Полная версия
Копоть дней
Ярослав Пантелеев
Копоть дней
Нарцисс
От меня, как от Нарцисса, останется лишь эхо
И твоя статья в рюкзаке, не справиться со сплавом метафор
Которые нам предлагает скользкая на истину жизнь…
Одеяло апатии пусть заложит мне легкие,
Брызнув наружу зерном
Сохраню свое эхо.
«20.04.23»
Заметка о отношении к публикации
Помниться, старина Джером Селлинджер говорил своим друзьям за пинтой пива: «Публиковаться, тоже самое что ходить голым днем по оживленной улице». Но Сэллинджер публиковался, и в конце концов стал известный на весь мир, заключив себя в клетку одиночества. Стоило ли оно того?
Даниил Хармс последние годы жизни не показывал никому свои тексты, однако писал каждый день, он считал себя ничтожеством и очень страдал. Но быть бы мне таким ничтожеством как Хармс!
Однако, ничтожеством я себя не считаю. По крайне мере я стараюсь каждую свою работу выставлять на обсуждение, тут в сеть.
Но лиши меня этого буду ли я продолжать сторожить свою рожь слов?
Может я тоже подамся искушению и сорву плод познания с нижней ветки кустарника, вместо того чтобы лезть за ним наверх, в пекло любви?
Эти мысли сводят меня с ума в последние время.
Я замечаю, что милосердие мне не доступно.
Помниться, в колледже преподаватель математики, сказал что упал от шока со стула когда дочитал мой первый рассказ в Интернете.
Я спросил: «Вам не понравилось?» Вместо того: «Не ушиблись ли Вы?»
Ну разве это не черство с моей стороны?!
Многие носятся с цитатой про цветы зла, но самые страшные цветы которые я видел, это цветы иллюзий.
Мне очень стыдно что я больше ничего не умею делать, кроме как писать обнаженные произведения.
Я закрываю глаза и приставляю себя обнаженным, шагающей по людной улице, но у меня ничего не выходит, так как я не Селлинджер, и у меня нет такой нежной совести как у него.
Я бросаю взор на окно в стене. А за стеной, что там? Улица, публикации, радости новому дню.
Сторожу свою пропасть…
«28.04.23"
Эссе о Рыжем человеке Даниила Хармса
Вспоминаю я, как хрустели наши больничные разговоры. Каждая кость разговора искрилась во внутреннем космосе. Матвей, так звали парня, с которым у меня была одна общая палата
У Матвея были данные для того чтобы быть философом. Он говорил мне о том, что если в палате потушить свет, а затем включить, вещи останутся на своих местах. Да-а, отвечал я, затаив дыхание. Но есть люди, продолжал размеренно мыслитель, для которых ум зашел за разум, и они заметят перемены. Ты, например, какой? Спросил тогда он меня.
И тут я вспомнил рассказ моего любимого на тот момент писателя, Даниила Хармса – Рыжий человек. Он про то, что жил на свете человек, но ничего у него не было, ни глаз, ни ушей, ни рта, ни рук не ног, не волос не головы, и рыжим его назвали условно, да и в обще не ясно про кого мы говорим, лучше мы не будем про него говорить.
Я думал, что Матвей скажет, «ну и бредятина». Но тот напротив, стал серьезным словно тысяча факелов самоизоляции, и ответил: Я знаю в чем смысл этого рассказа. Мы постоянно мыслим, но какой процент того что мы подумали влияет на нашу с тобой жизнь?
Я не помню ответил ли я что то, на это, кажется нет.
Но потом, перед самым сном Матвей услышал, как я говорю сам с собой.
«Ты из них,– говорит, – я давно понял». И начал смеяться, не хорошо так грязно.
После философия у нас не складывалась, хоть потенциал определенно был. Но увы, в любом рассвете есть примесь заката, и пыль, что мы называем звездной мишурой, сломала сотни механизмов.
Таким механизмом и был Даниил Хармс, и Матвей из больницы на Кольцево, и все то, что влияет на нас, оставаясь при этом прежним.
Будь то рыжий человек, или даже камень в чужой огород.
«11.12.23»
Мое имя
В этом очерке я расскажу вскользь о трех периодах моего отношения к собственному имени: детство, ранние литературные сетевые труды и сейчас.
