Невыдуманная история

Невыдуманная история

4 ноября 1983 года, пятница

«Леопольд! Выходи, подлый трус! Давай поиграем! Бумажку, вот, привяжу тебе на ниточку».

Но нет у нас кота, и собаки тоже нет.

Весь этот длинный вечер валяюсь на подушках, все подрываюсь что-нибудь замутить, но торможу – лениво мне даже шевельнуться, главное – нафига?

За окном ноябрь в самом хреновом его исполнении, – темень, ветер, лужи, грязь. По телеку крутят бодрые рапорты победителей соревнований к годовщине Октября. Мамуля уже которую неделю на курсах повышения, – где-то в Ярославле, что ли? Сеструха по Москве рассекает – «лимита» она, ткачиха, посменно пашет на фабрике, а в остальное время ищет приключения на свою провинциальную задницу.

Все чем-то заняты. Все при делах.

Стопудово, думаю, сейчас Серега Афонин сборник пишет для дискотеки, – сидит на полу в семейных трусах, обставившись двумя «Юпитерами», обложившись катушками «Свема 525». Дочь его, трехлетняя Нелли, ползает рядом или висит на шее, и Серега отчаянно кричит, когда она ручонками цепляет магнитную ленту: «Я тебя в туалете сейчас запру! Хочешь в туалет?» – «Нааадь, возьми Нельку, – замотала». – Это он жене, которая на кухне гремит кастрюлями.

К бабке не ходи, – Черноусов расклячился на диване, роман читает; увлекшись, представляет себя героем-любовником, какой он умный да удачливый. Курит одну за одной, подскакивает на особо впечатлившем эпизоде, возбужденно кружит по комнате, качает головой, лыбится и причитает: «Йех! Йех ты!» Брыкается на диван, снова закуривает и снова улетает в мир грез, мечтаний, дорогих шмоток, красивых и богатых женщин. И он такой среди них – веселый молодой балбес, щедрый везунчик по жизни.

Взял гитару, пробежался по этюдам Каркасси. Отложил гитару, – не играется, – и чего вставал?

Сунул в магнитолу пластинку ироничного Бинга Кросби. Шипит игла, льются медовые голоса сестричек Эндрюс; Вик Шон на четырех тактах выдает мегатонну грудной эротики, изысканно-небрежный Бинг акцентирует:

«Сенд ми офф форева

Бат ай эск ю плииз

Доунт фэнс ми ин».

Люблю я романтический джаз середины века. Вот думаю: люди тогда жили в соответствии с этими гармониями, мыслили ими буднично, или лишь сладко грезили типа Черноуса?

Наденьке, что ли, позвонить? И пригласить погулять, как раньше? Вдруг у нее снова «торкнет»? Погодка-то как соответствует!

9 вечера уже, – дохлый номер, не сподобится, не пойдет. Отчитает за поздний звонок, если вообще говорить станет.

Хотя… Сейчас тоже дома одна, – мама-проводница пару дней назад в рейс ушла. «Тыдык-тыдык», – еще неделю ложки в подстаканниках будут греметь на стыках рельс.

А Наденька сидит, скучает у окошка, ждет, когда прискачет ей принц на белом коне и увезет далеко-далеко… Воображение нарисовало Черноуса на рыжем мерине, в масть наезднику. Тьфу, гадость какая, сивой кобылы бред!

Так звонить или не звонить?

Наденька

Знакомая девушка на глубокой конспирации. Кто-то видел, кто-то слышал, что молоденькая совсем, что встречаюсь с ней явочным способом, гуляю партизанскими тропами, и друзья-товарищи неспроста подозревали в намерении втихаря жениться. Посчитали бы подлым предательством сложившихся холостяцких устоев.

Давно уже это было, года три назад, – спустилась она с подругой в фотоклуб, в подвал «Энергетика». Наверху гремела дискотека, вечер поздний, я занимался шабашкой – творческим промыслом ради хлеба с маслом.

