Невыдуманная история

Волга под окном пенится гребнями волн, припадочно колотясь об берега, никак не угомонится. В бельевых веревках на лоджии гудит свирепый ветер.

Решаю покурить на кухне – кайфово, сегодня ругаться некому. Лодочная станция почти пустая: редкий москвич еще не вытащил свой катер на берег, не перевернул его заботливо на бочек, подперев от земли колышком, – чтоб зимой нутро не потело, не ржавело, для сухости чтоб проветривалось. Я-то все вовремя сделал, и даже мотор домой на своем горбу затащил.

Хлебнув горячего чайку, припоминаю вчерашнее приключение. Поперхнулся смехом через струйку дыма, – «Бедная Наденька. Она даже не спросила, как я в ее в квартире оказался. С утра нашла на полу комариную сетку с форточки и теперь яростно шипит, нарезая круги по квартире и матерясь доступными ей матюгами. Ха-ха! Молотком по пальцам себе лупит и слезами брызжет, приколачивая на место сетку».

Наденьке не понять это сладкое чувство авантюры, – у нее все дни в календарике цветными фломастерами расписаны. Скучно живете, Наденька! Ни за какие коврижки не пойду и не полезу теперь к тебе, хоть обрыдайся. Никаких форточек и прогулок под луной. К черту, Наденька, к черту!

Весь день свободный, на смену только завтра. Вечером дискотека в Селихове. Это не «танцульки» какие деревенские, это «джентльменский клуб» для нормальных парней из Конакова. Серега Афонин, «ведущий танцевального вечера» – так в афише написано, – прикольный чувак. Мы с ним друзья-коллеги: он – штатный фотограф на ГРЭС, я – штатный на ЗиК, только уже бывший.

Афонин

В нашем подвале, в фотоклубе, приемничек работает, музычка звучит. Пыхтим, занимаемся каждый своим делом.

Накатываю сырые отпечатки на оргстекло: «глянцеванием» процесс называется. Подходит Серега, задумчивый, чем-то озабоченный, крутит в руках спиральный бачок, – пленку проявляет.

– Сань, я тут подумал. Хочу подляк сделать одному человечку.

– Возьми, да сделай. Тебя что-то держит?

– Стремно как-то.

– Психани и сделай. Разок можно.

– Один раз – не педераст?

– Что у тебя с глазами, Серег? Как у виноватой собаки. Не мне ли гадость приготовил?

– Не, сегодня не тебе.

– Тогда ток в путь. Кто-то же должен быть говнюком.

– Почему «должен»? Могу забить, и буду «правильным».

– Не знаю, что и сказать. «Дуализм», Серег.

– А короче если, без «фени»?

– Короче: если ты подляк не сделаешь, то как бы становишься «правильным» пацаном.

– Не педерастом?

– Что докопался? Но это с одной стороны. Прикинь, – все вдруг «правильные».

– И что?

– Будут сравнивать, – кто «правильней». Вот стоят чуваки: толстый и тонкий.

– Оба стоят?

– Достал ты! В другом смысл: если первого, толстого, рядом не будет, как ты определишь второго, тонкого? Сравнить-то как?

– Во, блин.

– Дуализм, Серега: если нет «минуса», не будет «плюса».

– Офигеть.

– Дуализм, – это двойственность во всем. Маркс, вроде, в прошлом веке закон родил.

– Без низа нет верха. Нет поворота «направо» – не повернешь «налево».

– Ну, ты философ! Про «взад-вперед» забыл. Что, твой подляк – шевелится еще?

– Думаю, Сань.

– Думай, Серег. Вот мы, бывает, бухаем. А оно нам надо – свое здоровье гробить? Оказывается, надо, надо! Чтоб какой-то говнюк бил себя пяткой в грудь: «Я – трезвенник, я – уважаемый». Невдомек ему, что перестанем мы пить – похерится он со своей трезвостью. Сравнить-то не с кем будет!

– Отдувайся за этих тварей. Теперь я знаю, сука, отчего башка с утра трещит.

– Кто-то должен собою жертвовать, чтоб кому-то кайфово жилось, – так у нас устроено. Ты кому свое свинство-то замыслил?

