Копоть дней

Я пишу в своем блокноте фразу «Мы не одни» и засыпаю под стон колес

Чувствая тихий шелест своих глаз, я подымаю пунцовую от тумана мысли голову. Мир за окном поезда изменился, мы стоим на железной дорожной станции, какого то частного сектора. Дома похожие на булочки с корицей сытно зовут на обет. И как звонок на урок, призыв мясников:

Выходите на обед, до следующей станции! Мы не шутим.

Протирая глаза я выхожу на перрон.

Эпизод 2. Глава 3:Врачи

У меня всегда были проблемы с описанием реального. Врачи говорят, что у меня серьезные нарушения в логических связей. Помню как один толстый врач, тихо шуршащий бумагами, поставил синию печать в мой личный дневник.

Я был рассеян тогда, но эту сцену запомнил. Болезнь сделала меня человек чутким к своим чувствам, и холодным к нормам окружающего мира.

В первый раз меня поймали, когда я увидел млечный луг на карте отрешенного мира.

Второй был более основательно, именно во второй раз мне поставили печать

После заплаканный я пришел к Быку, тогда мы были еще соседи

Бык посмотрел на печать, а потом налил мне обжигающий ром. Вязкий и клейкий как рациональный ум врача. В этот вечер мы почти не говорили, кажется тогда у Быка был период затишье в писательском ремесле, и он целыми днями возился с какими то картами, а потом резко, стал буддистом. Но о таких вещах мне не стоило знать, я не спрашивал, а он и не говорил.

А после зима, и сугробы, сугробы, напоминающие халаты врачей, коридоры больниц и сверчковые трели в голове, я возобновил работу над стихами, а после медленно позорясь, вспоминал школьные пунцовые прививки и годы. Надо ли говорить, что мне стало залихватски смешно жить.

Именно тогда я написал метафору, «во имя снегов медецины», а после вставил его в стих, который назвал мой Шрам. Стихи терялись, находились, забалтывались временем, затерались и снова становились актуальны. Я уже давно не думал о качестве написанного, я просто работал над тем что есть. Мой дар сводил меня с ума, но он был единственным в моей душе, что было моим. Все остальное в моем сердце было чужое даже для меня. Думаю, меня можно назвать и мазохистом и садистом в одном лице. Ведь получал я кайф только когда я сам причинял себе боль, а не кто то внешний.

Сходя с ума, я стал много и странно размышлять. Я думал, о том зачем дневной свет такой жирный, и почему нежность не дается одному. Медленно утопая в плену своих исканий, я нашел книгу, и через несколько лун выяснилось что я ее написал.

Но когда я успел? Была для меня большой загадкой. Я назвал это событие тайной и снова стал думать о врачах.

Врачи – это механизмы по которым все встает на свои места, но пародкс в том что мест априори ни у кого нет. И что любой поиск места это насилие. Врачи- это насилие, говоря более сухо и сжато.

Кто то толкнул меня изнутри груди, это был врач но иной. Это был импульсивный врач, но кто он?

Лихорадочно записывая это, доедаю булочку с корицой. Поезд тронулся.

Зеркальце, что лежало передо мной на койке в купе запотело, и его пот жирными осоловелыми цветами заплодился в моем чреве. Поезд, что за время моего в нем пребывание стал мне полярно: и домом и одновременно тюрьмой, остановился где то в дали точкой, и китайская стена непонимания разомкнула ключём свои ворота, впускаю мою вешнию жизнь на саму обочину шоссе.

Эпизод 3. Глава 1: Шоссе

Вдыхая пары зерновой кары, я увидел лошадь. Лошадь была похоже на мясную пустоту. Я заглянул в словарь и увидел значение: «Лошадь – это слово» Прочел в словаре я и удивился

Шоссе было всегда, и мелкие рисовые поля укрывали мои щеки, я вспоминал как коробка моего класса разбилась о твердь.

Лошадь прыснула дегтем, и пар едким сыром проговорил мне, о январе, а там скоро и мое День Рождения. А за ним стены восприятия шоссе, его холода

Каждый собеседник – часть беды, под название связь. Я построил это шоссе, чтобы цветы моего чрева, не росли гнойным уродом, а благоухали маслом.