Попросились пересидеть, переждать, пока «эти хулиганы» не разойдутся по домам. Девчушки молоденькие совсем, – мне ни к чему, мне вообще «до лампочки» на таких. «По рисованию в школе что было?» – спрашиваю. – «Пятерка». – «Ну, тогда садитесь за этот стол, берите кисточки, макайте в тушь, разбавляйте водой. И, – видите белые точечки от пылинок-ворсинок на фотографии? Аккуратненько заполняйте их тушью, чтоб бяки замазать, – андестенд?» Свет им поставил хороший и ушел в другую комнату полоскаться с химией.

Дел было много, задержался за полночь, когда дискотека уже закончилась. Проводил девчонок, – тем более по пути, – просто так, для продышаться. – «Можно, мы еще придем?» – «Да не вопрос, велкам».

Так оно и продолжалось. Подруге быстро наскучило, а Наденька слегка запала на ретушь, – говорила, – интересней, чем вышивать крестиком.

Атмосфера наших катакомб своеобразна и притягательна: вентиляция постоянно гудит в трубах, гоняя прохладный воздух; днем доносится звук из кинозала, и можно представлять, что происходит на экране, – это если за стенкой нет занятий детского духового оркестра у Николай Сергеича, – тогда кранты работе, – снимайся и вали в кинозал индийский фильм досматривать. Еще два раза в неделю репетирует ВИА «Конгрес», разучивая пугачевский шлягер, и Альфред Очеретнер в паузах орет на музыкантов, выдалбливая ноты на клавишах рояля.

В выходные по вечерам – глухой ритмичный грохот с потолка, – это дискотека. Володя Ешков крутит забугорное новье: «Хэндз ап, бэйби, хэндз ап…» – толпа наверху хлопает в ладоши и отчаянно скачет, осыпая штукатурку с перекрытий.

Хорошая у нас аура в подвале, – творческая, притягательная: к Боре Смирнову, к примеру, на занятия фотокружка целый выводок ребятишек набивался. Красный фонарь их манил, хе-хе? Может, фотограммы сухих листочков из гербария жутко волновали?

Телефонами мы с Наденькой давно обменялись, иногда созванивались, чтоб время согласовать: ключи от подвала без меня ей никто не даст.

Прошла пара лет, Наденька закончила «культпросвет» по классу домры, повзрослела, зарумянилась: из худенькой девочки выросла высокой и статной красавицей, – хоть сарафан с кокошником ей надевай и в танец «Березка» записывай.

К тому времени ретушь потеряла всякую актуальность, но она иногда заглядывала в фотоклуб, по привычке ли, или магия подвала продолжала действовать, а я понемногу прозревал и ловил на себя мысли, что разница в возрасте в несколько лет – вообще-то фигня, и, если мыслить абстрактно, то неплохой альянс мог бы нарисоваться.

Но это – если чисто умозрительно, чисто теоретически рассуждать: я же ей ныне что-то вроде старшего товарища, комсорга, вожатого. Этакий Павка Корчагин, который выслушает, поймет, посоветует, не проболтается, – с которым можно хоть в разведку идти. Провожаю до подъезда, – я абсолютно корректен, дружески прощаюсь за ручку и не лезу со слюнями.

Прошлым летом что-то щелкнуло в Наденьке.

Хотя по-прежнему обращалась только на «вы», сначала вдруг попросила встретить ее в Селихове, где она играла в народном оркестре. «Зачем? – удивился. – Автобус же ходит рейсовый». Но встретил, – так и быть, – и мы за вечер отмахали пешком до Конакова все восемь километров.

Дорога проходит мимо кладбища, зачем-то ей потребовалось туда заглянуть. Я на всякий случай остался ждать на обочине, – мало ли, – глаз-то у нее карий! Постояла она задумчиво у крайней оградки и вернулась на дорогу.

Камеру с собой брал, не преминул щелкнуть Наденьку в белом платье на Селиховском погосте.

