Полная версия
Яр Кремень
«Скрытый код» Книга 1: Код стыда
ЧАСТЬ 1: ТРЕЩИНЫ В ЗЕРКАЛЕ
Глава 1: Обычное утроВода капала. Ритмично, методично, неумолимо. Кап-пауза-кап-пауза-кап. Каждая капля попадала в эмалированную раковину, уже покрытую рыжими подтёками от ржавчины, и отдавалась в висках глухим, назойливым стуком. Игорь прислушивался к этому стуку, пытаясь поймать его в такт собственному сердцу. Сердце билось чаще, нервно, будто предчувствуя нечто, что сам разум отказывался признавать.
Он стоял на коленях под кухонной мойкой, в руках – разводной ключ, скользивший в потных ладонях. Грани гайки были слизаны до блеска предыдущими попытками. «Герметик, – думал он, в сотый раз проклиная себя. – Надо было взять герметик в пятницу. А я забыл. Как всегда». Мысль звучала привычным, вылизанным до дыр укором. Он чувствовал холодный сквозняк, пробирающийся из-под входной двери, и запах сырости, смешанный с ароматом вчерашнего супа, застоявшегося в раковине. Каждая деталь этого утра была отполирована до блеска многолетней рутиной, но сегодня что-то было не так. Воздух вибрировал от невидимого напряжения, как струна перед обрывом.
За окном медленно светлело. Сентябрьское утро в подмосковном пригороде было серым и влажным. Туман цеплялся за сосны за забором, превращая их в призрачные, размытые силуэты. Игорь потянулся за фонариком, лежащим на полу рядом с отвертками и тряпками. Луч света, желтый и неяркий, выхватил из-под темноты паутину в углу, старую пробку от шампанского, закатившуюся под трубы еще с прошлого Нового года, и… что-то ещё. На внутренней стенке трубы, прямо над местом протечки, ржавчина легла странным, почти искусственным узором, напоминавшим контур профиля. Его профиля. Игорь моргнул, прищурился. Иллюзия, конечно. Игра теней и разыгравшегося воображения от недосыпа. Но сердце екнуло снова, настойчиво, как будто пыталось предупредить о чем-то, что глаза уже увидели, но мозг отказывался принять.
Он с силой дёрнул ключ. Металл скрипел, сопротивлялся, а потом с противным, влажным звуком сдался на миллиметр. Вода потекла чуть слабее, превратившись из уверенной струйки в редкие, тягучие капли. Но не остановилась. Ещё одна капля, крупная и тяжелая, сорвалась с резьбы, описала в воздухе короткую дугу и упала ему прямо на лоб. Она была холодной и противной, словно слеза чего-то неживого. Игорь вытер лицо рукавом старой домашней кофты и отполз, на ходу ударившись затылком о острый край дверцы шкафа под раковиной. Боль, острая и ясная, на мгновение очистила сознание от утренней ваты, и он услышал весь дом сразу: тиканье часов в гостиной, скрип половиц наверху под чьими-то шагами, и далекий, приглушенный шум воды – проснулась и включила душ наверху Оксана. Он сидел на холодном кафеле, чувствуя, как ледяная сырость проникает сквозь ткань домашних штанов, и слушал, как по трубам в стенах дома пробегает лёгкая, почти неосязаемая дрожь, будто дом вздрогнул во сне.
Запах подгоревшего масла и крепкого, почти горького кофе донёсся из кухни, смешиваясь с запахом сырости и металла. Игорь поднялся, помассировал затылок, нащупал небольшую шишку, и вышел из-под раковины. Кухня была залита теплым, желтым светом старой люстры с плафонами в виде цветов, но что-то в этой уютной, знакомой до боли картинке было не так. Воздух не просто вибрировал – он был густым, тягучим, словно наполненным невидимой пылью, и каждый вдох давался с небольшим усилием.
