Сад золотых ветвей. Ритуалы и сознание

В конечном итоге, вокруг фигуры такого лидера кристаллизуется целая полноценная корпоративная религия. У нее есть свой миф основания – эпическая история о гараже, об университетской общаге, о первом инвесторе, поверившем в безумную идею. У нее есть свои священные тексты – миссия и видение, высеченные на стенах лобби, письма основателя к акционерам, ставшие объектом изучения и толкования. У нее есть свои догматы – «корпоративная культура», «ценности», которые новые сотрудники должны не просто принять, а интериоризировать, сделать частью себя. У нее есть свои ритуалы – ежеквартальные митинги, корпоративные праздники, церемонии награждения. И у нее есть требование лояльности, которая является не формальным условием контракта, а актом веры, внутренним согласием на участие в этом общем мифе. Сакральное тело лидера оказывается тем живым, дышащим, говорящим алтарем, на котором эта вера фокусируется. Он – интерфейс между холодным, абстрактным миром больших чисел и человеческой потребностью в нарративе, в герое, в воплощенном смысле. Через его успехи и провалы, его здоровье и болезни, его слова и молчание компания и все, кто с ней связан, проживают свою коллективную судьбу, повторяя в новых одеждах древний, как мир, сюжет о царе-жреце, чье тело есть зеркало его мира, а чья судьба есть таинство обновления всей системы через вечное балансирование на грани между силой и жертвой, между троном и пропастью. Он бежит с факелом по краю своего цифрового озера, а мы, наблюдая за ним, подсознательно ищем в его беге отражение нашей собственной тревоги и надежды, нашего собственного архаического ожидания, что от одного человека, от одного тела, может зависеть порядок вещей в нашем общем, хрупком мире.

§17. Харизма как мана

Между физическим телом лидера и той незримой, но осязаемой силой, что заставляет толпы замирать в ожидании его слова, а рынки – трепетать от его решений, лежит пространство, насыщенное особой метафизической субстанцией. Это пространство ауры, психологического поля, эмоционального резонанса, и имя ему в современном лексиконе – харизма. Однако это понятие, кажущееся порождением эпохи масс-медиа и политических технологий, на деле является прямым наследником одного из древнейших и фундаментальных архетипов человеческого сознания – концепции маны. Чтобы понять природу современной власти во всей ее иррациональной полноте, необходимо погрузиться в это архаическое родство, проследить, как безличная магическая сила мифологического мировоззрения переоделась в костюм личностного обаяния, сохранив при этом всю свою первобытную мощь и двусмысленность.

В мифологиях и религиозных практиках народов Океании и Меланезии мана представляла собой безличную, сверхъестественную силу, присущую определенным людям, предметам, местам или действиям. Она не была атрибутом добра или зла; ею в равной степени мог обладать и мудрый вождь, приносящий процветание племени, и удачливый воин-каннибал, и священный камень, и грозное табу. Мана – это сила эффективности, действенности, удачи, внушающего трепет отличия от обыденного порядка вещей. Это не моральная, а скорее энергетическая или магическая категория: объект, наделенный маной, просто действует иначе – он побеждает, исцеляет, приносит урожай, внушает страх или благоговение. Его власть не нуждается в легитимации через закон или мораль; она самодостаточна и самоочевидна для верующего в нее сообщества. Носитель маны – это не просто человек с определенными качествами; это точка концентрации безличной силы, канал, через который она изливается в мир, меняя его. Его личность почти растворяется в этой функции; он становится сосудом, инструментом, медиумом.

Перенесемся в современный мир. Когда мы говорим о харизматичном политике, основателе-визионере или культовом артисте, какие эпитеты мы используем? «Он излучает уверенность», «у него особая энергетика», «он гипнотизирует зал», «за ним хочется идти», «в нем есть искра». Этот язык, лишенный конкретики, но насыщенный указаниями на некие невидимые силы, есть точная калька с описаний маны. Харизма в ее современном понимании, теоретизированная Максом Вебером как один из типов легитимного господства («харизматическое господство»), давно вышла за рамки чистой социологии. На практике она функционирует именно как светская, секуляризированная мана. Это воспринимаемый окружающими как объективный факт иррациональный кредит доверия, метафизический капитал, позволяющий своему носителю транслировать не столько аргументы, сколько веру, не столько управлять, сколько вести, не столько быть правым, а казаться и ощущаться правым в самой своей экзистенциальной сути. Харизматик – это человек, в котором, по коллективному ощущению, сконцентрирована особая порция бытийной силы; он представляется агентом самой реальности, ее избранным глашатаем или орудием, и его словам и действиям приписывается вес, далеко превосходящий их рациональное содержание.