Лошади в вишневом варенье, или путник потерявший часть ладони

Масленица скоро, открываю глаза, нашариваю брюки и выхожу из купе

В тамбуре стоит девушка, она смотрит на меня. На мне пижама, я бос

Она произносит одно слово: «Океан»

И я ей верю.

У меня не было основания ей не верить, ведь в ее глазах был смех. А всем известно, что если у красивой девушки смех в глазах, то она во всем права.

– Вы часто смотрите на океан вблизи? – спросил я у нее.

Ее голос мягкий словно лепесток нарцисса покачнулся:

– Я не знаю. Меня тут нет.

Я взглянул на нее, еще раз очень удивленно, а затем сказал сощурившись, словно кочет увидевший внутри себя цифру ноль, сказал:

– Вы самая настоящая из того что я видел! Только прошу не уходите . – мое лицо покраснело, когда я это договорил, но она не засмеялась, как обычно смеються девочки над застенчивыми людьми, а напротив со всей серьезностью заявила:

– Меня тут нет, но я никуда не уйду. Обещаю – лепесток нарцисса, ее голос вылетел на волю в окно.

Через некоторое время за окном появился океан.

Я написал записку Быку: «Готовь краску, будем растапливать печь символа. Твой Ярослав»

Эпизод 3. Глава 2: Мнения

Как известно от любви до ненависти один шаг и лучше избегать оценочных суждений касаемо чего бы не было, но сколько себя помню, я всегда очень зависел от мнения окружающий, и поэтому мне пришлось свести круг общения к минимуму.

Я просто просыпался в мир одиноких прогулок, даже когда стоял на месте. У меня появилось любимое место – полярный свет темноты. Я выключал все внутренние приборы и ложился темечком в небо. Засыпая, я думал о ней.

Эта девушка видела в моем психоделическом бреде что то особенное, да она и никогда не называла мою литературу бредом, хоть она как и я надо сказать тоже, мало видела смысла в моих словах, она не сомневалась в их таланте и что самое главное искренности.

Она была настоящий фейверком для моей серой постылой жизни. И хоть мы не всегда понимали друг друга, я видел ее в поле своей слепоты и делился мнениями как черствым хлебом с голубем. Но ее не обижало такое сравнение.

– Давай создадим внутреннее сообщество- сказала мне она однажды

– Давай? А как назовем

– Окрестности. В честь моего любимого стиха у Бродского

У меня перехватило дух, все лампочки моей души вымелись за ненадобностью, я увидел корень всего насущного. Это исток, исток радости перетекающею в апатию и наоборот, ее глаза добрые как глаза лани научили меня брать из нужного источника. Я вдохнул грудью, и она подарила мне ключ со своим именем, как нетрудно теперь догадаться на нем было выбито

«К.А.Т.Я»

И теперь мне не нужно было страдать от внутренних мнений, у меня был внешний ориентир, я пускающий слюни, человек с отклонениями тоже мог посадить слово, и оно не заикалось. Это слово было чувство необходимости, чувства философского значения. Пора выкинуть ржавый трафарет чужих мнений и припасть к истоку. Я пил соль, и сосны качались в такт моему дыханию. Я стал лосем словарного инстинкта и самоиндефикации. И теперь эта соль стала моим третьим полушарием, и раз на стене висит ружье, значит рано или поздно оно выстрелит.

Стряхнув с своего пиджака школьную побелку, вышел на улицу, в парк. В голове была Мандельштамовская строка «и меня только равный убьет», я ждал этого равного в тени деревьев.

Но навстречу выходили лишь старухи, неся с собой чемоданы. Я задумался об этом веке: и его наполненностью литературы без слов. Нам не нужны больше слова, чтобы знать что мы сеем. Сеем соль жизни, соль души. Главное импульс, раньше меня раздражало если я что тоне мог понять в ней, а теперь я вижу что это ее Окрестности пониманий мира, и я не имею права переноправлять ее взгляды, только следовать и учиться быть равным прежде всего самому себе. Она научила меня главному самоуважению, за что я ей бесконечно благодарен, я достал листочек и написал «Спасибо тебе, Катя». Ветер вырвал его из рук, но мне не было грустно. Я знал что ветер символизирует вечность, а значит Она услышала меня. Я шел по битому хрусталю парка и смеялся немым смехом. Я знал что все не зря.

Эпизод 4. Глава 1. Частный сектор

Мясные облака потно вылезали из своих нор. Мальчик стоял у забора в частном секторе. Долгий час перед нуждой. Мальчик коснулся: «шевелятся, будто живые»– сказал он. Мясо облаков растаяло в его руке.