В детстве меня часто водили к «развивающим» докторам. Эти доктора были похожи на зеркала, в том смысле, что они отражали мое настроение полностью, даже с некоторой издевкой. И они часто спрашивали, как меня зовут.
Меня всегда звали Ярославом, и будут звать пока, я не умру, а когда я умру буду вспоминать, что был такой Ярослав. Но тогда я постоянно забывал свое имя, не из-за эпатажа, просто так была устроена моя душа, она была наполнена иллюзиями, мечтами о том, чтобы снимать внутренние фильмы, или писать сценарии. Но имя мое всегда выпадала за скобки в этих фантазия, а я оставался безымянным фантазером, убивающимся грезами внутренней сирени рептилий сна.
Врачи удивлялись и говорили, что мое имя очень красивое, и что я обязан его помнить, потому что мое имя дар, и оно означает «прославляющий Солнце, или даже с другого перевода, Бога.
Но я все равно забывал кто я есть, мне было скучно быть собой: я представлял себя Великим… Не важно кем режиссером, писателем. Кем- то кто может заходить за грань реальности.
Я очень долго не мог научиться читать книги, я очень ярко помню такую сцену: я лежу в кровати в детском саду. Тихий час. И я думаю, я вырасту, у меня будут дети, но я все равно не научусь читать, но ничего я выкручусь, я буду не читать им книги, а сочинять их. Выдумывать с нуля произведения мировой детской классики, и каждый раз одну и туже книгу буду читать по разному.
Я был очень наивен.
Научившись читать, мне стало легче что-то сочинять. С десяти лет я полюбил философию, но никому не показывал это, так как среди моих одногодок это было не в чести.
Мое сознание выдавало отрывок за отрывком, и однажды поняв, что я не могу создать что-то цельное, я просто начал ругаться с людьми в Интернете под чужим именем. Так мы переходим ко второму периоду, Жителю Настенному.
С пятнадцати лет и по сей день я стал много проживать в Интернете, и для этого я создал страницу на на одном из литературных серверов, сейчас я публикуюсь тут, в контакте, под своим именем, ничего не скрывая, даже нелицеприятные стороны своей души, а тогда я прятался, не понимая, что мгновения – это зеркала.
Я быстро сорвался с цепи разумного, и начал оскорблять классиков, людей, которые заходили и критиковали. Я думал что раз у меня нет имени то я свободен.
В реальной жизни начались первые больницы. И я, даже в любой больничной компании оставался собой.
Время размягчило хлеб ума моего, и я запомнил, что меня зовут Ярослав.
Меня поступили (это не ошибка, я не хотел там учиться изначально) в политех на прикладную информатику.
Там я снова почувствовал себя ребенком, который лежит на кровати и думает как он обхитрит мировую литературу.
Но бороться я не стал. Под конец «учебы» я не мог собрать волю в кулак, чтобы определить в какой кабинет мне идти.
А между концом и началом была операция, был наркоз, было БЕЗУМИЕ
Пройдя все это, я осознал, что никогда не расстанусь со своим именем, как бы меня не просила мама не публиковать мои тексты на официальной странице. По тому что мир- это текст, как мудро говорят постмодернисты, и тот автор, который написал мое имя на вордовском листе, и вдохнул в него душу, имеет право на радость от того что его дар не замарали грязью и псевдонимами.
Пантелеев Ярослав Романович
Ложные воспоминания об инфернальности стрел
Дорогие, друзья! Я собрал здесь вас не случайно, все вы знаете меня как Пантелеева Ярослава, но я хочу приоткрыть занавесу тайны – в начале была искра. Из искры в густоте белены эфира – появился мой дух. Он плавал над водой три дня, а затем встретил много похожих инфернальных стрел.
Затем была длительная работа над романом «Братья Карамазовы», я взял себе псевдоним Федор Достоевский и отрастил густую бороду.
Писалось трудно, очень тяжело давалось третье предложение. Когда же оно было написано, у меня началась сильная эпилепсия, и появились ложные воспоминания, о не случившейся смертной казни, и вскоре заменившей ее ссылкой.
Но несмотря на боль града моих дум, рукопись я закончил в срок.
