктофон. – Какую цель, на ваш взгляд, мог преследовать убийца?

Волков задумался, его взгляд ушёл куда-то в пространство за окном, где качались голые ветви клёна.

– Цель может быть не внешней, а внутренней. Не «получить что-то», а «почувствовать что-то». Доказать себе свою исключительность. Свою способность обойти систему. Для некоторых умов самый сильный наркотик – это ощущение собственного превосходства. И безнаказанности.

Он говорил о преступнике в третьем лице. Уверенно, отстранённо. Но в его словах была та самая «внутренняя» логика, которая так беспокоила Майю.

– Вы как психолог могли бы составить портрет такого человека?

Он повернул к ней голову, и его глаза стали чуть острее, профессиональнее. Оттенок сменился. Из эмпатичного собеседника он превращался в строгого аналитика.

– Сложно без данных. Но гипотетически… Это человек с высоким IQ, вероятно, прекрасный имитатор. Он умеет читать людей и подстраиваться под их ожидания. Возможно, у него есть профессия, где этот навык ценится – актёр, адвокат, психолог. – Он сделал паузу, давая ей впитать. – Он не социопат в классическом понимании. Социопат не нуждается в таком изяществе. Ему нужен контроль, да, но также и… признание. Даже если признаёт его только он сам.

– Признание чего?

– Своей уникальности. Того, что он выше правил. Что он – художник, а мир – его холст. Убийство для него – не акт насилия, а высказывание. Шедевр.

В кабинете стало тихо. Майя чувствовала, как её собственные формулировки, её ночные догадки, облекаются в его спокойные, умные слова и возвращаются к ней, выглядя ещё более убедительными.

– А эмоции? Гнев, месть, страх?

– Скорее, их полное отсутствие в момент действия. Холодная, чистая практичность. Но после… после может наступать фаза своеобразной эйфории. Ритуала. Закрепления успеха.

Ритуал. Отпечаток на зеркале. Буквы. Майя едва не дрогнула, но удержала лицо каменной маской.

– Вы говорите так, будто знаете такого человека.

Волков улыбнулся – печально, устало.

– Я знаю человеческую психику. И её тёмные стороны. В своей практике я сталкивался с людьми, обладающими подобными… наклонностями. Они редко становятся убийцами. Чаще – манипуляторами, токсичными партнёрами, гуру сект. Но потенциал схож.

Он снова сменил регистр. Теперь он был не просто аналитиком, а опытным практиком, уставшим воином на поле битвы с человеческим безумием. Он позволил ей заглянуть за кулисы своей профессии, показал свою уязвимость – усталость от постоянного столкновения с тьмой.

– Это должно тяжело даваться, – сказала Майя, меняя тактику. Если он играет в откровенность, она сделает вид, что клюнула. – Видеть всё это.

Он вздохнул, и это был не наигранный, а самый что ни на есть настоящий, глубокий вздох.

– Иногда кажется, что я коллекционирую чужие демонов. И по ночам они шепчутся в моей голове. – Он посмотрел на неё прямо. – Вы, наверное, понимаете. У вас, наверное, бывает то же самое. Тени жертв. Взгляды с фотографий.

Он попал в точку. Мёртвые глаза Елены Ветровой преследовали её последние ночи. Он угадал. Или прочитал по едва заметным теням под её глазами, по манере слишком крепко сжимать ручку.

– Бывает, – коротко признала она, не желая углубляться.

– Поэтому мы и сгораем на работе, – мягко сказал он. – Потому что берём на себя боль, которая нам не принадлежит. Вы выглядите истощённой, Майя. Простите за прямоту.

Это было уже второе замечание о её состоянии. Не как комплимент, не как жалость, а как диагноз коллеги. Это раздражало. И… трогало. Потому что это была правда.

– Давайте вернёмся к делу, – отрезала она. – Елена Ветрова была участницей вашего ретрита. Что вы можете сказать о ней? О её состоянии?

Волков на мгновение задумался, его лицо стало сосредоточенным.

– Тревожная. Умная. Ищущая. Она пришла на ретрит с запросом на «тишину», но сама была полна внутреннего шума. Очень контролирующая себя женщина. Даже в расслабленном состоянии её плечи были чуть подняты, как будто в ожидании удара.