– Яся, иди кушать – прокричали вглубь дома

– Иду – обреченно ответил мальчик и выпустил оставшуюся от мясного облака пустоту из кулака.

Это ложное воспоминание пронеслось во мне звучным матерым эхом в транскрипции вечности.

Погружаясь в камерность момента, я вернулся к холодным стенам камеры, выжидая нужный объем себя. В дали звенели жизнью местоимения, а вокруг них каялось «Сейчас».

Я купил три грамма фиников на базаре у железной дороги. Скукоженые, сморщеные финики- как половые органы стариков. Слегка прикоснулся языком, и начал чесать зубами.

Возвращаясь обратно в купе, я уже знал о чем напишу следующий рассказ.

Я отправил Быку одно лишь слово: «Искупление», а потом где то пол часа поработал над текстом, который позже назвал «Водяными знаками»

Эта работа была человечна.

Эпизод 4. Глава 2: Дворник и облака

Пока я писал письмо Быку на меня нашло даже не воспоминание, а некое подобие наваждения, я «увидел» как старый дряхлый дворник, у которого еле держалась в руках метла охранял мясные облака на мясном красном небе. Метла норовила выскочить и раствориться в иллюзии, но его не останавливало это. Густой верхний мир, пыжился доказать ему что есть что-то кроме самовырожения, и анализа действительности сквозь призму вектора бытия, а он шел и мел, вытирая пот с их облачных лбов и не давая им до конца саморасствориться в синеве. Он убеждал их, что быть, лучше чем не быть. Он умолял, выкраивая минуты из халата с открытыми карманами.

А потом, прошло время, и никто не знал, куда это подевалось.

Лишь фотография упавшая за стол доказывала: мир не синоним слова Мир.

Одуванчик, силясь доказать себе, что он и есть Мир- вылупил себя семенем «Я»

Одуванчик сделал себе аборт

И не рожденное облако самоликвидировалось в небе, став с ним единым целым.

Кислое худое небо растворилось в матрасе и ударилось о дощатый пол темечком. Я зыкрыл свой блок, в купе въедая карниз.

Дворник закрыл меня в блокноте, и Бык получил послание.

Эпизод 4. Глава 3: Перемена погоды

Сгущенный как молоко ветер вернулся в себя. В парке все деревья полысели, девушки обсуждали школу и кондитерскую, а листва напоминала о себе хрустом. Меня там не было, но присутствие должно быть было. Погода менялась, кислые до жгучести облака звали на помощь, дворники пили молоко на лавочках с похмелья.

Она проходила мимо, из церкви. Струпья югославской речи, слышались в ее наушниках.

Она шла из церкви и думала о нем.

После пролет станции, и я открыл глаза в том же купе, мы на месте. Безпамянство – это кипучий памятник вечности. Тросточки небытия, что ударились вглубине поезда. Я вспомнил и записал. Стемнело. Оставшиеся мгновения думал о пустоте личного.

Мой текст распался, и я стал стариком.

Эпизод 5. Глава 1. Молитва

И когда я превратился в старика я начал усиленно молиться. Я говорил так: «Боже, я не всегда верю в тебя, но подари мне состояние, покоя, и знания что можно Не Знать, и никому ничего не доказывать. Я твой раб, Боже, хоть и не хожу, в церковь. Церковь – это моя боль. Докажи мне, Господи, что я твой раб, и что глупость моя лишь форма несовершенства парадоксов».

После такой молитвы я долго пил масло, и дышал на свечи, потом у меня появлялся аппетит и я съедал пару ложек гречки трясущейся рукой. Они были железные – ложки, и мне казались тесными в руках. Но я не мог это исправить, что меня беспокоило. Стоило увидеть закат мысли, как на меня наваливались тучи навождения, капающие не дождем, а пальмовым маслом

Так я продолжал молиться и между мной и Ним начался следующий разговор…..

Эпизод 5. Глава 2. Сон на кануне казни

У меня есть двойник, которого завтра казнят, и липкое белье, напоминает о том злосчастном сне: Заброшенная деревня. Курицы едят друг друга, прокалывая нефритовые груди, своими маленькими живыми щепцами, из их сердца льется тина, а не кровь. Я просыпаюсь в липком белье и вспоминаю о своем двойнике: пена облаков из солода зарывают мою голову в песок, и я вижу взрывы.