Потом я начал смотреть в соленную щелочку, на то как Джон Донн уснул. У меня появилась гениальная идея, и взяв псевдоним Иосиф Бродский и написал целый цикл возвышенных стихов о самом важном. Очень трудно было подбирать тропы, и тогда я прорубил тропинку в кинозал.
Там показывали фильм Тима Бертона «Крупная рыба» Про отца, который все выдумывал и про очень серьезного сына. Неужели я такой же удивился я?
Неужели я это все выдумал?
Нечего и говорить, что из кинозала я вышел понурый, грустный.
Даже небо стало оседлым, я не стал смотреть на небо.
И тогда небо не стало смотреть на меня.
Оно обиделось. Инфернальная грусть.
А потом я понял, что я тоже синева,
И тут: «Яся, мы пришли домой». Я посмотрел на свои руки, потом вокруг. И увидел, что мне пять лет, и маму с папой. И тогда я начал вспоминать что меня зовут Ярослав, и что я гулял с родителями вечером, а потом так задумался и ушел в себя, что забыл что существую. Вернее, я существовал, но был кем- то иным….
«05.12.23»
Склад моего ума
Его родителям не нравились его сочинения, вернее, они в них ничего не понимали, как он сам ничего не понимал во временном-пространственным измерении. Стекли слюной юродивого и школа, и колледж, и он начал растворяться в комнате, на свету полотен своих работ.
Старался писать, как можно чаще, а когда он хотел подарить экземпляр своего сборника в твердой обложке, школьной классной руководительницы, она ничего не поняла, и попросила передать привет маме. Он передал, и мама запретила показывать Марине Ивановне экземпляр. С тех пор он разлюбил передавать приветы, ведь он уже поставил автограф, и этот экземпляр он отдал приятелю, который вскоре заматереет в истории, у убьет в своей душе художественную сторону, и общение с ним потеряет всякий смысл. второй крестной ( разрешили), и третий просто в библиотечный шкаф для букросинга.
Два экземпляра в столе, один мой, а другой скорее всего для психиатра, просто больше и не кому, хотя она уже читала его распечатки.
Но он все равно в большом восторге, когда прикасается к этой книжке. Перечитал ее более пятнадцати раз, и каждый раз находил новые смыслы в своих же произведениях. Он будет Вечно благодарен своему лучшему другу, бийской поэтессе Екатерине, за этот Дар, за случаю который их свел.
Мир не без добрых людей, но это не значит, что добры только те, кто меня понимают и ценят, все люди нужны. Просто не совсеми возможно быть рядом, из-за разных физиологических и психических причин. Не нужно фиксироваться на негативе, потому что пока мы на нем фиксируемся, мы не даем возможностям света постучаться в наши глаза. Он попробовал посмотреть иначе, и вдруг решил укрыть ребенка одеялом в соседней комнате. А потом закрыть окна. А потом понять что у него тоже исторический склад ума, просто он историк не знающий истории, а ее создающий. И когда он нащупал в себе этот склад, он растащил его на разные железки. И склад оказался пустым. И он назвал его складом гуманитарной помощи личности. А потом, насупившись посмотрел в монитор, и вышел из тела на облако. Облако пыли от склада ума. Выцвел, превращаясь в лепистки.
«20.06.23 11:29»
Соль
Первое время знаки на обоях в моей комната вводили меня в состояние эскапизма: я отрешенно вымаливал зрение у Господа, чтобы прочесть этот слоистый алфавит, мертвого слога. Но буквы молчали, а я отворачиваясь к стене бочком, думал о том, «что свобода всегда что то не осознанное, находящаяся, там в подсознании, и теряющая любые очертания, для нас, рабов своих тел и умов.» Надо ли говорить, что я остро это испытывал именно, когда со мной происходили приступы панических атак.
Болезнь, хороший мотиватор глубины, когда соль подкрадывалась к губам, понятно, что я говорю о внутренней соли, которая сидит в каждом и ждет своего алгоритмического часа, я впивался своими слабыми глазами в «эльфийские» настенные слова, вымаливая у них пощады, и прозрения, вымаливая у них ключ к подсознанию, где течет исток не тайной, а явной свободы.
Но затем приступы проходили, пелена перед глазами рассеивалась, и я снова становился «правильным» во всеобщем Вселенском колесе Сонсары.