– Короче, Сань, я так понял – не надо искать легких путей. Как, ты говорил, эта фигня называется? Дуализм?

******

Решили посмотреть кино в «Энергетике», – из подвала фотоклуба лишь подняться нам в кинозал. Хороший такой фильм, американский, «Ангар-18», что ли, называется. Сидим, тащимся. Съемки офигенные – вертолеты меж гор бой ведут, – крены тут, дифференты, – голова идет кругом, аж перегрузки задницей в кресле испытываешь.

Поворачиваюсь к Афонину, строю изнывающую от скуки морду: «Как тебе эта муть?» – «Фигня американская, – слегка картавит он, не отрываясь от широкоформатного экрана. – Нафиг ты меня сюда притащил?» – «Говорили, – хороший. Остросюжетный», – я тоже целиком торчу в сюжете. Через длинную паузу: «А «дермище» – не говорили? Полный отстой», – Афонин провожает взглядом сбитый вертолет. Улетные съемки, тут забываешь обо всем на свете.

«Слышь, чего мы тут паримся? Мож пошли нафиг?» – я даже вздрогнул от своих слов, будто сам о скалу ударился. С треском разлетелись лопасти винта «Чинука». – «А то. Я засыпать уже начал», – Афонин поднялся во весь рост, обвел взглядом темный зал, подавил ладошкой зевоту и уперся в меня испытующим взглядом. Я встряхнул головой, как бы избавляясь от остатков дремоты, и тоже поднялся, энергично оттолкнувшись от подлокотников.

Мы не спеша пробираемся между рядов, цепляя чужие коленки, к зелененькому фонарику запасного выхода. Открываем засов тяжелой двери, выходим на улицу. Засов клацнул за нами руками дежурной тети Кати. Закуриваем под звездным небом.

– Ну, и что?

– Что – что?

– Ты шнягу замутил! Я месяц ждал.

– Ага! Ждал-ждал, и вдруг соснуть решил. Чего вскочил-то?

– Козлина позорный, – ты спровоцировал!

– Ключи сдай на вахту. Я домой. Сам такой!

******

Ясный апрельский вечер. Снег практически сошел, лишь грязные кучки в затененных углах желтеют окурками. На улице полно народа: кто-то домой с работы спешит, кто-то в магазин за хлебом-молоком, кто-то дитя из садика ведет. Дорожка от «Низинки» до «Энергетика» пестрит лавсаном, нейлоном, кримпленом.

Смотрю, навстречу семья Афониных прогуливается: Серега с кофром на плече, Надежда в шелковой цветастой косынке, дочка Нелли вприпрыжку между ними.

Заметили друг друга, сближаемся. Дыч, – ударились плечами, никто не уступил.

– Слышь, тебе места мало? Я найду.

Надежда, вздохнув, придерживает Нельку и отходит на пару шагов в сторону.

– В канаве тошной харей своей поищи.

– Не пойму, – тебе зубы жмут? Проредить?

Все это громко, на всю улицу. Мы сходимся носами. Афонин снял кофр с плеча, двинул его ногой к Надежде. Я вынул руки из карманов.

Народ на дорожке резко тормозит, сдает пару шагов назад и притихает: «Сейчас будет интересно».

– Надь, иди домой, я скоро.

– Иди домой, Надь. Тебе его принесут.

Столкнулись лбами, дырявимся взглядами, руки на взводе. Напираем, топчась, делаем круг. Замерли.

Все так же благоухает весеннее солнце. Народ, сбившись двумя кучками, вздохнул и замер, – выдохнуть забыл. Все ждут. Мы выдерживаем мастерскую паузу. Галки где-то далеко орут о своем.

Руки расслабляются, наши лица расплываются в лучезарных улыбках:

– Мирись-мирись и больше не дерись! – мы цепляемся мизинчиками, пританцовываем, исполняя детсадовский ритуал, и от души ржем.

– Ты не знаешь, Серег, зачем тут граждане собрались? Весне радуются?

– Да фиг знает, Сань, они всюду за мною ходят. Любят просто.

