Имя ей Джэнан

Эльвира Дель'Искандер

Имя ей Джэнан

Глава 1

Мучительно, сложно и больно – такими простыми словами я характеризовала свою непростую жизнь в последние несколько лет. Разомкнув тяжелые веки и обведя взглядом стылое помещение, я вдруг четко осознала, что так больше продолжаться не могло. Правильно ли назвать этот момент переломным? Момент, когда тело болело, а голову занимали мысли о спасении. Нет, поскольку таких моментов было предостаточно. Но только сейчас я будто прозрела и оказалась близка к тому, чтобы рискнуть и совершить безрассудство, лишь бы изменить свою жалкую жизнь.

Помещение напоминало хижину, сложенную из палок и досок, или старый гараж, расположенный на отшибе города, в котором хранилось все что угодно, но только не желанное средство побега, – оно, бесспорно, порадовало бы взгляд. Чем-то помещение походило на дом моего последнего опекуна: по-своему прибранный, но будто бесхозный и в моем представлении такой же убогий. Мне говорили, что попасть в семью непросто, и я должна быть благодарна за то, что имею, но, если жилище убого, а опекун – ничтожество, зачем мне думать иначе? Потерять опекуна – не несчастье, в моем случае – определенно: на лживых гадов мне всегда везло.

Скорее, им не везло на меня.

Верно. Все началось с меня. Если бы не мое упрямство, глупость и незрелый ум, если бы я умела быть благодарной тому, что имею, сложились бы наши судьбы иначе? Меня унижала бедность моей семьи и все, что из этого вытекало: раздражала поношенная одежда, отсутствие карманных денег, да и в целом, неспособность свободно ими распоряжаться, как делали мои одноклассники. Сходить в кино, купить себе новые джинсы с учетом модных трендов или вкусно поесть когда захочу, а не когда наскребу из остатков средств, потраченных на что-то нужное и полезное, – нет, я так не могла. Ведь для нас была важна каждая вона. Каждый отказ самой себе, в особенности в присутствии друзей, переживался мной болезненно. Я так остро на это реагировала.

Если бы.

Я не потеряла бы самое дорогое.

Могу ли теперь оправдываться тем, что тогда я была совсем еще ребенком, и закрыть глаза на свою вину? Я ведь действительно им была.

В этот день проводился прием у школьного психолога, а после уроков друзья собирались пойти в караоке, однако я знала, что буду единственной, кто не придет на дружескую встречу. С самого утра я была подавлена и к моменту, когда нас стали поочередно отпускать с урока и отправлять на индивидуальную беседу со специалистом, радости не прибавилось, напротив, я стала еще более раздражительной. В итоге от обиды на маму я наговорила даме всякого: и как плохо я живу, и как несправедливо со мной обращаются.

Забавно. Бывает, кричишь во весь голос, просишь о помощи и не получаешь даже слабого отклика. Мне же хватило нескольких сигнальных фраз, вроде «подавленности», «психологического давления» и «дискомфорта», брошенных со злости, смысла которых я даже не понимала, чтобы в стакане всколыхнулась буря.

Школа забила тревогу, и на мою семью обратили внимание.

Я до сих пор помню слезы мамы, как она не хотела нас отпускать, меня и брата, держала до последнего. «Дети живут и в худших семьях, почему нас забрали из любящей?». Я задавалась этим вопросом очень часто. «Ненавижу. Ненавижу этих лживых людей».

Сравнивая «было» и «стало», я с опозданием поняла, что все у нас было хорошо. Да, мы жили бедно, однако я, мой младший брат и мама любили друг друга. В школу я ходила опрятная, на прогулки с друзьями также было что надеть: я приспособилась и научилась использовать то, что было под рукой, комбинируя одежду разных стилей и фасонов. Получалось вполне себе ничего, подругам нравился мой самобытный стиль.

Но к чему сожаления? Я и мой семилетний брат попали в приют. Отца я практически не помнила: он умер сразу как родился Иджун. Так что у нас была только она, наша мама, которую лишили родительских прав. Я знала, что она искала нас и пыталась встретиться, но ей не позволяли. Ситуацию осложняло то, что с братом мы попали в разные приюты. Она обивала пороги администраций и различных исполнительных органов, обращалась в полицию, но забрать нас обратно не смогла.