Потом Наденька пожаловалась, что наш речной «Трамвайчик», катер М-272, ходит вверх по Волге лишь по утрам, ей же после обеда в Юренево никак не добраться, а надо срочно навестить бабушку с козами. Намек понял, и, естественно, предложил прокатиться в деревню на своем катере.

Денек в августе выдался солнечным и ветреным, с приличным волнением. Час туда, – бабушке меня не пожелали показать, а приказали ждать на берегу, – час обратно.

В тот раз такой одухотворенной и счастливой я ее впервые видел. Встает во весь рост на полном ходу, ловит ветер лицом, подлетает над пайолом на крупной волне, смеется безмятежно, машет газовым платочком встречным лодкам-катерам. Я рулю, офигеваю, свободной рукой придерживаю ее то за талию, то за ноги, чтоб не брякнулась тут среди сидений, – сам посмеиваюсь, – тактильное привыкание никто не отменял, ха-ха. Крепенькая такая, тугая, ядреная, не худенькая отнюдь: породистая кобылка, короче, – совсем не трепетная лань.

Вот так, потакая ее капризам и посмеиваясь, я наблюдал за развитием наших платонических отношений, и дедуктивно-индуктивный анализ приводил меня к некоторым умозаключениям.

Росла Наденька без отца со всеми, как говорится, вытекающими. Вдоволь нахлебавшись тягостей по жизни, мама наметила ей другую, более счастливую судьбу и, будучи весьма строгих нравов, сумела воспитать умную, целеустремленную девочку. Учитывая тот факт, какой статной красавицей выросла у нее дочь, исходя из собственного негативного опыта, заботливая мамочка не забыла привить ей скептическое, недоверчивое отношение к мужскому полу.

Еще присовокупляем такой нюанс: работая проводницей на международных маршрутах, она ежедневно видела простую, незамысловатую жизнь обычных советских пассажиров, разъезжающих по Европам в загранкомандировки и возвращающихся назад с нехитрым скарбом в виде шмоток, аппаратуры, жвачек, ковров и хрусталя.

Мамино воображение рисовало фантазии на тему путешествия Наденьки с будущим зятем в спальном вагоне где-то на маршруте Москва-Париж, и счастливая мама-проводница утром бы им чай в купе носила.

И кем, собственно, являюсь я в жизнеутверждающем тандеме «мама-дочка»? Вот-вот. «Запасной вариант», – это если благосклонно обсуждать кандидатуру «инструктора горкома» с видами на перспективу. Они пока не в курсе, что я ушел оттуда намедни; вот как узнают о «мастере газовой службы» – тогда будет бесповоротный «от ворот поворот», – опять же, если в мягком, щадящем варианте озвучивать.

Вся эта нехитрая, но стройная система недавно сломалась, рассыпалась горохом по паркету, внеся сумятицу в мою молодую, не всегда трезвую голову.

А дело было так. Чуть больше недели назад в холодный ненастный вечер, один-в-один с нынешним, позвонила Наденька, и голосом строгой училки «пригласила» прогуляться. Когда ей что-нибудь приспичит, она заявляет о своей охоте четко и ясно, давая сразу понять, что не потерпит возражений. Я не стал перечить, ссылаясь на позднее время, на погоду, – обреченно повздыхал, оделся и поплелся к ее подъезду.

Долго шляться в темноте по осенним лужам ни меня, ни Наденьку нисколь уже не радовало, и ноги привели к мокрой от дождя лавочке под соснами на берегу Волги.

Подстелить вообще ничего не нашлось, и я без всякой задней мысли, почти в шутку, предложил свои колени. Мама родная! Она садится и обнимает меня за шею! Первый раз! Первый раз за столько лет я вижу ее лицо в капельках дождя так близко! Тут что-то само-собой щелкнуло, включилось, – или выключилось? – и я, не церемонясь, спокойно и уверенно, чувственно и протяжно, по-мужски поцеловал ее.