Деревня и пуста и деревянные лавочки горят от самопроизвольного мира. Вдыхаю пепел, и думаю о тех, кто ушел на войну. Мир больше не един, и о чем бы я не писал, это не будет услышано в полной мере, я подумал о том, что хорошо бы вставить в мою рукопись какого-нибудь интересного героя. Такого который бы не сомневался, а знал точно.

А потом я увидел ее. Идеальную концепция, белый чистый лист. Я решил оставить как есть, и назвать это лучшим своим стихом.

Казнь же проходила следующим образом: ладони образные птицы обнимали мои глаза. Свернувшись в улиточный кокон, они светились абрикосовым сиянием, нагревая мои зрачки нужным грузом – зрения.

Через пол часа, я уже был совсем слеп. После птица железным крючком протыкала мое глазное яблоко. В безпамянстве, онемении, я шарил по стенам своей камеры, и тут обнаружил легкий запах крови комара, слетевшегося на мои «соловьиные» трели.

– За что вы убиваете меня? – спросил я у птиц

– Ты живешь одновременно в нескольких пластах реальности – отвечала самая сердитая птичка. – Ты хочешь избежать своего наказания?

Я лишь немо кивнул головой.

– Единственный способ не умереть – отетствовала птица – найти под ногами почву

Я посмотрел вниз. Подо мной крестился вечер. Церковь.

«Рожай»– свистнули каплями звезды.

Ладони спрятали в себя свои крючья и улетели на ветки, а я проснувшись в холодном поту в своем прежнем куппе, поспешил ставить этот страшный фрагмент в свое не линейное повествование

За окном поезда был лес, прорастающий из моего сознания, но через минуту и он съежился до росинки на пальце. Я укололся. Впереди меня ждал еще долгий день. Я завязал ранку платочком, и начал перечитывать рукопись. Кровинка упала на листы.

Эпизод 5. Глава 3

Я часто вспоминал этот сон, и рассказал об этой казни Быку в письме. Во всех подробностях описал, это были не те обрывочные фразы, а полноценное письмо. Бык ответил:

« Меня это не удивило, я и сам испытывал нечто похожее. Смерть порой может быть очень уютным состоянием, но ты не должен отчаиваться. Птица – это все что охраняет нас, и убивая нас во снах, они лишь свою защиту перенапровляет в синергию отражения…»

Такого было начало его письма. У него было продолжение, где то еще пол страницы, но я не осилил его. Мне стало страшно, само слово птицы навевало мне наваждение. Я снова представил шоссе, и дышащею фиолетовым дымом акацию, но музыка что была у меня внутри, мне не давалось. Раненный палец дал о себе знать. Я укрыл его полностью платком, но боль не переставала. Как только доеду до города, пойду к врачу, пообещал себе я и провалился в воспоминание напоминающее туннель из листьев сакуры.

Эпизод 6. Глава 1: Город

Проводник и его маленькая обезьянка на плече, постирали мой орден и нижнее белье. Обезьянка была маленьким седым организмом, с вечно болезненным видом, проводник же напротив напоминал столетний раскидистый дуб, с зубами желудевого цвета.

– Ваша остановка – крякнул он табачным утенком, прямо мне в ухо. Я подумал о том что такой человек не может оставаться здесь надолго и спросил:

– Вы должно быть покинете поезд при первой возможности?

Проводник очень своеобразно отреагировал на мои слова, он попятился, и потом, когда совсем ушел в угол себя, стал звенеть лошадиной речью, волной меди поднимаясь на «А», и подставляя угловатые пальцы напротив моих глаз, так что я не видел его лица.

– Покинув поезд – начал он на такой манер – Я буду потерянной вещью, а я не хочу быть потерянной вещью, покинув поезд – я забуду, как меня зовут. Вы же знаете, что мое имя Александр? – на этом вопросе медь зазвенела так отчетливо, что сердце мое сжалось, и я испытал истинное раскаяние в словах своих. Глаза проводника, напоминали труп травы, дубовое мощное тело съежилось до волосинки, угол зрения стал значимей.

Мне было очень стыдно, и целых десять секунд я стоял в подобии транса. Но тут положение спасла обезьянка, она ярко пукнула, и проводник улыбнулся, за ним улыбнулся и я.