– Это да! А как тебя не любить, такого красивого? Слышь, пусть приплачивают, иначе дешевое фуфло получается.

– Вот я лошара-то!

Мы принимаемся внимательно рассматривать растерявшихся зевак, изучая каждого на предмет платежеспособности. Народ дрогнул и стал растворяться в прозрачном воздухе. Как мыльные пузыри полопались.

– Куда всей семьей? Привет, Надь.

Надежде надоело наблюдать старый избитый спектакль, она уже засердилась глазами, что «достали уже, никуда нельзя пойти без выпендрежа, и когда только детство в задницах кончится…»

– К родне надо заглянуть, Саш. Приглашали.

– Это святое. Нелли, красавица, как ты быстро растешь! Чего новенького, Серег? Катушку с «Квинами» принесли?

******

Дискотека в Селихове – это накрытый стол в аппаратной ДК, с мамой Зиной, директором, во главе. Завтра к 8-ми утра мне на смену, – и это проблема: мы, естественно, «поднаберемся» за вечер, и тут, боюсь, как бы на «подвиги» не потянуло. Окажешься в «Колином доме» – только утром оттуда и выберешься. Нет, нужно ночью хилять: позвоню-ка Афонину, – будет ли машина?

Подмывает рассказать про то, что я вчера отмочил, поржать. Но не буду Наденьку палить, – длинная тема, да и не поймет он нюансов.

Молчит Афонин. Неудивительно: станет он, ага, торчать в ГРЭСовской фотолабе в предпраздничный день. Ладно, доберусь как-нибудь, – не раз шагали пехом из Селихова все 8 километров.

Курю на лоджии. Дрянь погода: морось мелкая, противная, – в ней Сухаринские острова плывут мутным пятном, как сивучи в Охотском море, а Рыбхоз с паромом – так вообще – берег Аляски. Кстати, ветер сменился на юго-западный, и нет уже того дубака, что всю неделю стоял. Кажется, на юге даже посветлело слегка.

Времени до вечера – вагон. Хожу по квартире в трусах, музычку мурлыкаю – отопление давно дали, настроение феерическое. Красненький телефон в прихожей. Три раза прошел мимо – молчит, гад. Пообщаться хочется, чтоб легко и непринужденно.

Набираю по памяти.

Наташка

– Привет, Наташ!

– О! Привет-привет! Я уже думала, что не позвонишь.

– Это как? Скучаю по тебе, вопросы разные в голове клубами роятся: «Как там Наташка? Не обижают ли? Не нагружают ли? Кстати, вам нового инструктора определили?

– Не переживай, нормально все. Замену тебе так пока и не нашли. Сам-то как – клубни роятся? Слышала, что переводом удалось уйти?

– Да, Наташ, в газовой службе теперь, типа пожарника.

– Тоже ухожу. Готовлю собрание на переизбрание.

– Ничего себе! Вот это новости! А что вдруг так?

– Да не важно, Саш. Я вообще уезжаю. Домой, на родину. Директор от распределения освобождает, обещал на днях увольнение подписать.

– Обалдеть!

– Дней через 10-15.

– Вот дела… Слушай! И что, мы больше не увидимся?

– Увы.

– Я к тебе душой успел прикипеть… Думаю, Наташ, надо нам встретиться, надо. Некрасиво будет, если фьюить! – и все. Друзья так не поступают, – мы же друзья?

– Еще бы, – друзья-подельники! Честно, боялась, что нас арестуют когда-нибудь.

– Комсомол, когда скажет: «надо!», – то зароятся и клубни, и клумбы, и клубы.

– Домой хочу, Саш. Там меня ждут, там меня любят. Здесь я даже не в гостях, – так сказать, отдаю долг государству.

– В курсе, сам через это проходил. Но легко отделался.

– Ты мужчина, тебе проще.

– А ты – самая красивая девушка на свете! Комсомолка, активистка, и большая умница.

– Спасибо, ты настоящий друг. И подельник!

– Наташ, давай встретимся, пока еще время есть? Дней 10-15, говоришь? Я приеду, скажи только, когда найдешь пару свободных минут.

– Завтра.