В эпоху, когда публичная сфера, казалось бы, должна была полностью подчиниться рациональной дискуссии, правовым нормам и бюрократическим процедурам, харизма оказывается тем законным рудиментом магического мышления, который не только уцелел, но и расцвел пышным цветом. Она есть дозволенное, даже требуемое колдовство. Возьмем политику. Среднестатистический избиратель тонет в океане партийных программ, бюджетных сводок, экспертных анализов и противоречивых обещаний. Его когнитивные ресурсы ограничены, а реальные механизмы власти сложны и неочевидны. В этой ситуации он инстинктивно ищет простой, эмоционально заряженный маркер для принятия решения. И этим маркером становится харизма кандидата. Голосование все чаще превращается не в выбор программы, а в акт эмоционального резонанса с фигурой на экране. Избиратель поддерживает не набор тезисов, а ту уверенность, тот стиль, тот способ говорить и смотреть, которые ощущаются как признаки силы, подлинности, принадлежности к иному, высшему порядку вещей. Политик-харизматик говорит не к разуму, а к бессознательному, к архетипическим ожиданиям толпы о вожде, спасителе, отце. Его речь строится не как цепь силлогизмов, а как ритмическое нагнетание, серия заклинательных формул-мантр («Мы можем!», «Вернем величие», «Вместе мы сила»), призванных вызвать коллективный аффект, сплотить «племя» вокруг сакрального звука его голоса.

Политические технологии XX и XXI веков превратились, по сути, в высокоразвитую магическую практику по добыче, культивации и направленному применению этой маны. Команды спичрайтеров, имиджмейкеров, политтехнологов и пиарщиков выступают в роли современных жрецов-заклинателей, инженеров харизмы. Они скрупулезно работают над каждым элементом перформанса: над тембром голоса и расстановкой пауз, над углом поворота головы и жестом руки, над цветом галстука и покроем пиджака. Их задача – создать не просто убедительный образ, а устойчивое излучение сакральной силы, ту самую ауру маны, которая будет безошибочно считываться массовым сознанием. Теледебаты – это уже давно не дискуссии по существу, а ритуальные поединки шаманов, где побеждает не лучший аргумент, а более мощная, гипнотическая презентация самоочевидной правоты. Победитель – тот, чья мана в прямом эфире оказалась сильнее, кто сумел своим экранным присутствием «заколдовать» камеру и, через нее, миллионы зрителей, наложив на них чары убежденности. В этом театре магических действ рациональное содержание речи часто отходит на второй план, уступая место ее ритуальной, заклинательной форме.

Еще более явно этот культ проступает в корпоративной сфере, особенно в мирах высоких технологий, венчурного капитала и стартап-культуры. Здесь, в царстве гиперрациональных расчетов и big data, иррациональная вера в харизму основателя достигает своего апогея. Зачастую для инвестора мана визионера важнее, чем выверенный бизнес-план. Венчурные капиталисты, эти жрецы финансовых оракулов, вкладывают миллионы долларов не столько в идею, сколько в ту незримую силу, что исходит от человека, ее излагающего. Они покупают доступ к его личной мифологии, к его «искре», к его репутации «того, кто меняет правила игры». В лексиконе Кремниевой долины харизма часто описывается как способность «искривлять реальность» вокруг себя – почти дословное описание магического воздействия. Язык этого мира насквозь пропитан квазирелигиозной терминологией: «евангелист» (проповедник) новой технологии, «пророк» цифровой парадигмы, «мессия», ведущий компанию к «спасению» от устаревания. Успешный питч перед инвесторами – это не презентация, а полноценный шаманский сеанс. Основатель, подобно жрецу, вызывающему духов будущего, должен материализовать перед скептическими взорами финансистов еще не существующий мир, сделать его осязаемым, заразить своей верой в его неизбежность. Его колебания, излишняя детализация рисков, недостаточная огненная уверенность воспринимаются как признаки слабой маны, как недостаток той самой сакральной силы, которая одна лишь и может преодолеть сопротивление реальности. Напротив, спокойная, почти надменная уверенность, граничащая с догматизмом, читается как верный признак обладания истиной, доступной лишь избранным.