Но я прятался от Ангелов, которые глядели на меня сквозь монологи вещих спиц, я нашел нужное расщеплении в своем горле, и прикорнул к фляге полной соли и мха
Хорошо тут – сказало мое эхо и дернуло половицы. Нарциссическое сердце кануло в долгий хмель.
Открыв глаза, я снова увидел свою комнату. Обои остались те же, и слова написанные на них, так же были не ясны. Да и мало ли, сколько всего я никогда не осознаю в этом мире. Но свобода лежит не в плоскости осознанного, она дальше, гуще, тревожнее.
Тягучая пелена перед глазами рассеялась, и я, разглядевший свое индивидуальное море в стене, начал пить эту горькую, но невероятно дорогую мне соль бытия….
«16.05.23»
Верлибр о тропах, и временной потери человечности, в потоке бытового шума
Научиться бы писать без слов
Мастурбируя голыми образами
Спермой гиперболы рождать новые бессмысленные зевы
Заебываясь на заводах образных тропах
Вырабатывать новый углерод нежности
Забывая про то что правда груба
Не утомлять свою голову легкомысленностью
Ленью книжною
О том, как Обломов Гончарова встал и пошел наверх,
По лестнице,
К яблочному жиру,
Делать куни самому зеркалу да и
Виноградному домику чинить крышу
А потом по голове его шандарахнуло
А другому мальчику приснилась стая мышей
Упавших во вселенский лотос,
Ненавистного внешнего Солнца.
Мальчик, похожий на старуху из Хармса или шоссе, туда, где меня не будет (Роман)
Мальчик, похожий на старуху из Хармса или шоссе, туда, где меня не будет (Роман)
Глава первая: Писатель
«Сьешьте все свои комментарии, видеть Солнце никогда не было чем то новым» (Курт Кобейн)
Знаете, молодым людям свойственно убегать от себе: вот и я бежал, по коридору души, углубляясь в тени забытого. Старое слово- отрешенность, тут не вполне уместно, и солнце что сгустилось над нами…. В общем, эта книга результат нервного срыва, но она хотя бы может документировать некоторые частности
Бык сидел на песке железной дороги и играл с рыжим котенком, вертя его за ухом. Бык мой бывший сосед по квартире, но сегодня он уже съезжает, чтобы начать карьеру писателя и попытаться поднять по лестницам символизма.
«Главное не растрескаться по краям» – шутливо говорил он мне. Он отпустил котенка, и тот слепыми глазами, нашарил чернильную ручку, вываливающаяся из брюк Быка.
Мы смеемся.
Солнце целует мой смех, и я вспоминаю о мальчике, который по утрам приносит молоко.
Я говорю Быку, что буду в него верить и обещаю как можно чаще звонить.
Солнце становиться нашей частью.
Оно окружает нас китайской стеной непонимания. Ведь Бык уже там, в словах и размышлениях, а я тут с троичным аттестатом, и я думаю лишь о мальчике который мне принесет молоко под дверь, и попросит деньги.
Придется просить у отца думаю я: и на этой мысли я чувствую как лестница символизма трескается по краю. Чаша весов перевешивается и я схожу с ума от плеска приближающегося поезда.
Бык встает и отряхивает брюки.
– Что ж- говорит он, мне пора. – Оставайся таким каким ты был, человеком- кустарником, а я а напишу пару книг о том как надо жить чтобы не стать тобой. – Мы смеемся, но мне не до смеха, я понимаю что больше никогда не увижу старину Быка, и у меня слезы на глазах. Но Бык этого не видит он уже протягивает билет кондуктуру поезда. Лавочки в этом поезде особенно деревянные.
Бык деревянно машет мне рукой. Солнце ставшая нашей частью раскалывается на дольки, и я ем его один.