Теперь понимаю: она доставила подонкам уйму проблем. А еще мне стало очевидно, что она все равно ничего не добилась бы, даже если бы приложила усилий в десять раз больше.

Спустя два года мне исполнилось семнадцать1. Все это время я жила в приюте и ожидала дня, когда смогу покинуть невыносимое место. Не понимая, что моя дальнейшая жизнь уже спланирована и с каждым днем ей суждено становиться хуже.

Следующие месяцы стали мучительными: у меня появился первый опекун. А затем и второй. Меня передавали из рук в руки, как бездушный товар, поскольку я не желала мириться с судьбой. Ведь если кто-то полагал, что эти люди являлись благородными господами, – смеялся мне в лицо.

Схема была простой. Ублюдки забирали воспитанника из приюта и проводили своеобразные смотрины – знакомили с самыми разными людьми. Меня тоже знакомили, и не раз. Моя задача состояла в том, чтобы понравиться толстым кошелькам с лоснящимися лицами и сальными взглядами, чтобы те захотели меня купить. Вот только понравиться я не пыталась и делала все возможное, чтобы отвадить от себя всякий шлак: грубила, дралась и сбегала. В ответ получала сполна, но жить с синяками и ссадинами казалось лучше, чем сдохнуть в канаве.

Так, не сумев обуздать, меня отправляли к другому смотрителю, более опытному, «способному вразумить». За два года их сменилось трое, появился четвертый. Эти транзиты совершались незаконно, в обход официальных бумаг. Но кого это волновало? Уж точно не меня. Если задача опекунов-садистов заключалась в том, чтобы реализовать товар, пока он юн, свеж и востребован, то моя – выжить в хитросплетениях преступной сети. А законом этого не достичь.

Когда принимаешь простые истины, жить становится проще.

В новом доме я также получала порцию травм: чтобы не смела повторять сумасбродств. Лица не трогали, только тело и пустеющую с каждым ударом душу. Так, голодом и холодом, дрессировали стать покладистой.

Меня прозвали проблемным товаром и постоянно грозились сдать в бордель. Тоже мне устрашение. Однако на каждый проблемный товар найдется свой проблемный покупатель: это тот, у которого не все в порядке с головой. И такой нашелся для меня.

Подслушав разговор подельников, мне действительно стало страшно. Я осознала, что встречаться с ним не хочу, не говоря уже о том, чтобы оказаться у покупателя в рабстве. И даже имя его пугало: называли его «Арлекин».

С вечера мне набрали ванну и бросили черное платье из крошечного отрезка ткани.

– Если не хочешь, чтобы помогли, сделай это сама. – Так велел Инспектор – человек, приставленный за мной приглядывать. «Инспектор» было его прозвищем, настоящего имени я не знала. Здесь никого не называли по имени, и даже мне придумали кличку.

– Джэнан2, – обращались ко мне, намекая на строптивую душу. – Не слышу.

– Я поняла.

Исчерпывающий аргумент, так что ванну я приняла. Она стояла здесь же, в хижине. Меня редко допускали в общий дом, но, если длительное время вела себя «правильно», позволяли ночевать в тепле, подпуская к костру, как побитую собаку. Проблема в том, что такой я была не частно, а потому неделями проживала в сарае.

Вместе с тем меня не связывали, но перед ответственными выходами в свет одурманивали, наученные опытом во избежание проблем. Сперва это происходило непосредственно перед встречей, за час до выезда с территории тюрьмы, однако с какого-то момента я начала замечать, что на утро, в день «смотрин», чувствую себя неважно, сонной и апатичной. Вывод напрашивался один: они изменили свой подход и стали подмешивать вещество в еду с вечера, вероятно, чтобы снизить мою активность.

Осознавая все это, я знала, что сбежать могу в определенное время: в промежутке между пробуждением, после получения завтрака, и приемом еды в обед. В этот временной отрезок меня оставляли в покое, предоставляя самой себе. Либо после обеда до вечернего одурманивания. Затем за мной придут и посадят в машину. Однако во второй половине дня сбежать сложнее, так как, чем ближе час икс, тем беспокойнее становилась охрана.

Я поднялась. Мысли прояснились, но голова по-прежнему кружилась, поэтому, встав, некоторое время приходила в себя. Его у меня немного: подумав об этом, на дрожащих ногах я прошла вперед.