Оксана стояла у плиты, спиной к нему. Спина прямая, слишком прямая, плечи чуть напряжены, будто она несла невидимый груз. Она переворачивала омлет на сковороде, и Игорь, приблизившись, увидел, как её левая рука – та, что держала силиконовую лопатку – мелко и часто дрожала. Ритмично, почти как та самая капля из-под крана. Дрожь была едва заметной, но неуклонной, словно внутри руки бился крошечный, испуганный моторчик. Она заметила его взгляд в отражении на темном стекле духовки и, не оборачиваясь, сказала ровным, слишком ровным, лишенным всяких интонаций голосом: – Спишь под раковиной? Новое хобби? – Кран, – буркнул Игорь, направляясь к кофейнику, стоявшему на краю плиты. – Опять потек. Никак не могу её зажать. – Чудо. А я думала, это новый способ медитации. Поза «страдающего сантехника». Он промолчал, наливая себе кофе в большую керамическую кружку с надписью «Лучший папа». Подарок Миланы два года назад. Их диалоги давно превратились в обмен ритуальными, заезженными уколами, за которыми можно было спрятаться, как за ширмой, от настоящих вопросов, от настоящего взгляда друг на друга. Кофе был горьким и крепким, почти обжигающим язык. Игорь прислонился к столешнице, чувствуя под локтями прохладу искусственного камня, и наблюдал за своей семьей, будто видел её впервые или в последний раз.
За столом, уткнувшись в планшет, сидел Матвей. Четырнадцать лет, угловатый, как все в его возрасте, с взъерошенными темными волосами и тенью будущей щетины на верхней губе. На экране планшета мелькали не мультики или игры, а сложная, детализированная трёхмерная модель их собственного двухэтажного дома. Матвей водил пальцем по сенсору, добавляя на модель цветные маркеры и текстовые пометки. Игорь пригляделся, сделав глоток кофе: в углу гостиной – красная зона с подписью «структурная слабость несущей стены, риск 67%», на чердаке – жёлтая «риск обрушения балки при нагрузке свыше 200 кг», на кухне над плитой – зелёная «оптимальная точка эвакуации при пожаре, время до выхода 12 сек». Матвей называл это «системным картированием рисков». После того случая с упавшей полкой в гостиной в прошлом году, которая едва не придавила Милану, он погрузился в это с головой, с маниакальной, недетской серьезностью. Школьный психолог, к которому они водили его пару раз, говорила, что это форма контроля, реакция на неосознанную тревогу, попытка упорядочить мир, который кажется слишком хрупким. Игорь смотрел на сына и видел не ребёнка, а маленького, измученного штабного стратега, готовящегося к долгой осаде, которой, вероятно, никогда не будет, но от мысли о которой перехватывает дыхание.
– Матвей, завтрак, – позвала Оксана, ставя перед ним тарелку с пышным, золотистым омлетом. Матвей лишь кивнул, не отрываясь от экрана. Его пальцы продолжали двигаться с пугающей скоростью, увеличивая масштаб, добавляя новые слои данных. Он что-то вычислял, и выражение его лица было сосредоточенным и абсолютно отрешенным одновременно.