Выйдя в город, я увидел много железных кладбищ и цинковых земель. Шурша своими зелеными ботинками по центру, я понял, что хочу тут остаться. Мне нравилась эта атмосфера свободы, и серых цветов, они не напрягали не зрения, ни мою и без того сложную психику. Я подошел к чей-то могильной плите, и обнял ее.

Рядом стояла лавочка и столик. Я присел, перевел дух и написал за долгое время письмо не Быку, а отцу. Оно было очень длинное, в нем я описывал причину из-за которой решился уехать. Оно мне трудно далось, и в итоге я не смог его дописать. Расстроившись, я порвал написаное. После полил дождь, и мне пришлось уйти под крышу ближайшего магазина.

Дождь лил примерно пол часа, за это время я купил себе две религиозные книги, и салат из овощей и мидий. Как прошел дождь, я вышел на улице чтобы найти четыре стены, где бы можно было есть в сухости, спать и жить.

… Из ржавого края в отеле полил млечный хлеб. Я сунул в него руку, ржаные светлые колосья, напомнили мне, о чем то, родном, но давно забытом. Охмелев от этого состояния, я стал стучать по венам стен. Звуки, рождаемые от моих ударов долго вибрировали. В конце концов ко мне зашел администратор здания и сделала замечание

– Здание уже старое, – сказала она, – а ваши силы молоды, не делайте так больше. К тому же рядом с Вами живут циркачи, и им нужно выспаться перед ночным выступлением. В этом городе цирк работает только ночью.

– Хорошо, – ответил я, – теперь я знаю, что буду делать этой ночью. Я очень люблю цирк.

Администратор здания пожала плечами и удалилась.

И я тоже пожал плечами, такая неприветливая, подумал я.

После, я решил выйти в центр города, и узнать, чем живут местные люди. Я одел свой лучший домашний халат и пошел навстречу внешним огням.

Это оказались огни фар большого грузовика, на котором было написано «Центр Города». Я постучался в его дверь, но кабина была пуста, тогда я сел на место водителя.

Какой странный у них центр города, подумал я. Я не умел водить, поэтому никуда не ехал.

Передо мной снова стояла то, шоссе о котором я уже говорил, и что-то наподобие дремоты заволокло мое сознание.

Солнце солило мою дорогу, и я вжимая газ на полную путешествовал из одного конца ума, в другой. Как складной шлем, превращаясь из одного организма, в совсем иной, в непохожий на мой прежний.

Центр города трещал по швам, а Шоссе становилось заметнее и слоистее. Я подумал, о том, что когда ты находишь человека, который настолько хорошо к тебе относится, необходимо соблюдать его виденье. По крайне мере в творчестве. Ко мне приходил Ангел во сне, в котором волна смыла песочные замки текстов. Вместо текста остался один сплошной символ, которой надо было расшифровать. Который вытеснялся маской, эмпатией и хломированным равенством.

«Мы не равны»– говорили друг другу восемнадцатилетние боги, собираясь в толпы. Многие проффесора литературы, говорят что жанр романтизм стал предтечей фашизма. Меня многие называли романтиком в разные периоды жизни, особенно в те периоды, когда я говорил чистую правду и не лукавил. Меня равняли к другим «тоскователям» по сверх человеку, климили максималистом, выявляя третьей буквой мои комплексы

Но я еду. Еду в грузовик под названием Центр города. И думаю, о всех перепитиях которые происходят в миллиардах отражений и решеток душ.

Я не знаю что есть жизнь, но живу ее, обжигаясь о спирт воздуха, рассматриваю пыль. Я луч проходящий между лучшими бумажными озерами. И в этом лучше есть место состраданию настолько, насколько в нем есть иллюзии, мечты, блаженство и грех.

Мы не равны- дорогие романтики, чтобы Вы знали, и я не один из Вас.Меня не интересует равных, мне интересно общество любящих, спокойных, теплых.

Вдруг передо мной возникает фонарь и отвлекает от этих мыслей. Свет фонаря стекает, словн это не фонарь, а мороженое в жару. Фонарь умирает. Я выхожу из «центра города», и смотрю на него. А потом закрываю глаза, но фонарь попрежнему сдесь, я чувствую его присутствие даже сквозь слепоту. Я сажусь на карточки рядом с ним, он мой друг и пишу очередное письмо.