– У неё были конфликты с кем-то? Может, она что-то знала? О ком-то?

– Нечто компрометирующее? – Он покачал головой. – На групповых сессиях она говорила мало. Скорее, наблюдала. Если бы у неё был такой секрет, она бы не стала его афишировать. Но… – он сделал паузу, будто колеблясь, стоит ли говорить. – На одной из сессий, когда мы говорили о доверии, она сказала странную фразу. «Самые опасные люди – это те, кто носит твоё лицо». Все подумали, что это метафора про внутренних критиков. Но сейчас…

Он позволил фразе повиснуть в воздухе. «Носит твоё лицо». Майя вспомнила хамелеона. Имитатора.

– Вы думаете, она могла кого-то подозревать? Видела чьё-то истинное лицо под маской?

– Возможно. Но если и так, то она никому об этом не сказала. Во всяком случае, мне.

Майя почувствовала лёгкое головокружение. Он вплетал в разговор её собственные метафоры, делая их общими. Он был не просто подозреваемым – он был зеркалом, которое отражало её самые глубокие страхи и подозрения, придавая им форму и вес.

– Артем, – впервые назвала она его по имени, чтобы посмотреть на реакцию. Он не дрогнул, только его взгляд стал чуть внимательнее, теплее. – Откровенно. Вы верите, что убийца мог быть среди участников ретрита? Или… кто-то из персонала?

Он откинулся в кресле, и его поза стала ещё более открытой, уязвимой.

– Майя, я хочу помочь. И я буду говорить то, что думаю, даже если это неприятно. Да, мог. Любой из них. И любой из нас способен на ужасные вещи при определённых условиях. Я как психолог в это верю. Но чтобы спланировать такое… Это требует не условий, а природы. И такой человек в моём близком окружении… – он провёл рукой по лицу, и в этом жесте была искренняя усталость, даже отвращение. – Это заставляет меня сомневаться в собственном профессионализме. В своей способности видеть людей.

Он ударил по её слабому месту – по профессиональной гордости. И тут же показал, что разделяет её боль. Мы оба терпим неудачу. Мы оба не видим чего-то важного.

Майя ловила себя на мысли, что ей нравится с ним говорить. Он был умным, проницательным, и в его словах не было ни капли снисхождения или мужского покровительства. Он видел в ней равную. Более того – он нуждался в её взгляде, её оценке. Он делал её соучастником своего собственного расследования.

И это было опасно. Её мозг, натренированный годами, кричал: «Манипуляция! Он ведёт тебя!» Но её усталая, измученная душа цеплялась за это чувство понимания, за эту иллюзию союза.

– Убийца оставил на месте преступления… некий след, – осторожно начала Майя, наблюдая за его лицом. – Не материальный, а скорее, символический. Как будто подпись.

Лицо Волкова выразило живой, неподдельный интерес. Не тревогу, а чистый, почти академический интерес.

– Серьёзно? Что именно?

Она не сказала про губы и древние буквы. Сказала обобщённо.

– Нечто, указывающее на ритуальность. На то, что это было для него важно не как акт, а как… процесс.

Волков медленно кивнул, его глаза загорелись.

– Это подтверждает гипотезу о художнике. Он подписывает свою работу. Не для публики, а для себя. Чтобы отделить её от обыденности, возвести в ранг искусства. Это его способ присвоить себе контроль над хаосом смерти. Очень архаично, очень… глубоко лично.

Он говорил с таким увлечением, что на секунду Майя забыла, что он может описывать самого себя. Или он был настолько гениальным актёром, что мог разделять себя на аналитика и субъекта анализа?

– Вы могли бы помочь? – спросила она, уже почти зная ответ. – Проанализировать символ? Дать возможные трактовки?

Он помолчал, глядя на свои сложенные руки.

– Это будет нарушением всех возможных этических норм моей профессии, – сказал он тихо. – Но учитывая, что речь идёт о поимке маньяка… Да. Я помогу. При одном условии.

– Каком?