А на полу, возле вентиляционной решётки, ведущей в общую домовую шахту, сидела, поджав ноги, Милана. Десять лет, тонкая, как тростинка, с большими, слишком внимательными для её возраста серыми глазами, в которые, казалось, можно было провалиться. Она прижалась ухом к холодному пластику решётки и что-то шептала, её губы едва шевелились. – …и сегодня облачно, да? Солнца не видно. Тебе от этого грустно? Ты ведь любишь, когда солнце? Игорь нахмурился, поставив кружку на стол. – Мила, с кем ты разговариваешь? Девочка обернулась, её лицо было совершенно серьёзным, без тени игры или фантазии. – С домом, пап. Он сегодня вздыхает. Глубоко-глубоко. Слышишь? Игорь прислушался, сделав паузу. Тишина. Нет, не тишина. Гул работающего холодильника, шипение кофеварки, доносящийся из спальни тихий звук радио, и этот вечный, проклятый кап из-под крана. Но ничего больше. – Это трубы, дочка. Вода по ним идёт, воздух. – Нет, – Милана покачала головой, и её светлые волосы рассыпались по плечам. – Это не вода. У воды голос веселее, она журчит. А это… это как будто кто-то очень большой и старый уснул, и ему снится что-то нехорошее, и он вздыхает во сне. Оксана, ставя на стол свою тарелку, встретилась с Игорем взглядом. В её глазах, обычно таких усталых и закрытых, мелькнуло то самое, что они оба старались не называть вслух уже много месяцев: чистая, немедленная тревога. Странности Миланы участились за последний год. Разговоры с неодушевлёнными предметами, утверждения, что она «слышит» цвет стен («столовая кричит желтым») или «вкус» воздуха в разных комнатах («в папином кабинете воздух горький, как таблетки»). Последний невролог в частной клинике, куда они отводили её, развёл руками после всех анализов и МРТ: «Пограничная сенсорная чувствительность, очень богатая, неконтролируемая фантазия. Может быть, легкая форма синестезии. Пройдёт с возрастом, нужно направить энергию в творческое русло». Но в его тоне, в том, как он избегал прямого взгляда, была неуверенность, а может, и что-то большее.
Завтрак прошёл в почти полной, гнетущей тишине, нарушаемой только звуком вилок о тарелки, чавканьем, и громким, нарочито громким тиканьем старых настенных часов в форме кота с маятником-хвостом. Игорь пытался начать разговор, разломив хлеб. – В школе на этой неделе что-нибудь интересное? – спросил он, глядя в пространство между Матвеем и Оксаной. Молчание. – Матвей? – М-м? – сын поднял голову на секунду. – Школа. Как дела? – Нормально. – Контрольная по алгебре была? – Да. – Как написал? – Нормально.
Диалог умер, не родившись, задохнулся в атмосфере всеобщего безразличия. Игорь почувствовал знакомую тяжесть в груди – тяжесть беспомощности. Он мог управлять проектами, расчитывать нагрузки, чинить трубы, но не мог пробить эту стену молчания в своем собственном доме.
Оксана ела маленькими, аккуратными кусочками, уставясь в окно, за которым копошился воробей. Матвей продолжал пялиться в планшет, лишь изредка отправляя в рот кусок омлета, не глядя. Милана ковыряла вилкой свой завтрак, временами замирая и прислушиваясь к чему-то внутри дома, внутри стен. Её губы иногда шевелились, как будто она вела беззвучный, но очень важный разговор с невидимым собеседником.
Это была их обычная утренняя рутина. Скрежет невысказанного, приглушённый мягким, изношенным ковром взаимного непонимания и усталости. Каждый в своем коконе, каждый на своей орбите, которые едва касались друг друга, чтобы не сгореть от трения.
Дорога до офиса, обычно время для подкастов или просто для тишины, сегодня была чередой раздражающих огней и бесконечных пробок. Игорь водил машину – старый, но надежный внедорожник – на автопилоте, мыслями возвращаясь к дрожащей руке Оксаны. Она говорила, что это от усталости, от недосыпа, от постоянного напряжения на работе (она бухгалтер в небольшой фирме). Но эта усталость, эта дрожь, длилась уже года два. Точнее, с того момента, как умерла её мать после долгой болезни. Игорь помнил, как Оксана закрылась тогда, ушла в себя, будто захлопнула тяжелую дверь. И дверь эта так и не открылась до конца. Или даже раньше – может, с рождения Миланы, или с того момента, как Матвей начал замыкаться в своем мире цифр и рисков. Он ловил себя на мысли, что не может точно вспомнить, когда в последний раз видел её по-настоящему расслабленной, улыбающейся без этой легкой, постоянной грусти в уголках глаз.