Ступни касались деревянного пола, когда я вышла в соседнюю комнату. Она была просторной и еще более холодной. В этой половине не было обогревателя, а через щели и прорези на стенах просачивался утренний свет.

Внезапно я остановилась и посмотрела в сторону. В том направлении находилась еще одна маленькая комната, обычно закрытая. Сейчас за открытой дверью я увидела ребенка.

«Меня затравили настолько, что теперь мне мерещатся дети?»

Такого быть не могло. Нет, меня могли накачать чем-угодно, но детей здесь быть не могло. К опекунам попадали и другие подростки, но их держали не здесь, а в доме: новеньким не позволяли пересекаться с таким испорченным подопечным, как я, который подавал плохой пример. Их были единицы, у опекунов-преступников имелся свой лимит, и, как правило, надолго они здесь не задерживались: их быстро пристраивали.

Однако. Возраст тех детей – в районе пятнадцати-семнадцати лет. А девочке, за которой наблюдала, я дам не больше пяти-шести.

Я нахмурилась. Их вкусы стали еще более извращенными?

Ребёнок плакал. Сидя на жесткой кровати с тонким матрацем и простыней вместо одеяла, он смотрел на меня блестящими глазами и будто просил помочь. Видимо, ее привели сюда ночью, а раз привели сюда, а не в теплый дом, значит, другим на глаза ей попадаться нельзя.

Почему?

«Это не моя проблема».

Я отвернулась. Мне самой нужна помощь, некогда думать о других. Если задержусь, меня поймают, и тогда я уже не спасусь.

Дойдя до двери, я остановилась, прислушиваясь. Снаружи, в отдалении, звучали голоса, то затухая, то прибавляя в громкости.

Другого шанса не будет. Скудный завтрак уже принесли, он стоял на столе, смастеренном из дощатых ящиков. Это означает, в ближайшие пару часов надсмотрщики не придут. Данное время следует использовать с умом.

Я ненароком оглянулась назад, на комнату, откуда доносились рваные всхлипы. Задержав взгляд на двери дольше необходимого, отвернулась.

Перед глазами возникла сцена, как меня вырывают из объятий матери, разъединяя не только наши руки, но и сердца. Я будто воочию, в который раз, проживала этот момент. Если бы тогда появился кто-то, кто протянул нам руку помощи, моя жизнь не превратилась бы в сточную канаву. Но никто не появился. Потому что чужие проблемы никому не нужны. И вот я здесь, предоставленная самой себе.

Уйдя в себя, я не сразу заметила, как тянется приталенное платье. Опустив глаза на точку дискомфорта, я замерла. Маленькая девочка, неловко сжимая трикотажную ткань, испуганно смотрела на меня.

От неожиданности я отшатнулась, однако ребенок не отступил и снова потянулся ко мне.

Выйдя из состояния оцепенения, я осторожно высвободила платье из слабых детских пальцев, оцепляя их один за другим. Снова послышались голоса и теперь, казалось, они становились ближе.

– … Просили привезти ее раньше.

– Раньше? С чего бы вдруг?

– А я знаю? Кажется, вечером у него самолет.

– Цапля лично поедет на встречу?

– А как же? Разве он упустит возможность позаискивать перед таким господином? Только мне теперь корректировать планы и уже с утра таскаться с этой девкой. Оно мне надо?

– Да какие у тебя планы? Небось, хотел посидеть перед телеком…

Стук сердца отдавался в ушах. Черт. Черт! Черт!!!

Резко развернувшись, я затолкала ребенка обратно в комнату:

– Не выходи! – велела назидательно и приложила указательный палец к губам, говоря тем самым не шуметь.

Мне не интересно, для чего им ребенок, но если поймают меня… Если упущу момент и не сбегу сегодня, то точно попаду в ситуацию еще более худшую, чем есть сейчас.

Сердце выпрыгивало из груди, пальцы дрожали. Я должна была взять себя в руки. Еще не поздно, у меня получится. Но если догадаются о моих намерениях или приставят ко мне человека; если, не позволив далекой уйти, сразу же бросятся в погоню, – если проиграется хотя бы один из этих сценариев – я труп.

Дверь со скрипом отварилась. Вглубь помещения прошел мужчина: прикрытая дверным полотном, я не спускала глаз с широкой спины.