Что тут началось! Наденька, эта неприступная, несгибаемая девочка, не только ответила, но и обрушилась такими ласками, такими словами, – обрывками слов, – такой нежностью и страстью, что от неожиданности я чуть с лавочки не опрокинулся с нею вместе.

Дождь ручейками струился по щекам, – мы пили эти капли; теплым паром дышала одежда. Во мгле туманно мерцали сосны, шумела Волга под обрывом, пульсировала кровь в висках и занемели коленки.

Щелк! – клацнул выключатель. – «Александр, пойдемте домой. Поздно уже», – она поднялась и потянулась, расправляя спину, будто картошку окучивала. – «К тебе или ко мне?» – брякнул я безнадежно, на всякий случай. Наденька даже не удостоила ответом и посмотрела так, что мне должно было бы стать очень и очень стыдно, и я должен был куда-то проваливаться всю оставшуюся жизнь.

Ни разу не стыдно. А она – коза блудливая. У подъезда расстались вежливо и сухо.

«Что это было с Наденькой?» – назавтра я в недоумении чесал затылок. Позвонил, решив провести, так сказать, разведку боем, но она ответила короткой автоматной очередью: «Я занята, Александр. Извините». И положила трубку.

«Я занята, я занята. Ту-ту-ту-ту, – передразнил ее. – Выбрось из башки эту сумасбродку».

Так звонить или не звонить?

«Сам санни дэй ай л би он зэт экспресс

Флайн эуэй ту май литл банч оф хэппинес», – собирается за счастьем Бинг Кросби.

Взял сигаретку, вышел на лоджию – там климатический кошмар. Два фонаря над лодочной станцией наотмашь болтает ветром, два желтых пятна мечутся по пустым пирсам; кроны сосен в бору мотает так, что скрип сучьев слышен даже здесь. Волга, черная и злая, скалится бурунами волн. Уголек сигареты раздувает ветром, как горном; искры гаснут, уносясь в темень ночи. Сигарета истлела за минуту.

Чего звонить? Пойду я, прогуляюсь, посмотрю, не спит ли Наденька. Погода – она какая надо погода.

Через десять минут я уже стоял напротив мертвенно-темных окон без всякого намека даже на телевизионное мерцание. Ладно, – докурю сигаретку, пошлепаю домой.

Первый этаж, угловая «однушка»; кухонное окно рядом со входом в подъезд. Напрямую фонарями не освещается. Сразу над окном нависает желтая газовая труба –.это и есть «пунктик», заставивший присматриваться к остальному. Кругом ветрище свирепствует, гремит железом на крышах, дверями подъездными. И ни души.

Смутное волнение я в себе ощутил. Подошел к окну поближе: так и есть, – форточка полуоткрыта, перед ней комариная сетка, пришпиленная снаружи к раме канцелярскими кнопками. Рукой в кармане нащупал нож-складник, – привычка по вечерам без него по улицам не шляться. На что-то серьезное он не годен, но кнопки на-раз сковырнет.

Чувствую, дерзкая мыслишка просыпается во мне, раскручивается в голове, набирая обороты, переходит в форсаж; а вот уже и порция адреналина впрыснулась в кровь. В прошлый раз почему с Наденькой получилось? – эффект неожиданности сработал. Попробовать? Давай, дави на газ!

Погодь. Не кипеши. Что имеем? Время – почти полночь, в подъезд вряд ли кто сунется. Если какой придурок по дворовой дороге прошлепает и не будет специально на окна пялиться, то и не заметит. Машина проедет, фарами зацепит – маловероятно, что водила засечет: в этих дорогах дыр не перечесть, и не до зырканья ему по сторонам. Тем более, темный силуэт с темным окном не контрастятся, сольются в одно пятно. Кстати, я прикинут, как надо: старые джинсы, кимрские кроссовки «Адидас», куртка хоть и темная, но придется снять: шуршит неимоверно, во-первых, и не хотелось бы повиснуть на ней, зацепившись.