– Что завтра?

– У лучшей подруги день рождения.

– Вот прямо завтра, 6 ноября?

– Ты приедешь?

За несколько секунд я мысленно прокачал ситуацию, – и все решилось, все срослось: и с подарком, и кому смены свои передать. Прямо вспыхнул весь:

– Подругу как зовут? В смысле – имя ее.

– Татьяной. Это важно?

– Еще как. На подарке надпись чтоб сделать.

– Не пойму, Саш. Подарок я должна буду сама преподнести, или ты ей лично вручишь? Ты едешь? – скажи.

– Конечно! Лично буду вручать, и с тобою вместе! Навручаемся до умопомрачения!

Ну, вот. Как же угораздило меня позвонить? Прямо в «яблочко» попал! Ух, как я уже хочу к тебе, Наташка! «Сам санни дэй Ай л би он эн экспресс…»

Смены отдал легко. Аттракцион неслыханной щедрости: вместо шествия в колонне на демонстрации, да по грязи, по лужам – полусонное возлежание на топчане перед телевизором, да за праздничный двойной тариф, – заметьте!

Коля Галаев, такой же, как я, мастер АДС, по телефону влажно внимал мое потрясное предложение о подмене и, заикаясь от избытка чувств, сразу на все согласился и еще поклялся в вечной любви.

С тортиком, что я задумал подарить имениннице, пришлось серьезно поднапрячься: на хлебокомбинате перед праздником аврал, заказы сделаны за неделю-две, так что официальным образом моя тема не прокатывает, нечего и пыжиться.

Что ж, оделся в инструкторский костюм с галстуком и значком, раскрыл зонт и зашагал в кондитерский цех Конаковского хлебо-булочного комбината. Не запахивая белый халат, с озабоченным и решительным видом стал втирать сначала директору, а потом и милым женщинам из кондитерского про знаменитого, любимого всеми певца Леву Лещенко, который отдыхает сейчас в Карачарове с женой Татьяной, – мол, у той 6-го ноября как раз день рождения. Очень просит народный певец, молит руководителя, а так же умниц, мастериц с золотыми руками и добрейшими сердцами, – женщин-кондитерш – не отказать ему в маленьком тортике. Обещает спеть в их честь песню на телевидении.

«Остап Бендер», – а что делать?

Заверили, что завтра к утру изделие будет произведено. Наглеть не стал, заплатил в кассу, сколько положено. Милые женщины! – они хотели за бесплатно отдать! Кондитерши остались счастливы и горды, – за ужином своим расскажут, – а от певца их любви не убудет, и песню он им споет.

Кому плохо-то?

Мысль ушлого аппаратчика промелькнула: «От себя бы чего не присочинили растроганные женщины, – с них ведь станется». Два раза по слогам продекламировал поздравительную надтортную надпись, потом еще и на обрывке масляной бумаги вывел карандашом.

С цветами оказалось совсем просто. В городской теплице на революционный праздник подчистили все гвоздики, а молодые розочки оказались не сильно востребованы: граждане СССР должны на время забыть о нежных чувствах и целиком отдаться перспективам построения развитого социализма. На утро семь юных роз забронировал, уплатив в кассу.

За полтора часа, бегая с зонтом по лужам, удачно отстрелялся. Дело-то привычное.

Комсомол

Комсомольским инструкторам организационных отделов часто давали поручения от городского комитета партии. Они должны были исполняться без лишних вопросов, без лишнего шума и точно в срок. В этом проявлялся особый шик, профессионализм молодого аппаратчика, его преданность общему делу, готовность, если надо, совершить подвиг во славу КПСС. Тогда старшие товарищи присмотрятся и решат, будет ли с «кандидата» номенклатурный толк, или нет у него особенной хватки, а, значит, и шансов на карьеру нет.

Моя «картофельная» история – из этой колоды карта.

По осени послали нас с Витькой Колесниченко, вторым инструктором орготдела, в командировку по совхозам, чтоб найти и прикупить хорошей картошки на зиму для аппаратов горкома партии, комсомола, Совета нардепов, управлений разных, профсоюзов… Дали два дня.