Офис был стандартной стеклянной коробкой на окраине города, в бизнес-парке с вычурным названием «Парк Победы». Игорь работал старшим инженером-проектировщиком в небольшой, но крепкой фирме «ВентСервис-Плюс», занимавшейся системами вентиляции и кондиционирования для новых жилых комплексов. Работа была скучной, монотонной, но стабильной и хорошо оплачиваемой. До недавнего времени. До того, как начальником отдела вместо ушедшего на пенсию старого заслуженного инженера стал Виктор Петрович Сидоров.
Припарковавшись, Игорь потянулся, чувствуя, как ноют мышцы после утренней возни под раковиной. Он прошел через стеклянные двери, кивнул охране, поднялся на третий этаж на лифте. Офисное пространство было открытым, заставленным кубиками столов, за которыми сидели менеджеры, чертежники, секретарши. Воздух пах кофе, чистящим средством и легкой отчаянье.
Быстро пробравшись к своему кабинету (на самом деле – небольшому уголку, отгороженному стеклянными перегородками от общего шума), Игорь включил компьютер, повесил куртку на спинку стула и уткнулся в чертежи нового объекта – жилого комплекса «Северные Зори». Но сосредоточиться не получалось. В ушах, поверх тихого гула офиса, всё ещё звучал тот назойливый, примитивный стук капель. Кап. Пауза. Кап. Он отбивал такт, под который пульсировала височная артерия. Игорь попытался представить схему вентиляционных шахт, но вместо труб видел ржавые подтеки, складывающиеся в профиль, а вместо расчетов воздушного потока – цифры таймера. Какие цифры? Он же еще не смотрел… Или смотрел? Голова была тяжелой, мутной.
– Громов! – голос, резкий и недовольный, прозвучал прямо над его ухом, за спиной. Игорь вздрогнул так сильно, что чуть не уронил мышку. Он обернулся. Начальник отдела, Виктор Петрович Сидоров, стоял, уперев руки в боки, его плотная фигура в дорогой, но плохо сидящей рубашке загораживала свет. Лицо Сидорова было красно от утреннего раздражения или, что вероятнее, от вчерашнего застолья с потенциальными клиентами. От него пахло дорогим одеколоном с нотками перегара. – Где отчёт по объекту на Ленинградке? Я же просил к девяти, чтобы успеть на встречу с заказчиком! – Сидоров говорил громко, нарочито громко, чтобы слышали все в округе. – Виктор Петрович, я высылал его вчера вечером, на вашу корпоративную почту, – стараясь, чтобы голос звучал ровно, без дрожи, ответил Игорь. Он чувствовал, как по спине, от шеи и до поясницы, разливается жар унижения. – В двадцать один ноль-ноль. – Пришло какое-то месиво! – Сидоров шлепнул распечаткой каких-то графиков по краю стола. – Цифры не сходятся, схемы кривые! Ты вообще проверяешь, что отправляешь? Или уже на автопилоте работаешь, как твой старый внедорожник? Игорь сжал кулаки под столом, почувствовав, как ногти впиваются в влажные ладони. Острая, ясная боль помогала не сорваться, не сказать то, что клокотало внутри уже несколько месяцев. Он проверял. Тщательно. Дважды. Сидоров знал это. Это унижение было ритуалом, отработанным способом самоутвердиться после того, как место начальника отдела досталось не ему, опытному, а этому молодому, наглому выскочке из головного офиса. Сидоров продолжал гнуть свою линию, его голос, громкий и визгливый, привлекал внимание коллег. Игорь видел краем глаза, как девчонки из отдела кадров украдкой поглядывали в их сторону, пряча улыбки за мониторами. Чуть дальше застыли с чашками кофе в руках пара молодых инженеров, явно получая удовольствие от зрелища.
– Переделать. К обеду. И чтобы я больше не видел такого бардака! Я не могу с таким лицом к заказчику выходить! – Сидоров шлёпнул папкой по столу ещё раз для пущего эффекта и удалился тяжёлой, грузной походкой, оставив после себя шлейф тяжёлого одеколона «Boss» и всеобщего неловкого, звенящего молчания.