– Вы будете держать меня в курсе. Не как подозреваемого, а как консультанта. И… вы будете осторожны. Если этот человек так умён, как мы думаем, он уже знает, что вы ищете эти символы. Он может захотеть… продолжить диалог.

Холодок пробежал по спине. Продолжить диалог. Через новое убийство? Через новую «подпись»?

– Вы думаете, он не остановится?

Волков посмотрел на неё, и в его тёмных глазах отразилось что-то древнее и очень печальное.

– Художник, нашедший свою музу, редко бросает её после одного эскиза, Майя.

Он проводил её до двери. В прихожей он вдруг остановился.

– Кстати, у вас упала вот это, – он наклонился и поднял с пола перо от её ручки, которое она не заметила. Его пальцы слегка коснулись её ладони, когда он передавал его. Прикосновение было тёплым, быстрым, ничего не значащим. Но Майя почувствовала внезапный, иррациональный трепет.

– Спасибо.

– Всего доброго, Майя. И помните про тени, – он улыбнулся своей мягкой, понимающей улыбкой. – Иногда лучший способ их разглядеть – не смотреть прямо, а увидеть боковым зрением.

Она вышла на холодный воздух, и он показался ей спасением. Она сделала несколько шагов по переулку, потом обернулась. Он стоял в освещённом окне своего кабинета на втором этаже, наблюдая за ней. Не скрываясь. Просто стоял. И махнул ей рукой на прощание.

Майя быстро отвернулась и зашагала к своей машине. Её руки дрожали. Она села за руль, закрыла глаза и глухо выругалась.

Он был идеален. Идеальный подозреваемый, потому что ни одно подозрение не прилипало к нему. Идеальный консультант, потому что он читал её мысли. Идеальный… почти что союзник.

Он играл в цвета. Сначала был нейтральным серым – профессионалом. Потом стал тёмно-синим – усталым знатоком тьмы. Затем примерил цвет понимания, сочувствия. И каждый оттенок ложился на неё, как идеально подобранный грим, маскирующий её собственную настороженность.

Хамелеон.

И самое страшное было не в том, что он менял окраску. А в том, что она, Майя Сомова, следователь с десятилетним стажем, хотела верить в тот цвет, который он показывал прямо сейчас. Хотела видеть в нём умного, уставшего, красивого мужчину, который понимает её бремя лучше, чем кто-либо.

Её телефон завибрировал. Сообщение от Коляшина.

«Майя, срочно вернись. Нашли кое-что в биографии Ветровой. Она пять лет назад проходила курс терапии. Угадай у кого».

Майя медленно опустила телефон на пассажирское сиденье. Она даже не нуждалась в ответе. Она уже знала его. Знать его – значило чувствовать, как земля окончательно уходит из-под ног, оставляя только тонкий, хрупкий лёд иллюзии, под которым плавала улыбка, отлитая в холодном стекле.

Он не просто знал жертву.

Он её лечил.

И теперь лечил – или заражал – следователя, который её расследовал.

Игра в цвета только начиналась. И её фигуры расставлял он.

Глава 4. Первая линька

Пыль танцевала в луче света, пробивавшегося сквозь щель в потёртых шторах. Комната была маленькой, заставленной книжными полками до самого потолка. Запах старости, пыльной бумаги и сладковатый, неприятный аромат перезрелого яблока, забытого на подоконнике.

Мальчик сидел на полу, поджав под себя ноги. Ему было четырнадцать, но выглядел он на одиннадцать – худой, бледный, с большими, слишком внимательными глазами. В руках он держал книгу – не школьный учебник, а старый, в потёртом кожаном переплёте, том о мимикрии в животном мире. Страницы были пожелтевшими, шершавыми.

Но его взгляд был прикован не к книге. Перед ним, на низком столике, стоял террариум. Небольшой, аквариумного типа. Внутри – несколько веток, искусственный лист, миска с водой. И Он.

Хамелеон.

Его звали Гектор. Не мальчик – ящерица. Мальчика звали… неважно. Имя было просто ярлыком, который носили другие. Оно не описывало сути. А суть была вот здесь, за стеклом.