Что еще? Да, допустим, застукали. К примеру, вышел мужик на балкон покурить из дома напротив, глазами шнырь-шнырь, – на что ночью пялиться? – и видит, что злоумышленник «форточку греет». Тихо так возвращается за занавески, набирает 02 и вкрадчиво разжевывает ментам, откуда лучше заехать и как вернее злодея изловить. Зайдут с двух сторон, и мне некуда деваться, кроме как в эту форточку опрокидываться. Ну, так они пойдут квартиру шмонать. Вот это и есть самое хреновое, что может случиться.

Ладно, взяли «тепленьким», сопротивление, как грица, бесполезно, – скрутили, везут на УАЗике в ментовку, определяют до утра в «обезьянник». Сплю на голой лавке, утром к следаку ведут.

Объясняю, что, как и почему, тот пишет и ржет, пишет и ржет. Что мне предъявить, если я ничего не украл, если умысел не криминальный, если «потерпевшая» – любимая девушка? На хулиганство не тянет. Незаконное проникновение на кухню? – ну, есть такое дело, – это в крайнем случае, если мама Наденьки заяву накатает. Короче, выяснив, кто я такой, поржут и даже дела не заведут.

Теперь вопрос принципиальный и совсем не риторический: ты лезешь в форточку или домой позорно свалишь? Рассуждать и пальцами крутить – так любой фраер горазд, а тут реальная запара. К черту Наденьку! Теперь это личная проблема. Рискнешь по полной, или сдрейфишь? Один раз в жизни, – в форточку! Такого случая больше не выпадет! Чтоб потом не просыпаться по утрам с гадостным чувством, припоминая, как мелко обделался. Давай, не бзди!

Главное – не очковать и сделать первый шаг.

Как сомнамбул, надергал цветов-бархоток с клумбы у соседнего подъезда, отряхнул от песка и грязи, ножичком подровнял стебли – ништяк, сойдет! – получилось нечто вроде букетика.

Снял куртку, не спеша сложил ее, сунул под куст рядом с лавочкой. Букетик заправил стеблями за ворот пуловера, – кажись, не выпадет. Сердце, блин, колотится: ты что творишь? Нащупал нож в правом заднем кармане, – приятно, когда он под рукой. Все, давай, пошел!

Добраться до форточки, цепляясь за газовую трубу, не составило труда; боялся лишь, что жестяной подоконник загремит под ногами, – но обошлось. Огляделся вокруг – никаких шевелений, лишь ветер гремит ветвями деревьев. Держась за трубу одной рукой, ножичком сковырнул кнопки с комариной сетки, замешкался – куда ее деть-то? – полностью открыл форточку и прислушался. Чтобы ветер не мешал, просунул голову внутрь.

Там тихо. Темно, вещи в свете окна едва различимы. Теплые жилые запахи. Часики уютно тикают: тик-так, тик-так. Планером спустил куда-то вниз пластмассовую сетку.

Моя задача – подтянуться на трубе, запустить ноги в форточку и понемногу опускаться, скользя спиной по перекладине, пока не нащупаю ногами подоконника. Высота стандартного окна – метр тридцать; от плеч до пяток примерно столько же, руки побольше, чем пол метра – должно хватить. Старые гвозди, бывает, в раме торчат: обвел ладонью – чисто.

Грязная, скользкая, и, главное, – толстая труба – не турник в спортзале, фиг за нее ухватишься. Но, помогая, перебирая по раме кроссовками, все же подтянулся. И вот, сижу попой на перекладине, дышу часто холодным воздухом с улицы, а ноги уже на кухне. Начинаю погружение.

Блин. Руки кончаются, вытянуты уже полностью, пальцы с трубы почти соскальзывают, а под ногами – пустота. Бездна! Нет там подоконника, что-ли? Не могу посмотреть, определить, сколько же до него: то ли роста не хватает элементарно, то ли подоконник слишком узкий, и я попадаю мимо него.