Оно горькое, и сок его окись, но мне нравиться давиться им и насильно через рвоту проглатывать ржавые лучи, ее ненужность становиться моим отражением, можно сказать, я поедаю собственного ребенка. Он плачет и просится наружу, в мир, а засовываю его в стенки своего рта, замуровываю в бетон своего нёба, чтобы он понял, что быть моей частью, это значит отдавать себя всего до единства, до страха, до оскомины на пальцах. Ребенок засыпает, я иду по солнечным пятнам домой
Глава 2: молоко
Когда я подошел к дому: две бутылки молока уже лежали на полу двора, словно стеклянные холодные насекомые, жаждущие тепла моей руки. Мальчик положил расписку о задолжности и ушел, наверное я прилично задержался. Я забераю молоко и иду в гостиную
Мои глаза падают на картинку, подаренной мне отцом когда мне исполнилось 18, сейчас уже мне 20. Она изображает молочный ручей. Мой отец был человеком не от мира сего, но что он точно знал, что без молока жить невозможно. Я глажу поверхность холодильника, представляя что это большой пушистый кит, и если его хорошенько почесать за пузико он расскажет в чем смысл жизни.
Я представляю как он пускает фонтан, но вместо воды и радости, из него вываливаются продукты: трупы животных, овощи, которые своими корнями приносили ему боль, кисломолочные ткани. Мне становиться тошно, и вдруг я решаюсь позвонить ей.
– Что ты думаешь о молоке? – спрашиваю я ее.
Она молчит, а затем выдает фразу за фразой, а я просто молчу и удивляюсь
Она говорит что молоко – это символ пустоты. Что корова- священна, и что весь этот треугольный мир лишь ткань.
Я хвалю ее, и говорю что непременно вставлю наш разговор в мой первый роман. Она бросает трубку. Я совершенно потерянный молодой человек.
Потерянный на столько, что не могу понять простое слово, и вышколенный в золе собственной слабости. Потягиваясь на диване, я смотрю в зеркало. Должно быть это все весенние обострение, думаю я. Но тем ни менее улыбаюсь своему отражение: вымученно, лимоно, джазово улыбаясь, зная что главный код от дверей уже висит на небосклоне Фудзи.
Мне стало страшно быть одному, и я включил плэйстейшен. Игра запускалась недолго, базовым ее комплектом был взгляд стрекозы, спиралью засывающий мое настоящее. Нужно было собирать бонусы, с цветка на цветок. Я увлекся настолько игрой, что не услышал как в комнату зашел отец.
Глава 3: Отец
В начале я подумал, что в комнату ворвался ветер, причем настолько сиплый и бумажный, что мне показалось будто эти звуки исходят из видеигры, и вот прикосновение к плечу, как иглой к вене: рот да глаза, больше ничего. И пустота
Он спрашивает: «Ты ел»
Отвечаю: «Только железную воду»
Напирает: «Тебе нужно найти работу»
Отвествую: «Все мои близкие пишут книги»
Его вердикт: «Ты не удачник»
Я выключаю игру, и иду целовать Его белые руки. Отец молчит, затем запирает нашу комнату на замок. Мы вдвоем, пахнет сыростью и железной водой, о которой говорилось ранее. Комнату не проветривали много месяцев, и я замыкаясь в себе снова думаю, о потерянном друге севшим в поезд вникуда, и о его будущих книгах. Мне становиться завидно, и я снова целую отца в его вяленный язык, в его глагол, в его волю. Существуй, насилуй, воспитывай, очищай.
Тут душно
Я знаю
Зачем ты уходишь от ответа
Пауза, всем порой она нужно,
И вдруг я замечаю, отец беременеет сакурой.
Не уходи от меня, я хочу чтобы ты был рядом когда это произойдет! – приказывает Он мне
Я жду.
Цветок прекрасен
Я падаю на колени и умираю.
Эпизод 2: Глава 1. Старуха
Жирное осовевшее небо сползло с матраса, и стукнулось темечком о пол. Где-то в коридоре, молодые люди прошептали слово «Старость» и замолкли. Младенческий мох светлел наперекор их сомнениям.
– Листья светлеют сквозь себя, и от этого хочется есть мороженное или улыбаться, но называть это состояние дурдомом было бы очень грубо – сказал старший пастух любви, по прозвищу Старуха.
Его так называли не за мудрость, скорее скаредность. Выбеленные светом тусклых ламп брови, лишь подчеркивали отстраненность его самовыражения. Он рисовал в пустоте слова и словочетанния медлительно, но с завистью и талантом.
–Листья могут скрыть травму – продолжил он, и могут густеть как рис, но за слоем этого водянистого мяса, нет ни семени, ни правды. Продолжил он- указывая на коридор сотканный из кедровых игл
– Но где та правда, которую Вы скрываете? – спросил сквозь мор сна я.