Игорь встал. Ему нужно было в туалет. Умыться. Остыть. Прийти в себя. Он вышел из своего «аквариума», не глядя по сторонам, чувствуя на себе десятки колючих взглядов. Длинный коридор с мягким серым ковром, двери кабинетов, доска почета с фотографиями лучших сотрудников (его фото висело там три года назад). Он толкнул дверь в мужскую уборную.
Здесь было пусто, прохладно и пахло резкой хлоркой, смешанной с ароматизатором «Свежая мята». Игорь подошёл к ближайшей раковине из белого фаянса, открыл кран сильным движением, и хлесткая струя ледяной воды ударила по чаше. Он наклонился, зачерпнул ладонями воды, плеснул себе в лицо. Холод обжег кожу, заставил вздрогнуть. Ещё раз. И ещё. Потом он схватился за края раковины, опустил голову, чувствуя, как капли стекают по лицу, по шее под воротник рубашки. Дышать было трудно, в груди стоял ком.
Медленно, с усилием, он поднял голову и посмотрел в зеркало, висевшее над раковиной. Оно было большим, в тонкой металлической рамке, слегка потускневшее по краям.
И увидел не себя.
На него из зеркала смотрел подросток. Лет шестнадцать, не больше. Бледный, испуганный, с большими темными глазами, в которых плавал животный, ничем не прикрытый страх. Волосы, темные и неухоженные, длиннее, чем обычно носил Игорь, падали на лоб, на глаза. И под левым глазом – свежий, сине-багровый, отёкший синяк. Губа внизу была рассечена и припухла.
Игорь замер. Сердце колотилось где-то в горле, в ушах зазвенело. Он знал это лицо. Знакомое до боли, до тошноты. Это было его лицо. В тот самый день, когда отец в последний раз… когда он в последний раз поднял на него руку, а потом ушел и не вернулся уже никогда. Лицо униженного, затравленного мальчишки, который ненавидел себя за свой страх и за свою беспомощность.
Он моргнул. Раз. Быстро, с силой. Два. Медленнее.
В зеркале на него смотрел сорокалетний уставший мужчина с влажными от воды темными волосами, с глубокими складками у рта и у глаз, с двухдневной щетиной на щеках. Лицо было обычным, знакомым, его собственным. Никакого синяка. Никакого рассечения на губе. Никакого мальчика. Только капли воды на коже да в глазах – остатки того же страха, но теперь уже прикрытого слоем усталости и цинизма.
Игорь опёрся о холодный фаянс раковины, дыхание сбилось, пошло рывками. Галлюцинация. Переутомление. Недостаток сна. Стресс на работе. Проблемы дома. Разум лихорадочно, с отчаянием обреченного, подбирал рациональные, удобные объяснения. Но в глубине, где все эти годы жил и прятался тот самый мальчик, уже шевелился, просыпаясь, холодный, липкий червь паники. И шептал: это не галлюцинация. Это напоминание. Или предупреждение.
Он долго стоял так, опираясь о раковину, пока дыхание не выровнялось, а сердце не перестало колотиться о ребра, как пойманная птица. Потом вытер лицо бумажным полотенцем из автомата, жестким и шуршащим, и вышел из уборной, стараясь идти ровно, спокойно, как ни в чем не бывало.
Остаток рабочего дня прошел в тумане. Он механически переделывал отчет, отвечал на письма, ходил на планерку, где Сидоров бросал на него колкие замечания, на которые Игорь уже не реагировал. Его мысли были там, на чердаке, рядом с потрепанной сумкой деда, которую он вчера отложил в сторону, испугавшись своих же фантазий. И здесь, перед зеркалом, в котором на миг ожило прошлое.