– Эй, Джэнан, ты должна бы уже проснуться.

«Что мне делать? Что мне делать?»

Я сжимала и разжимала пальцы, на ходу придумывая новый план. Нужно хотя бы показаться, а затем я решу, как дальше поступить.

– Планы поменялись. Приводи себя в порядок и пойдем со мной, до поездки побудешь в доме.

Я будто словила пулю в висок, мир перед глазами потемнел. «В доме». Он переводит меня в дом. Но мне нельзя отправляться в дом, потому что оттуда я уже не уйду. Оттуда выход – лишь в лапы смерти.

Мужчина направлялся к комнате, но внезапно замер. Что его насторожило?

Кровь стучала в ушах, а помещение теряло ясность очертаний. Постепенно лишаясь ощущения реальности, я словно наблюдала за собой со стороны. Моя рука потянулась к стене, я шагнула вперед…

Инспектор резко обернулся, а я взмахнула подхваченным серпом.

Кровь брызнула в лицо.

Остекленевшим взглядом я смотрела на то, как мужчина схватился за шею и упал на колени.

Если бы не заученная мантра о том, что нужно скорее бежать, и смутное ощущение цели, я бы позволила себе пострадать. Но у меня не было на это времени.

Действовала быстро. Выкинув предмет, полезла к Инспектору в карман и достала телефон. Схватила мужской окровавленный палец, разблокировала экран и, зайдя в настройки, поменяла параметры доступа. Теперь я могла без проблем пользоваться его телефоном.

Оглядевшись, подбежала к шкафу и достала рюкзак, а вместе с ним вытащила припрятанные вещи: обувь и кожаную куртку. На улице – осень, однако даже обувь у меня забрали. И то, и другое – мужское, ботинки больше моего размера раза в два, куртка – раза в три. Но это все, что удалось найти, в мужском агрессивном обществе.

Схватив рюкзак, наполовину заполненный водой и печеньями, я побежала к двери и вдруг замерла. Наши взгляды встретились. Ребенок стоял у порога комнаты и с пальцем у рта смотрел на меня.

«Она – обуза. Как далеко я с ней убегу?»

Я не хотела ее брать. Я не должна была этого делать. Жизнь научила меня не сочувствовать и никому не доверять. Потому что по итогу – каждый сам за себя.

Хотела бы сказать, что здесь ей будет лучше, чем со мной, беглянкой без ясного будущего, да язык не повернулся. Потому что хуже, чем здесь, будет мало где. Вероятно, только у извращенцев, покупавших проблемный товар.

Все во мне протестовало и сопротивлялось.

А затем она сделала шаг навстречу и, ругая саму себя, я подбежала и схватила ребенка на руки. Посмотрела на канистру в углу. Я оправдывала свой поступок тем, что, если оставлю девочку здесь, то не реализую в полной мере свой план.

Когда открыла входную дверь, меня обдало порывом ветра. На улице пасмурно, всю ночь лил дождь. Я взглянула на девочку в тоненьком платье и распахнутом дождевике.

«Как далеко я с ней убегу?». Сколько бы не спрашивала себя, ответа не знала, потому их тем более следовало задержать.

Я и теперь не потеряла в решительности: разлила содержимое канистры, достала зажигалку. Огонь схватился быстро. Убегая в беспросветную даль, назад не смотрела.

***

Куда бы не повернулась, видела машины, они проносились на мощных скоростях. Раздавались сигналы клаксонов, и всякий раз, как звуки доносились с расстояния не далее двух вытянутых рук, я невольно вздрагивала.

Остановка пустовала, но, уверена, явление это временное: мы оказались в оживленной местности, с большой проходимостью людей. Но я не стремилась вступать в контакт. Скрывшись между двух параллелей дорог, на этом островке мнимой безопасности, я хотела раствориться в серых красках городских промозглых улиц.

С Цаплей я прожила последние четыре месяца и за это время сбегала несколько раз. Я понимала, что далеко не уйду и, скорее всего, меня поймают, однако все равно шла на этот шаг. Не от безрассудства – от кропотливого ума. Именно тогда созрел мой план. Мой генеральный план побега.