Мне бы чуть раньше локти расставить, чтоб за фрамугу зацепиться, но теперь уже поздно, – пальцы по грязи едут, с трубы вот-вот сорвутся.

Что-то нужно решать, и очень быстро, иначе загремлю. Под окном – чугунная батарея отопления, не хотелось бы затылком в нее прилететь. Батарея подсказала, что надо, отпуская трубу одной рукой, пока соскальзывает другая, успеть немного развернуться вбок, и тогда освободившийся локоть останется поддержкой на перекладине.

Номер удался: я зафиксировался локтем, сыграв при этом бедром в стекло – к счастью, для стекла не критично. Но по-прежнему голова на улице, и неясно, где висят ноги, где начинается что-либо крепкое. Зато одна рука свободна, и можно продолжить погружение.

Наконец, под носок кроссовки попала твердь. Переношу на нее тяжесть, – гадство! – от перенапряжения предательски затрясся голеностоп, под ним запрыгал легкий пластиковый стол у окна, и грохот такой, что мне показалось – бульдозер по брусчатке мчит. Придавил тварюгу резко, – стол замер. Отступать некуда, башку с улицы убрал, аккуратно спрыгнул на пол.

Брякаюсь на стул и принимаю отрешенный вид, – мол, я здесь уже фиг знает сколько, устал скучать уже, когда вы, наконец, к дорогому гостю выйти удосужитесь. Жду – тишина. Еще жду – ничего не понимаю: есть ли, вообще, кто-то дома?

«Тик-так, тик-так», – будильник, гаденыш, на узеньком подоконнике притаился: какая хитрая засада! И как я его не пнул? Понял, на что был похож звук прыгающего стола: советские холодильники, когда отключается компрессор, такую же отрыжку производят. Полезу в другой раз – только головой вниз, – без нюансов чтоб. Тьфу-тьфу.

Вынул букетик из-за ворота, на стол положил. Руки помыл в раковине под краном, заодно бархотки сполоснул, водички из чашки попил. Ну, дела! – закурить бы еще. Сижу, горжусь собой в темноте, слушаю часики. Вот ржачка будет, если дома нет никто!

Снять кроссовки или не снимать? Отползать теперь поздно, потому оставлю-ка их у входной двери, так будет правильней: труд хозяйки уважаем, и, опять же, вроде как по-свойски, по-домашнему.

Иду, крадучись, с букетиком в руке. Жилая комната – угловая, в одно окно заглядывает уличный фонарь, его свет через тюль мягко подсвечивает софу. Вот это да! Наденька! Спит! Офигеть!

Узнаю профиль ее лица в полуобороте, знакомая прическа растеклась по белой подушке, под легким одеялом угадываются женские формы. Красиво спит, черт! Хотя даже во сне кажется строгой и собранной. А я спокоен, весел и очень доволен собой: сегодня я уже победил. Пока только себя, а это сильно до фига.

Ничего, вроде, не мешает мне не спеша раздеться, носки снять… Тьфу, срамота! И аккуратно заползти под одеяло. Как бабуин. Как примат, как обезьян. Тьфу, тьфу, гадость! Ну, к взрослой женщине если – еще куда ни шло, а тут – девушка непорочная, – точно испугается, закричит, начнет лицо царапать. Не! без романтики не проканает. «Кольцы и браслеты, шляпки и жакеты…»

Присаживаюсь на край. Слышу ее ровное дыхание, в такт ему дышит одеяло. Светится огонек в камешке сережки в мочке уха. Красота какая! Обнаженный висок, всегда скрытый прической, кажется чертовски интимным и запретным для взгляда местом. Покраснел даже в смущении, как мальчишка, попавший к девочкам в раздевалку. Вот дела! Букетиком еще не обсохших цветов прикрыл непотребство.

Почувствовал, что она проснулась, хоть и осталась неподвижной, – ресницы чуть дрогнули. – «Это я, Надюш. Не пугайся. Я тебе цветы принес».