Возвращался он домой в тишине, выключив радио. На телефон пришла смс от Оксаны: «Задерживаюсь, собрание у классной Миланы. Разогрей детям ужин, в холодильнике котлеты и пюре». Матвей, как обычно, прислал короткое «Всё ок», что означало, что он дома, заперся в комнате и его лучше не трогать.
Дома было тихо и пусто, несмотря на то, что Матвей сидел у себя, а Милана смотрела в гостиной телевизор, выкрутив звук на минимум – лишь мелькание цветных бликов на её лице. Игорь разогрел еду, ел стоя у открытой дверцы холодильника, чувствуя, как холодный воздух обдувает его ноги. Еда была безвкусной, просто топливом. Он помыл тарелку, поставил на сушку, поднялся на второй этаж, в спальню. Прилег на кровать, уставившись в потолок, где треснула потолочная плитка и образовалась тёмная щель в форме молнии.
Но спать не хотелось. Беспокойство, поселившееся в груди с того утра (нет, не с утра, с того взгляда в зеркало), гнало его куда-то, не давало лежать спокойно. Оно было живым, шевелящимся комком в солнечном сплетении. Он встал, прошелся по спальне, потом вышел в коридор, остановился перед невысокой, неприметной дверью, ведущей на чердак. Дверь была старая, деревянная, краска на ней облупилась, обнажив серую, потрескавшуюся древесину. Они редко туда поднимались – только чтобы убрать искусственную ёлку после Нового года или спрятать на хранение ненужный, но жалко выбросить хлам.
Он толкнул дверь. Она со скрипом, сопротивляясь, поддалась. Пахнуло на него сухим, неподвижным воздухом, пахнущим пылью, старым деревом, и чем-то ещё – сладковатым, затхлым, как запах высохших полевых цветов или старых книг.
Чердак был невысоким, с наклонным потолком, образованным скатами крыши. Освещался он одной-единственной лампочкой без плафона, висящей на длинном проводе. Игорь дернул за шнурок. Свет был жёлтым, тусклым и неровным, он отбрасывал длинные, пляшущие тени от груды картонных ящиков, старой мебели, накрытой простынями, свёрнутого ковра, оставшегося от бабушки. Воздух был неподвижным и густым, пыль висела в луче света, как мириады крошечных планет.
Игорь обошёл помещение, его взгляд скользил по коробкам с детскими игрушками (машинки Матвея, куклы Миланы), по стопке старых журналов, по сломанному торшеру. И остановился на небольшой, прямоугольной сумке из толстого, грубого брезента цвета хаки. Она лежала не в общей куче, а отдельно, в углу, на старом сундуке с коваными уголками, будто её специально туда положили и ждали, когда её найдут.
Сердце ёкнуло снова. Он узнал её. Полевая сумка его деда, Николая Семёновича Громова. Дед прошёл всю войну сапером, потом, уже в мирное время, работал геологом в экспедициях по всему Союзу. Умер, когда Игорю было лет десять, оставив после себя ореол таинственности, несколько пожелтевших фотографий с улыбкой под усами, и несколько странных, обрывочных историй, которые в семье не любили вспоминать. Про «места силы», про «земные жилы», про то, что «под каждым городом есть своя рана».
Игорь стряхнул с сумки слой пыли и паутину, расстегнул потёртые, тугие молнии. Замки поддались с сухим, ржавым скрипом. Внутри пахло кожей, махоркой, временем и чем-то ещё – металлическим, озоном, как после грозы. Лежали аккуратные стопки бумаг в прозрачных пластиковых файлах (какие-то карты, схемы с пометками), потёртый, но целый компас в латунном корпусе, несколько заточенных до остроты карандашей, толстая тетрадь в кожаном переплёте с застежкой. И что-то ещё, завёрнутое в промасленную, плотную тряпицу серого цвета.
Игорь осторожно, почти благоговейно, развернул тряпицу. В ладони оказалось устройство, которое он видел только в фильмах про девяностые или в музеях техники. Пейджер. Небольшой, прямоугольный, в прочном чёрном пластиковом корпусе с резиновыми вставками по бокам. Экран – монохромный, зелёный, с крупными пикселями. И на этом экране что-то светилось. Не просто светилось – жило.