Эта харизма-мана становится краеугольным камнем корпоративной религии, о которой шла речь ранее. Люди идут работать в такие компании не только и не столько за деньги, сколько за возможность прикоснуться к источнику этой силы, стать частью великой миссии, носителем которой является фигура лидера. Его цитаты становятся священными текстами, развешанными на стенах офисов, его биография – житием, его стиль одежды и речи – предметом копирования и подражания. Он превращается в живой, дышащий бренд, и его личная мана по симпатической магии передается создаваемым продуктам. Смартфон – уже не просто устройство связи, а артефакт, заряженный харизмой его создателя, физическое воплощение его философии и воли. Электромобиль – не просто транспортное средство, а материальный символ мессианской веры в технологическое спасение человечества. Потребление такого продукта становится для покупателя актом символического причастия к этой силе, магическим жестом присвоения себе частички этой ауры, этого статуса, этой принадлежности к передовому отряду избранных.

Но, как и ее архаический прообраз, харизма-мана – сила коварная, непостоянная и требующая постоянной подпитки. Она не является неотчуждаемой собственностью личности; это всегда динамический продукт диалога, сделки между носителем и группой, его признающей. Ее можно нарастить триумфальными победами, громкими заявлениями, удачными медийными кампаниями. Но ее можно и катастрофически быстро растерять, причем процесс этот носит характер не постепенного охлаждения, а внезапного, обвального ритуала десакрализации. Утрата харизмы – это не просто падение рейтингов или уход популярности. Это распад магической связи, коллективное прозрение, болезненное крушение иллюзии. Она наступает в моменты эпических провалов, когда грубая, неподатливая реальность безжалостно вскрывает нарратив непогрешимости. Технологическая катастрофа (взрыв ракеты, падение сети, фатальный баг в софте), громкий личный или корпоративный скандал, вопиющая ошибка в суждении, публично продемонстрированная слабость или некомпетентность – все эти события действуют как удар молота по хрустальному идолу. Харизма, будучи хрупкой конструкцией веры, зависит от непрерывного потока успехов, подтверждающих ее существование. Момент «разоблачения», когда за магическим фасадом проступают обычные человеческие слабость, амбивалентность или обман, становится моментом краха всей мифологической системы, выстроенной вокруг фигуры. Последователи чувствуют себя не просто разочарованными, а оскверненными, обманутыми в самом сакральном. Их иррациональная вера с легкостью превращается в столь же иррациональную ярость отвержения, часто перерастающую в требование ритуального изгнания, в «канселяцию» вождя. Так, политик, еще вчера ведомый толпами как мессия, сегодня может быть низвергнут как лжепророк; основатель компании, обожествлявшийся сотрудниками, после провального релиза может в одночасье превратиться в объект насмешек и презрения в профессиональных чатах и соцсетях. Харизма жива лишь до тех пор, пока жива коллективная галлюцинация, и малейшая трещина в зеркале этой галлюцинации грозит обрушить весь хрупкий храм, построенный на вере в чудо.