Никакого движения, – она приходила в себя и соображала. Пауза начинала напрягать: а ну как копит силы и ярость? Щас как жахнет!

Невероятно! Она привстала, осмотрела меня внимательно, как сержант новобранца, села спиной к стене, подтянув одеяло на плечи, уверенным тоном произнесла: «Вы зачем здесь, Александр? Я вас не приглашала».

Черт, черт, черт!!! Она на «вы»! Похоже, не та масть легла мне сегодня, не ту карту мне раздали. Черт, но вот же она, живая и теплая, рядом!

«Наденька, увидеть тебя хотел. Вечер выдался, что не смог ни минуты ждать. Посмотри за окно – кошмар там! А ты такая красивая, такая восхитительная», – а сам беру ее за локти и тяну к себе, надеясь заболтать.

«Уходите сейчас же! Вы соображаете, что делаете?», – она вырывается и собирается ногами под одеялом спихнуть меня с софы.

«Не могу без тебя, Надюш», – продолжаю канючить. «Не гони, дай хоть пару минут побыть с тобой», – бодаю лбом ее колени.

«Немедленно, слышите? Уходите! Или мне самой уйти?», – прыжком рыси она оказалась стоящей на полу в белой простой рубашке ниже колен, возвышаясь статуей Свободы в контражуре уличного фонаря.

Я слегка опешил от такого поворота. Хотел еще что-то промямлить, но язык отнялся перед этим белым изваянием; прозрение приходило, что тут настолько все глухо и бесперспективно, – хватит дурака-то валять! – валить пора. Облом тебе. Динамо.

Встал, сделал какое-то непонятное пассе руками, должное изображать боль и отчаяние, соорудил бровями невыносимое страдание, произвел дурацкую ужимку на лице и понуро поплелся в прихожую.

Хлопнула за мною дверь, щелкнув замком. Холодный ветер рванул из рук куртку, припрятанную в кусте за лавочкой. Оглянулся на Наденькины окна, – нет, никто не провожает горючими слезами, не машет платочком, – неприступно темны провалы окон под желтой газовой трубой.

«Слушай, в чем же дело? Что ты не имела,

Разве я тебя не одевал?

Кольца и браслеты, шляпки и жакеты

Разве я тебе не покупал?»

(«Мурка», песня о несчастной воровской любви).

– Слышь, вчера чувака менты замели. С форточки теплого сняли.

– Залетный какой? Не по масти пошел: наши тут не пляшут.

– Да не, он к телке в окно полез.

– Да ну нах. Че, Дон Жуан, типа?

– Матом не пыли!

– Это из книжки умной, дятел! Азбуку в школе выкурил?

– В общагу технарскую пацаны лазят. А он в квартиру зашхерился, – другой замес, – прикинь! А статья-то серьезная.

– Палево голимое. Чо чуваку предъявили?

5 ноября 1983 года, суббота

Снова сырое, мрачное осеннее утро, сплошная мгла за окном. Ветер налетает порывами, размазывая капли дождя по стеклу. Дома тепло и комфортно; с удовольствием валяюсь поверх одеяла, никуда не собираюсь, никуда не тороплюсь, – а куда мне мчаться, высунув язык? – сегодня законный выходной.

С конверта пластинки на магнитоле лыбится неунывающий Бинг Кросби в шляпе, призывая «флай эуэй», – определенно в солнечные беспечные края. Что, Бинг, пора вставать, – вместе поехали? Из динамиков излилась в ответ ироничная джазовая хрипотца:

«О, хау ай пайн фо зоуз липс свит эз э уайн…»

«О, как я тоскую по этим губам, сладким как вино. Ага», – хохотнул я, подмигнув Бингу на обложке, – «А хорош я был вчера, ой, хорош!»

Иду в трусах, пританцовывая и вихляя бедрами, ставить чайник, кручу попой у плиты, ожидая свистка из носика, припеваю: «Сам санни дэй айл би он эн экспресс…»