Игорь придвинул устройство к глазам, сдувая с него последние крупинки пыли. На экране горели цифры и буквы. Это было не пропавшее, застрявшее в памяти устройства сообщение из прошлого. Это был активный, живой, неумолимый отсчёт.
ТАЙМЕР: 364д 23:58:01
Цифры медленно, но абсолютно неумолимо изменились. 23:58:00. Через секунду – 23:57:59.
Сердце Игоря пропустило удар, замерло, а потом заколотилось с такой силой и яростью, что стало трудно дышать, в глазах помутнело. Он сидел на пыльном полу чердака, в жёлтом, неровном свете лампочки, сжимая в ладони холодный, инертный пластик пейджера. Прибор был выключен, кнопок питания он не нашел, но экран светился. Цифры продолжали тикать. Обратный отсчёт. Год. Ровно год до… чего? До того, что дед назвал бы «расхождением швов»? До того, что уже проявлялось в дрожании рук, в разговорах с домом, в лицах в зеркале?
Он поднял глаза от пейджера и впервые за долгое время действительно посмотрел на окружающий его мир – не как на знакомую декорацию, а как на место, полное тайн и угроз. На пыльные, паутиной опутанные балки чердака. На глубокие тени в углах, которые казались теперь не просто отсутствием света, а чем-то плотным, материальным. На тонкую, почти незаметную трещину в стекле слухового окна, которая ловила отблеск лампочки и сверкала, как серебряная нить. И понял, что с этого момента, с этой секунды, ничего уже не будет по-старому. Обычное утро, обычный день, обычная жизнь – всё это кончилось. Кончилось, когда он поднял глаза на трещину в окне и увидел в ней свое отражение – искаженное, разорванное надвое.
Кап, – донеслось снизу, сквозь перекрытия, из кухни. Звук был приглушенным, далеким. Но теперь этот звук казался Игорю не просто досадной бытовой помехой, а частью чего-то большего, страшного и неотвратимого. Первой нотой в симфонии надвигающегося безумия, тактом, под который теперь будет биться его сердце, покуда тикает этот проклятый таймер в его руке.
Глава 2
Глава 2: Первые глюкиПейджер лежал на тумбочке всю ночь, тикающий как метроном в темноте спальни. Игорь не сомкнул глаз. Он лежал на спине, уставившись в потолок, где трещина в форме молнии, казалось, стала длиннее и глубже, и слушал. Тихое, но навязчивое электронное тиканье цифр сливалось с далеким, настойчивым стуком капель из кухни, образуя жутковатый, неровный ритм, под который невозможно было расслабиться. 364 дня. Что должно случиться через 364 дня? Или что должно перестать случаться? Мысли путались, набегали одна на другую, каждая более абсурдная и пугающая, чем предыдущая.
Оксана спала рядом, повернувшись к нему спиной, уткнувшись лицом в подушку. Ритм её дыхания был знакомым, но сегодня в нём слышалась та же напряженная, прерывистая нотка, что и в дрожании её рук утром. Игорь несколько раз за ночь хотел разбудить её, встряхнуть за плечо, показать пейджер, выложить всё – и про зеркало в туалете, и про слова деда, которые он теперь вспоминал обрывками, и про этот чертов отсчет. Но слова застревали где-то глубоко в горле, обволакиваемые годами привычного молчания, страхом быть непонятым, высмеянным, или, что хуже, – встревожить ее еще больше. «Сумасшедший, – сказал бы он сам про себя со стороны. – Нашел старую игрушку с севшей батарейкой, которая глючит, и разволновался». Но это не была игрушка. Холодный пластик, когда он взял его в руки на чердаке, излучал едва уловимую, но постоянную вибрацию, словно крошечное, чужеродное сердце, бьющееся в такт с чем-то огромным и невидимым.