Я пишу Ей одно слово «Накорми», и бросаю письмо себе под ноги. Его уносит ветер.

Когда Она прочтет письмо, меня уже не будет в городе. Она покормит отца деревянной ложкой, и включит парад по телевизору. Я целую воду фонаря и снимаю грязную обувь вспять.

Эпизод 6. Глава 2: Мой дорогой отец

Отец учил меня своему виденью: разжимая из кулак в ладонь, он говорил мне что они зевают. Отец хотел сделать из меня своего единомышленника, он работал лифтером и часто говорил мне про особенности кабин.

Мне приснился сон: в нем у моего отца вместо лица был кулак, а у меня вместо лица ладонь. И мы соединили их. Это было очень железное, я бы даже сказал, замочное прикосновение: словно в щель для замка, юркнула мышь.

Проснулся я в два часа ночи и больше не заснул, за оком была гроза.

Мой отец застревал в лифте в пять раз, я всего раз один

Я никогда не мог понять, что он имел ввиду, когда говорил, они зевают, и какую философию вкладывал в это. Однажды я спросил у него, но он сделал вид что не знает кто я.

Его лицо в тот день напоминало пляж, наполненных мелкими костями рыбы. Старый человек, покинувший причал иллюзий слишком поздно. И понял я, что он ничего мне не ответил лишь по тому что сам разочаровался в своей философии, причем разочаровался ровно тогда когда я напомнил ему о ней. Словно, для него ее и не существовало больше. Мне стало грустно. Я захотел очистить этот пляж от рыбьих костей, и наполнить его людьми и морщинами. Но волна блеска его глаз смыла все мои помыслы.

Он дал мне карманные, засаленные деньги. Они пахли морскими водорослями. Я положил их в карман и сказал спасибо.

Я сжал руку в кулак а затем разжал в ладонь. Мой отец сказал: «они не зевают»

Каюта дня за нашим окном распахнула стеклянные глаза.

– Мы под куполом – сказал мне отец и вышел за дверь комнаты.

А я остался размышлять над его метафорой.

Я очень долго думал над сравнением отца, мира с куполом, и пришел к выводу, что тут скорее дело в ограничении, искажении, которое находится в человеке, то есть в самом его восприятии.

Я перестаю быть «я», когда говорю о чужом горе, или сосуде волн, высохшем от инфантильности некоторых рыболовов. Мне снова вспомнилось лицо отца, его пляжное очертание, и кости рыбы.

Я подумал о том, что мой отец давно не красив, но в целом имеет право на жизнь, как тот, человек, который способен, воспитывать и оберегать. Милосердное редко бывает красивым, подумал я. А если и бывает, то милосердие этого объекта искусственное, не живое. Истинное милосердие, это красота тайны, а не внешности….

Размышляя об этом я продолжил наблюдать за своими ладонями. Они потные и обычные. Людские мировые ладони. С них капал жир и волос.

Интересно -, подумал я, а ладони являются частью концепции купола? Я встал во весь рост, и на цыпочках коснулся собственной тени. Она шагнула насквозь, это был тот момент, который трудно познать от начала, до конца.

Взглянув в ее лицо, я увидел, что она молодая девочка, еще со всем школьница. Я увидел ее лежащею поперек ступеней. Через нее перешагивали люди в костюмах цвета хакки. Ее топтали костыли пенсионерок, и лишь усилием воли, я заставил ее подняться. Ее звали Небо, я писал о ней в цикле рассказов поколение сна, где она была далеко не самым героем событий, но была дочерью знаменитого Аврелия.

Я был расстроен увидев Небо в таком состоянии, я заставил ее подняться, а потом спросил где ее родители.

Девочка не плакала. Ей было все равно, она сжала все свои слезы внутрь. Она была гордым ребенком.

Тогда я не стал ее мучить, я впустил ее в наш дом с отцом. Через некоторое время она оттаяла. И сердце, которое было сжато льдом стало большим живым пулеметом, выражающей себя в форме улыбки,которую Небо скромно сжевывала, рискуя попасть мне на глаза.

Мне стало стыдно что я перестал общаться с ее родителями, а ведь раньше я писал о них очень часто. Как минимум раз в месяц выходила глава поколение сна. Я решил подарить Небо что то дорогое, что то необходимое. И я подарил ей место в этом повестовании. После чего она ушла.