Веки начались мельчать. Я услышан звук волны, спадающей с крючка на котором сидела тень Быка. Я присмотрелся, и увидел те листья о которых говорил Старуха. Они были большие и маслянистые как волокиты с железной дороги. Я вдохнул их пар и проснулся.
Я очнулся в купе поезда, а за окном растворялось мое имя. Черный клубок сажи сна вдохновил меня и я написал пару строк Быку.
«Пожалуйста вставь мои чувства в свою книгу, я уже нахожусь на шоссе» Твой Ярослав.
Эпизод 2. Глава 2 В которой Ярослав видит ветку
Ветка метро, не видимая объективному взору стучала у меня внутри, из под висков выбивая нужные искры. Я стоял в тамбуре поезда, и наблюдал проезжающий мимо меня океан.
Я уже начал рассказ про девушку, которая погибнет таким образом, надо ли говорить что я всегда любил убивать своих героев. Но так же, я любил анализировать. И если делить мою душу на светлое и черное, то анализ был нейтрален, а вот смерти героев автобиографичны. Я не мог и представить, что жизнь может закончиться как то иначе, и тем самым словно отсрочивал свое лишнее возвращение к началу.
А между тем невидимая ветка метро набила оскомину в желудке и медленно стекала к тазу. Я позавтракал наспех чаем с колбасой, выглянул в окно тамбура, улыбнулся проходящей шпалу кошке, и стал писать. Все что я увидел, я включил в произведение. Главную героиню назвал Валентиной.
Мне нравилось то, что я писал, впервые за долгое время. Поезд разухабил во мне что то живое и надежное. Я не уверен что это слово есть в русском языке, а если и нет ничего страшного. Перед Солнцем все равны.
Тем временем внутренняя ветка расползлась на два кольца, язвительных и сырых. Она окружила мою голову своим нимбом и стало выявлять запах не подвластный описание букв.
Рассказ был уже готов и лежал сиротливой страничкой в сборнике Сэллинджера «девять историй», я взял ее с собой так как люблю этого сочинителя отшельника.
Схватившись за голову, я открыл окно в купе. Воздух рассеял мою тревогу, а впереди был океан.
Я написал письмо Быку.
«Жди меня на другом краю пропасти символизма, твой Ярослав».
После я думал о сакуре.
А после в окне тамбура, я увидел солнце-ребенка, который был в начале моего сумбурного повествования. «Значит, он еще жив»– написал я пальцем на пыльном окне. Зазор между мной и мной становился все теснее, и социум некогда сдавивший мое Я кольцом удава, вылез сам из себя, как нежный кузнечик, выпрыгнувший из своей мысли, посмотрел на обратную сторону бытия, и вернулся в импульс сердца.
На глазах у меня появились слезы. Я посчитал до десяти, а потом взял блокнот и написал словосочитание которое давно разрушало мою нервное систему. Я написал «Ложная память», потом словно устыдившись своего импульса, в кавычках я дописал (отступает). Слеза капнула на блокнот, размазав написанное мной и сделав это недоступно для посторонних глаз.
В туалете поезда происходит рвотный позыв, но вместо багряной воды, изо рта, наружу, вырывается ветка… той самой сакуры о которой я думал пол часа назад. Я обнимаю живой организм и жду расплаты, она как всегда таиться в прекрасном, внутри цветущего таинства. Туалет начинает благоухать и работники поезда спешат поздравить меня с открытием. Я напутственно жму им руки, расписываю автографы в их личных вещах и тетрадках, крещу их новорожденных детей. Я становлюсь кумиром миллионов рабочих – технарей, и каждый гвоздик их ума в моей ласке.
После ко мне забегает машинист и рассказывает, что мир это пар. Я записываю это в свою тетрадь, а потом дарю ту самую ветку сакуры, ему как самому главному человеку поезда. Машинист берет нож и вырезает из сакуры орден, вся остальная эстетика цветка выбрасывается в мусор. Остается лишь практичность ордена, его холод и симетрия. Машинист вешает его на грудь. Орден начинается пульсировать и наливаться кровью. На прощание машинист жмет мне руку, возвращаясь в купе я нахожу себя обновленным. Снова смотрю внутрь себя и вижу: веток много и все они мои.