Таким образом, феномен современной харизмы раскрывается перед нами как сложный, многослойный ритуальный и мифологический конструкт. Она является гибридом: и личностным даром, и социальным заказом, и экономическим активом высшей ликвидности, и политическим оружием массового поражения. Это тот язык, на котором наше глубинное, архаическое сознание, никогда по-настоящему не расставшееся с магическим мировоззрением, ведет немой диалог с кажущимся рациональным миром сложных систем, абстрактных финансовых инструментов и глобальных информационных потоков. Через фигуру харизматика эти безличные, пугающие своей непостижимостью силы обретают голос, волю, человеческое – слишком человеческое – лицо. А через веру в его ману отдельный индивид получает утешительную иллюзию понимания, сопричастности и косвенного контроля над стихийными процессами, определяющими его жизнь. Ритуалы публичных выступлений, питчей, саммитов, ток-шоу – это не что иное, как современные, технологически оснащенные церемонии по демонстрации, подтверждению и перераспределению этой сакральной силы. И постоянная, дамокловым мечом висящая над носителем угроза мгновенной утраты этой силы держит его в состоянии вечного ритуального напряжения, вечной «охоты за свежей ветвью» публичных побед, громких заявлений и подтверждений своего статуса. В конечном счете, харизма как мана и есть та самая «золотая ветвь» в нашей метафорической роще – магический талисман, дарующий своему обладателю власть над умами и сердцами, но требующий за эту власть вечной бдительности, неустанного труда по поддержанию мифа и готовности в любой момент стать жертвой, когда вера толпы сменится гневом. Это сила, которая одновременно и освобождает своего носителя от обыденности, вознося на пьедестал, и заковывает его в новые, невидимые, но прочнейшие цепи – цепи перформанса, вечного поддержания галлюцинации о себе самом, бега по краю озера, где в любой момент из темноты может выскочить новый претендент с более яркой, более свежей, более соблазнительной ветвью в руках.

§18. Реструктуризация и увольнения

Если сакральное тело лидера и его харизма-мана составляют позитивный полюс корпоративной религии, точку притяжения веры и лояльности, то обратной и неизбежной стороной этого же культа выступает практика ритуального жертвоприношения. В древних обществах, чье сознание было пронизано мифологическим восприятием мира, жертва выступала фундаментальным механизмом поддержания космического и социального порядка. Жертвуя нечто ценное – первые плоды урожая, отборного ягненка, а в предельных сакральных сценариях и человеческое существо, сообщество вступало в сложный символический обмен с высшими силами. Этот обмен преследовал несколько взаимосвязанных целей – умилостивление разгневанных божеств или духов, искупление накопившейся коллективной вины или нарушения табу, очищение общины от скверны, принесенной болезнью или неудачей, и, наконец, магическое обеспечение обновления жизненных сил, гарантирующих будущий урожай, приплод скота и военные победы. Жертва была кровавой литургией, посредством которой хаос преобразовывался в порядок, а прошлое, отягощенное ошибками, сжигалось на алтаре, давая дорогу очищенному будущему. Эта глубинная, архаическая логика, кажущаяся современному рациональному уму дикой и чуждой, отнюдь не канула в лету вместе с шаманами и жрецами древности. Она лишь мимикрировала, переоделась в строгие костюмы менеджеров и проникла в стерильные залы совета директоров, где обрела новое имя – реструктуризация, оптимизация штата, сокращение издержек, повышение операционной эффективности.

Современная корпорация, особенно публичная, существует в поле чудовищного давления. На нее смотрят неусыпные глаза рынка, олицетворяемые аналитиками, рейтинговыми агентствами и, в конечном счете, безликим идолом Акционерной Стоимости. Каждый квартал она должна предъявлять доказательства своего здоровья – растущую прибыль, увеличивающуюся долю рынка, контролируемые расходы. Любое отклонение от ожидаемой траектории, будь то падение продаж, неудачный merger, технологическое отставание или просто прогноз, не оправдавший ожиданий аналитиков, воспринимается как симптом болезни, как знак надвигающегося гнева высших сил рынка. В такие моменты система требует немедленного и мощного ответа – ритуала очищения и умилостивления. И этим ритуалом становятся массовые увольнения. Важно понять, что на символическом, мифологическом уровне эти увольнения редко являются просто расчетливой экономией на фонде оплаты труда. Их масштаб, их публичный характер, их драматизация в медиа – все указывает на то, что они выполняют роль именно сакрального акта. Это жертвоприношение во имя восстановления нарушенного порядка. Увольняемые сотрудники, независимо от их личных качеств и компетенций, превращаются в коллективного козла отпущения, на которого проецируются все грехи, ошибки и неудачи компании. В них воплощается прошлая неэффективность, излишняя осторожность, сопротивление изменениям, все то, что, по мнению жрецов-топ-менеджеров, вызвало гнев богов рынка. Их уход с символической сцены корпорации призван визуализировать разрыв с этим плохим прошлым.