В первую неудачную вылазку я выяснила, что место, в котором держали меня и других обездоленных подростков, находилось в глухой, безлюдной местности, за границей города, в километре от проезжей части. Если знать дорогу, выйти к ней быстрым шагом можно минут за десять, но поскольку дороги я не знала, это заняло сорок минут. Тогда я обратила внимание, что машины проезжали не часто, но мне посчастливилось увидеть автобусы, похожие на те, что соединяли пригород с центром.

Во второй побег я нашла остановку и изучила расписание примеченных автобусов. Ночь провела в лесу. Нельзя сказать, что я не боялась, но стерпела и это, благодаря чему узнала, что первый автобус проезжал по этому участку в восемь двадцать утра.

Так вызревал мой план.

Сейчас я сбегала в третий раз, и я тщательно к этому подготовилась. В автобусе на меня косо поглядывали, но я не обращала на это внимание. Разве это важно? Главное, выжить, главное, сбежать, выбраться из вязкого болота, где случись со мной что, даже собаки не узнают.

Оплатив поездку краденными у преступников деньгами, я посадила ребенка на дальнюю скамейку, отрезав тем самым от посторонних глаз и ушей, и молча на нее уставилась. Меня одолевали тяжелые мысли. Сперва думала, позвонить в полицию: они бы приехали и забрали девочку. Однако, увы, я никому не доверяла, тем более представителям власти. К тому же, что я им скажу? Что она и я – жертвы похищения? Отчасти это, может, и правда, но как бы не забрали и меня. С другой стороны, можно было не высовываться и подкинуть ее полицейским, как ребенка в приют, но этим я все равно рисковала обратить на себя их взор.

Нет, нет, и нет.

– Как тебя зовут?

Девочка посмотрела на меня. Удивительно, но на протяжении всей дороги она не выказывала страха и не доставляла проблем. А я, сказать честно, готова была признаться, что ребенок не мой, что я подобрала ее по доброте душевной, и передать в чужие руки, чтобы избавить себя от хлопот. Было бы здорово возложить ответственность за нее на других. Но, как назло, она не капризничала и вела себя, как послушная дочь.

– Где ты живешь? У тебя есть папа и мама?

Она опустила глаза и отрицательно покачала головой.

Здорово.

– Тогда кому позвонить? Чей номер помнишь?

Наготове держала захваченный телефон. В то же время надежд не питала. Откуда ей знать, она совсем еще мелкая. Хорошо, если имя свое назовет.

Но вместо ответа она протянула свою руку.

– И зачем мне твоя рука?

Она продолжала ее протягивать. И тогда я заметила браслет. Из крупных серебряных звеньев, с удлиненной плоской частью посередине, на которой, присмотревшись, заметила какие-то цифры.

– Номер телефона! – выкрикнула громче положенного. Тетушки и дядюшки обернулись на меня, и я понизила голос. – Ты что, собачка, – пробормотала вслух, однако признала, что в подобных, кризисных, ситуациях иметь такую побрякушку просто замечательно.

Так мы оказались на остановке, и я набрала выгравированный на металле номер. Долго дозваниваться не пришлось, уже спустя один короткий гудок на звонок ответили, по голосу – мужчина.

– Ребенок… – Услышав свой хриплый голос, я на мгновение замерла.

«Возьми себя в руки».

– Ваш ребенок на остановке, напротив здания Сеульского вокзала, – проговорила, прочистив горло, и бросила трубку.

– Сиди тут. Скоро за тобой придут.

В любом случае дальше идти с ней не могла.

Девочка потянулась ко мне и схватила за руку.

– Не бойся, скоро тебя заберут. – Вернув ей на голову спавший капюшон, я оставила ее одну, вот только она побежала за мной.

Опустившись перед ней на корточки, я неспешно произнесла:

– Не иди за мной. Ты должна остаться здесь. Вот. – У меня не было ничего ценного, кроме одной единственной заколки: я пронесла ее из прошлой жизни. Хранить ее смысла не было, теперь это пережиток прошлого, а потому я достала ее из рюкзака и всучила ребенку. – Поиграй пока с ней. Я схожу и куплю себе еще одну.

Через десять минут напротив остановки притормозила машина. Выглядела она солидно, ездить на ней должен был не менее солидный человек. Обзор происходящего закрывал сам автомобиль, однако я видела, как открылась задняя дверца и оттуда вышел человек. Когда он поспешил к ребенку, по росту и телосложению я определила в нем мужчину. Он подхватил девочку на руки и неспешно огляделся по сторонам.