Гектор был спокоен. Его выпуклые, независимо вращающиеся глаза смотрели в никуда и одновременно видели всё. Он был грязно-зелёного цвета, под цвет искусственной листвы. Совершенно неотличим. Мальчик затаил дыхание, наблюдая за чудом.

Это не было чудом природы для него. Это было откровением.

Он медленно поднял руку и приложил ладонь к стеклу с внешней стороны. Хамелеон не дрогнул. Он был частью пейзажа. Невидимкой.

– Чтобы стать невидимым, – шептал мальчик, губы его едва шевелились, – нужно перестать быть собой. Всего на секунду. Это и есть свобода.

Он повторял эту фразу как мантру, вычитанную в одной из дедушкиных книг по восточной философии. Но там говорилось о просветлении, об отказе от эго. Для него это означало нечто более практическое, более осязаемое. Спасение.

За дверью послышались шаги – тяжёлые, неуверенные. Деда. Мальчик не пошевелился. Шаги прошли мимо, скрипнула дверь в ванную, послышался кашель. Потом – запах дешёвого табака. Дедушка курил, сидя на унитазе, с открытой дверью. Он всегда так делал. Говорил, что иначе «задохнётся в этой конуре».

Конура. Так он называл трёхкомнатную квартиру в старом доме, где пахло капустой и отчаянием. Мальчик ненавидел этот запах. Он въедался в одежду, в волосы. В школе над ним смеялись. «От тебя пахнет, как от бомжа!» – кричал Витёк, сын участкового, здоровый, розовощёкий бычок.

Первая линька произошла именно после этого. Не физическая – ментальная.

Он встал, подошёл к зеркалу в прихожей. Оно было старым, с потёками ртути, искажало лицо, делая его то длиннее, то шире. Он смотрел на своё отражение: большие испуганные глаза, тонкие губы, веснушки. Лицо жертвы. Лицо того, над кем смеются.

«Перестать быть собой».

Он закрыл глаза. Вспомнил Витька. Его развязную ухмылку, манеру раскачиваться на стуле, закладывая большие пальцы за ремень джинсов. Его голос – громкий, с хрипотцой от раннего курения. Его словечки: «чё», «гонишь», «норм».

Мальчик открыл глаза. И начал меняться.

Он расправил плечи, вобрав в себя весь воздух вокруг. Подбородок приподнял. Уголки губ сами собой потянулись вниз, в пренебрежительную гримасу. Он посмотрел в зеркало уже не своими, а Витькиными глазами – тупыми, самоуверенными, с вызовом.

– Чё уставился? – произнёс он вслух. Голос. Здесь было сложнее. Его собственный был тихим, высоким. Он сглотнул, представил, как звук рождается не в горле, а где-то в грудной клетке, идёт через носовую полость. – Гонишь, – пробормотал он снова. Уже лучше. Была та самая хрипотца, тот самый грубый тембр.

Он проделал это несколько раз. Сначала неуклюже, потом всё лучше и лучше. Он копировал не просто слова, а мимику, взгляд, напряжение в мышцах шеи. Он становился Витьком. На несколько секунд его страх, его ненависть, его собственное «я» растворились. Он был пустым сосудом, который наполнился чужим характером, как хамелеон наполняется цветом фона.

Это было головокружительно. Это была власть.

На следующий день в школе он применил свой навык. Урок литературы. Учительница, Анна Петровна, вечная жертва Витька и его компании, пыталась провести опрос. Витёк, как обычно, сидел с разваленной позой, кидал в неё комочки бумаги.

– Виктор, может, ты всё-таки расскажешь нам про образ Татьяны? – с безнадёжной ноткой в голосе спросила Анна Петровна.

– А чё рассказывать? – отмахнулся Витёк. – Заскокушка. Письма мужикам пишет.

Класс загоготал. Учительница покраснела, её губы задрожали.

И тут мальчик, сидевший всегда на задней парте тихо, поднял руку.

– Анна Петровна, можно я?

Все обернулись к нему с удивлением. Он никогда не вызывался. Анна Петровна с надеждой кивнула.

Он встал. Но встал не так, как обычно – сгорбившись, съёжившись. Он встал, как Витёк. С той же расслабленной, чуть развязной манерой. Руки в карманы. Голова слегка набок.