Язык, которым описывается этот процесс, сам по себе является частью ритуала и несет сильную магическую нагрузку. Термины «оптимизация», «оздоровление», «повышение эффективности», «фокусировка на ключевых компетенциях» – это не просто эвфемизмы, смягчающие жестокость. Это современные магические заклинания, призванные преобразовать реальность. Они выполняют ту же функцию, что и сакральные формулы древних жрецов – они не описывают действие, они его освящают и направляют. Слово «оптимизация» магическим образом превращает болезненный процесс потери людьми работы в необходимое и благое техническое улучшение системы, подобно тому как ритуальное слово превращает простое убийство животного в священную жертву. Фраза «оздоровление компании» проводит прямую аналогию с медициной, где часто необходимо «отрезать гнилое», чтобы спасти организм в целом. Этот лингвистический ритуал служит нескольким целям. Во-первых, он дегуманизирует процесс, переводя его из эмоциональной плоскости в технологическую. Во-вторых, он создает нарратив неизбежности и объективной необходимости, перед которой бессильны отдельные человеческие судьбы. В-третьих, он защищает самих исполнителей ритуала – руководство – от моральной ответственности, ибо они предстают не как палачи, а как хирурги или жрецы, исполняющие предписания высших, безличных законов (рынка, конкуренции, эффективности). Ритуал требует своей особой лексики, отделяющей сакральное действие от профанной жестокости.

Сама процедура увольнений часто выстраивается по канонам ритуального действа, обладающего четкой структурой, временем и местом. Обычно это происходит в определенные, символически нагруженные моменты – сразу после публикации плохих квартальных отчетов, накануне объявления новой стратегии, что знаменует разрыв со старой эпохой. Процесс, как правило, максимально обезличен и формализован, что усиливает его ритуальный характер. Сотрудники вызываются на короткие встречи с представителями HR и прямыми руководителями, иногда в специально отведенные для этого «комнаты прощания». Сама беседа строится по шаблону, ее содержание сводится к оглашению заранее подготовленного решения, вручению пакета документов и часто – к сопровождению уволенного из здания под наблюдением службы безопасности. Эта стремительность, холодная формальность и физическое изгнание с сакральной территории офиса являются ключевыми элементами ритуала изгнания скверны. Скверна (персонифицированная в уволенном сотруднике) должна быть быстро и без остатка удалена из тела корпорации, чтобы не произошло заражения оставшихся. Мгновенное отключение доступа к корпоративной почте, системам и пропускам – это цифровой аналог ритуального омовения и запечатывания границ после изгнания злого духа. Все эти действия имеют не только практический смысл защиты информации, но и глубоко символическое значение полного и окончательного стирания присутствия жертвы из сакрального пространства.

И как в любом жертвоприношении, здесь есть свои жрецы-исполнители и своя община-наблюдатель. Роль верховных жрецов исполняют CEO и совет директоров, принимающие стратегическое решение и несущие его на алтарь публичных коммуникаций. Роль рядовых жрецов, проводящих обряд на местах, отводится менеджерам среднего звена и сотрудникам HR, которым поручено непосредственное «исполнение». Их моральный дискомфорт, их личные связи с увольняемыми коллегами – это неизбежные издержки ритуала, цена, которую платят исполнители за поддержание порядка в системе. Оставшиеся сотрудники образуют общину, наблюдающую за жертвоприношением. Их реакция двойственна. С одной стороны, они испытывают шок, страх, скорбь и чувство вины выживших. С другой стороны, если ритуал проведен «правильно» и сопровождается убедительным сакральным нарративом («это было необходимо для спасения компании», «теперь мы стали сильнее и сфокусированнее»), у них может возникнуть и обратный эффект – чувство очищения, обновления, сплочения перед лицом внешней угрозы. Увидев изгнание «виновных» в прошлых неудачах, коллектив может с новой силой мобилизоваться вокруг лидера и новой стратегии, подобно племени, сплачивающемуся после искупительной жертвы. Однако этот эффект не гарантирован и зависит от того, насколько ритуал воспринимается как легитимный и осмысленный, а не как произвол или паника руководства.