Делать здесь больше нечего. Я отвернулась и отлипла от стены. Опустив ниже козырек кепки и закрыв лицо припрятанной маской, я спустилась в метро. И уже в вагоне придалась воспоминаниям.

«Я действительно убила человека».

Глава 2

Я никогда не задумывалась, чего хочу от жизни. Не то чтобы у меня был выбор: в условиях, в которых оказалась, оставалось только терпеть, ведь неповиновение приравнивалось к смерти. Я не имела ни желаний, ни целей, ради которых свернула бы горы. А когда оторвали от семьи, единственным стремлением стало вернуться в теплые объятия мамы. Однако можно ли, безусловно, важное, но рядовое желание ребенка назвать великой целью, определяющей судьбу?

Все поменялось в одночасье. Я давно осознала причину, почему последние несколько лет превратились в сущий кошмар для меня и близких мне людей. До этого я мирилась с разлукой и полагала, что мне не повезло. Не повезло на приеме у психолога обратить на себя внимание. Не повезло, что в органах опеки оказались те, кто за неприглядным фасадом нашего жилища не разглядели горячего материнского сердца. Не повезло попасться в руки мерзавцев, называвших себя опекунами, и оказаться втянутой в преступную систему.

Не повезло.

Я ненавидела себя за беспомощность. Что я могла противопоставить букве закона, которая трактовалась против меня? Они забирали детей из неблагополучных семей, чтобы использовать как живой товар. И я не подозревала до какой же степени черны и зловонны их сердца…

Выйдя на нужной станции, я вернулась в наш скромный дом. Раньше он вызывал отвращение – такой неприглядный, тесный и убогий, – однако теперь отдавал теплом.

Отыскав припрятанный ключ, я открыла дверь. Внутри никого не оказалось. Осмотревшись, я вышла на улицу и столкнулась с соседкой: она жила напротив и сейчас во все глаза смотрела на меня.

– Как же так, ты совсем ничего не знаешь? Почему же тебе не сообщили?

– Тетушка, что случилось?

– Ей было так тяжело. Она плакала дни напролет, страдала из-за того, что не могла увидеться со своими детьми. Но несчастье с твоим братом совсем ее подкосило.

– Несчастье… с моим братом? Что вы имеете в виду?

На меня бросили нечитаемый взгляд. О чем она думала в этот момент? О том, какая я несчастная?

Три месяца назад Иджун сбежал из приюта и попал под машину. Мама не находила себе места, хотела увидеться с сыном, но даже тогда ей этого не позволили, аргументировав тем, что она лишена родительских прав.

– Ей все же удалось пробраться в палату и мельком на него посмотреть, но ее поймали и выставили вон. Твоя мама не сдалась и даже сумела связаться с прессой, желая пролить свет на этот произвол, однако…

– Однако?.. – я не узнавала свой голос.

Тетушка поджала губы.

– Ночью на нее напали. Ограбление.

– Ограбление, – повторила тупо. – Ограбление…

В голове все перемешалось.

– Подождите, вы говорите, что мама… она мертва?

Соседка лишь печально на меня посмотрела.

– Уличный разбойник, ему срочно требовались деньги.

Разбойник. Ее убил уличный разбойник…

Я отказывалась это принимать. У меня так сильно разболелась голова, что, желая унять эту вспышку боли, я надавила на глаза основаниями ладоней.

«Что у нее можно было украсть?»

Я полагала, размышляю про себя, но, оказалось, произнесла это вслух.

– Кто ж его знает. Разве они разбирают с дурной головы.

Я услышала нервный смешок: его выдавила я сама.

– А мой брат? Что с Иджуном? – я резко схватила соседку за руки. – Где он сейчас?

Ответом стал сочувственный взгляд.

В этот день я потеряла все. Но вместе с тем приобрела что-то важное. Что-то, что могло возродить, взамен забрав последнее. Мою ноющую душу.

Покинув окрестности дома, я до позднего вечера слонялась по улицам. Я не знала, что делать, не знала, куда идти. В одно мгновение лишившись семьи и резко наполнившись разрушающими чувствами, я на какое-то время ушла в себя и потеряла всякие ориентиры.