– Образ Татьяны, – начал он, и его голос прозвучал странно. Не его. Громче, глубже. – Это, типа, не заскокушка. Это… душа народная. Которая в оковах светских условностей.

В классе повисла тишина. Все смотрели на него, широко раскрыв глаза. Анна Петровна замерла с мелом в руке.

– Она чиста, – продолжал мальчик, всё больше входя в роль. Он не просто говорил слова из учебника. Он говорил их с интонациями Витька, с его грубоватыми акцентами, но смысл был точным, литературным. – А Онегин – пустышка. Модный франт. Она его любила, а он… – он сделал характерный жест Витька – щёлк пальцами. – Пофиг. Потом осознал, да поздно. Классика.

Последнее слово он произнёс с той самой витькинской снисходительной ухмылкой, которая означала: «Ну, вы же понимаете, о чём я».

Витёк смотрел на него, и на его тупом лице медленно проползало понимание, смешанное с яростью. Его передразнивали. Но не просто передразнивали – его использовали. Его оболочку наполнили чем-то умным, что было для Витька недоступно. Это было оскорблением на каком-то глубинном уровне.

Анна Петровна смотрела на мальчика, и в её глазах стояли слёзы. Но не от жалости. От изумления. От благодарности.

– Спасибо, – прошептала она. – Очень… неординарная трактовка.

После звонка Витёк подошёл к нему, упираясь грудью.

– Ты что, урод, ко мне прикалываешься?

Мальчик посмотрел на него. Но посмотрел не своими прежними, испуганными глазами. Он посмотрел на Витька глазами Анны Петровны – усталыми, полными жалости и превосходства.

– Отстань, Виктор, – тихо сказал он, но так, словно это был приговор. – Ты же даже не понял, в чём прикол.

И он развернулся и ушёл, чувствуя, как Витьк замер у него за спиной, обезоруженный. Не физическим превосходством, которого не было, а чем-то другим. Неуязвимостью.

Это была первая настоящая линька. Он сбросил кожу жертвы. Он понял, что сила – не в кулаках, а в умении быть другим. В умении надевать чужие жизни, как костюмы. Каждый костюм давал новые возможности, новую защиту.

Он вернулся домой, в свою комнату, к террариуму. Гектор сегодня был коричневым, под цвет ветки, на которой сидел. Он снова менялся. Безупречно.

– Ты понимаешь, – шептал мальчик, прильнув лбом к прохладному стеклу. – Ты понимаешь, что быть никем – это и есть быть всем.

Следующие месяцы стали для него лабораторией. Он изучал людей, как учёный изучает виды под микроскопом. Учитель физики – резкие, отрывистые движения, специфические словечки «так-с», «следовательно», сухой юмор. Одноклассница-отличница – лёгкая сутулость от тяжести рюкзака, привычка теребить кончик волос, когда думает, застенчивая улыбка. Директор школы – важная, неторопливая походка, низкий, «благородный» голос, паузы в речи.

Он тренировался дома, перед зеркалом. Сначала – отдельные черты. Потом – целые образы. Он обнаружил, что у него феноменальная память на детали и пластичное лицо. Он мог изменять не только голос и манеры, но и, казалось, саму структуру своего лица – за счёт напряжения разных групп мышц.

Однажды дед застал его за этим занятием. Старик стоял в дверях, наблюдая, как внук, сгорбившись и перебирая невидимые бусы, бормочет что-то тонким, писклявым голосом старушки из соседней квартиры.

– Что ты делаешь? – хрипло спросил дед.

Мальчик обернулся, и его лицо за секунду стало обычным, пустым.

– Ничего. Учусь.

Дед покачал головой, мутные глаза его выражали непонимание и смутную тревогу.

– Бесы в тебе водятся. Как в твоей матери.

Мать. Эту тему не поднимали никогда. Она ушла, когда ему было пять. Сказали – «не выдержала». Он почти не помнил её лица. Только запах духов – резкий, цветочный, и чувство, как что-то тёплое и живое навсегда отрывается от него. Может, дед был прав. Может, бесы – это и есть эта пустота внутри, которую можно заполнить только чужими лицами.