Главным оракулом, дающим знак о том, была ли жертва принята высшими силами, выступает финансовый рынок. Именно реакция рынка является конечным критерием успешности ритуального действия. Краткосрочный рост акций компании после объявления о массовых увольнениях – это и есть тот самый магический знак одобрения, современный аналог благоприятного полета птицы или благого знамения на внутренностях жертвенного животного. Этот рост интерпретируется аналитиками и руководством как сигнал о восстановлении доверия, о признании рынком «правильности и решительности» принятых мер. Он материализует веру в то, что жертва сработала, гнев богов утих, и компания вновь вступила на путь роста. Этот момент является кульминацией всего ритуала, его сакральным оправданием. Он превращает социальную и человеческую трагедию в «успешную бизнес-операцию», снимая с руководства последние остатки сомнений. И наоборот, если рынок не реагирует ростом или, что еще хуже, обваливает акции дальше, ритуал признается неудачным, неугодным богам. Это ставит под сомнение саму сакральную компетентность жрецов-руководителей и может привести к новой волне жертвоприношений, уже среди них самих, по принципу круговой поруки сакральной ответственности. Таким образом, рынок выполняет функцию верховного и безжалостного божества, чьего расположения можно добиться лишь ценой регулярных и обильных подношений.

Однако, в отличие от архаических обществ, где жертвоприношение было частью целостного мифологического космоса и часто приносило психологическое облегчение и ощущение восстановленной гармонии, современный корпоративный ритуал несет в себе внутренний конфликт и зачастую оказывается пустым, или, точнее, симулякром. Проблема в том, что сакральное основание, на котором он держится, – вера в божество Акционерной Стоимости – само по себе является химерой, абстракцией, лишенной подлинного трансцендентного содержания. Жертва приносится не бессмертным богам плодородия или грозным духам предков, а миражу, порожденному самими же финансовыми системами. Поэтому очищение и обновление, которые она обещает, часто оказываются иллюзорными, кратковременными. Компания может сбросить балласт, добиться краткосрочного роста прибыли, успокоить рынок, но при этом потерять ключевые знания, корпоративную память, инновационный потенциал и, что самое главное, доверие оставшихся сотрудников, которые теперь живут в постоянном страхе стать следующей жертвой. Ритуал, призванный снизить тревогу, порождает новую, хроническую тревогу. Он не исцеляет организм, а ампутирует его части, часто не понимая их функции. Он становится не актом обновления, а актом отчаяния, магическим жестом в вакууме, где нет подлинного сакрального адресата, а есть лишь бесконечный зеркальный зал финансовых показателей, отражающих друг друга. Жертва без настоящего бога превращается в циничную и бессмысленную жестокость, прикрытую ритуальной оболочкой менеджерского жаргона. И тем не менее, механизм продолжает работать, ибо он отвечает глубочайшей человеческой потребности в простых, пусть и жестоких, объяснениях и действиях в ситуации кризиса. В отсутствие подлинного понимания сложных системных причин неудач, проще и психологически комфортнее (для выживших и для исполнителей) совершить символическое изгнание «виновных», чем признать хаотичность, непредсказуемость и многофакторность мира, в котором существует современная корпорация. Таким образом, практика массовых увольнений остается одним из самых мрачных и в то же время самых показательных ритуалов современности, обнажающих, как архаические паттерны магического мышления, стремясь к порядку и контролю, могут порождать новые формы бесчеловечности и абсурда, облаченные в тогу рациональной необходимости. Это жертвоприношение, в котором ритуал сохранился, а вера выродилась в суеверие, и где цена жертвы уже давно перестала соотноситься с мнимой милостью капризного и немого идола фондового рынка.