Марсианский архив

Андрей Хиневский

Марсианский архив

ПРОЛОГ

Тишина в Центре управления полётами «Олимпа» всегда была условной. Её заполнял гул серверов, щелчки клавиатур, сдержанный шепот операторов. Но в три часа четырнадцать минут по гринвичскому зимнему времени наступила тишина настоящая. Та, что возникает после взрыва, когда звуковая волна уже прошла, а барабанные перепонки ещё звонят от вакуума.

На всех экранах, от гигантской главной панели до скромного планшета стажёра в углу, светился один и тот же файл. Он пришёл не отдельным пакетом. Он втиснулся в стандартный поток телеметрии марсианского ровера «Скиталец-7», будто контрабандист, надевший чужую униформу. Система автоматического анализа, не распознав угрозы, открыла его.

И мир «Новой Жизни» – самого популярного реалити-шоу в истории человечества, транслирующего каждый шаг колонистов с базы «Ариэль» – увидел детский рисунок.

На жёлтом фоне марсианской пыли синим фломастером был нарисован сам ровер. Неумело, но с узнаваемыми деталями: антенна, камеры, гусеницы. Рядом с ним – человечек. Палка, палка, огуречик. И улыбка до ушей. Одна рука поднята в приветствии.

Внизу, под ногами у человечка, криво, с нажимом, выведено печатными буквами:

ПРИВЕТ.

Сначала кто-то фыркнул. Потом ещё один. Идиотский розыгрыш. У кого-то из геологов на базе, должно быть, сдали нервы от изоляции. Но смех не родился, застрял где-то в горле, превратившись в комок ледяной неуверенности.

Потому что оператор Ласкин, самый опытный в зале, побледнел так, что веснушки на его лице стали похожи на тёмные звёзды на белом полотне. Его пальцы, не дрогнув, выполнили серию команд. Изображение на центральном экране увеличилось. Увеличилось до предела, упираясь в пиксели.

Все увидели то, что не было частью рисунка.

Рядом с нарисованной ногой человечка, в реальном марсианском песке, лежал реальный предмет.

Маленький, блестящий, покрытый тончайшим слоем красной пыли.

Значок.

Золотистый спутник на фоне красной эмалевой планеты и серпа со звездой. Внизу, выгравированная аккуратным шрифтом, надпись: «Пионер-Марс-1. 1971».

Воздух в зале стал густым, тяжёлым, как сироп. Миссия. Которая бесследно исчезла при заходе на посадку. За пятьдесят два года до того, как первый человек ступил на Марс. За пятьдесят два года до «Скитальца-7».

На балконе для наблюдателей, за стеклом, директор программы «Ариэль» Илья Семёнов разжал пальцы. Дорогой керамический стаканчик для маття, подарок японских инвесторов, упал на пол. Он разбился с тихим, почти приличным хрустом. Семёнов не посмотрел вниз.

Его голос, усиленный микрофоном, разрезал тишину. Он звучал тихо, спокойно, и от этого был в тысячу раз страшнее.

– Зачистить все логи, – сказал он. – Этот кадр не существовал. Повторяю, не существовал. А вы… – он обвёл взглядом замерший зал, – вы всё сегодня видели сон. Понятно?

Тишина в ответ была красноречивее любых «да, сэр».

Семёнов развернулся и вышел. Ему нужно было звонить. Не начальству. Ей.

Чистильщице.

Потому что если это не чья-то больная, гениальная шутка, то это была именно её профиль. Аномалия. Глюк. Необъяснимое.

И его нужно было починить. Быстро, тихо и навсегда. До того, как об этом узнают три миллиарда подписчиков, чьи взгляды и деньги были единственным воздухом, которым дышал проект «Новая Жизнь».

Глава 1

Катерину Волкову разбудила не трель, а тихая, настойчивая вибрация в самой кости. Имплант в височной кости, стандартный корпоративный интерфейс, активировался. Прямо в мозгу, минуя уши, пророс безэмоциональный, андроидный голос системы «Гефест»:

– Волкова. Код «Химера». Приоритет: платиновый. Вам предоставлен шаттл «Харон-7». Старт через сорок семь минут. Пункт назначения: Объект «Ариэль», Долина Маринера, Марс. Фоновый брифинг загружен.

Она не открывала глаз. Лежала в темноте своей каюты на орбитальной станции «Зенит», слушая, как в тишине стучит кровь в висках. «Химера». Код самой высокой степени. Значит, не просто сбой в системе жизнеобеспечения. Не несчастный случай с выбросом воздуха. Значит, случилось оно. То, на что её, собственно, и нанимали.

Катерина «Кэт» Волкова. Специалист по аномальным инцидентам в корпорации «Олимп». В её трудовом договоре эта должность называлась иначе – «оперативный консультант по нештатным ситуациям». Внутри корпорации её звали «чистильщиком». Её резюме читалось как синопсис дешёвого хоррора: «Тихая смерть на лунной станции «Селен» – разобрана, причина: человеческий фактор, ошибка в рецептуре БАДов. Серия глюков роботов-шахтёров на астероиде Церера – разобрана, причина: солнечная вспышка, повредившая незащищённые чипы. Коллективная истерия на подводной ферме Венеры – разобрана, причина: токсины генномодифицированных водорослей, попавшие в систему вентиляции».

Всему есть объяснение. Всему есть техническая, химическая, человеческая причина. Её работа – найти её, вытащить на свет, упаковать в красивый отчёт с графиками и выводами, чтобы акционеры спали спокойно, а пресс-служба могла выдать успокаивающий пресс-релиз. Она была живым антидотом от паники.

Она села на койке, провела рукой по лицу. Свет в каюте загорелся на минимальной яркости, не резанув глаза. «Запустить брифинг», – мысленно приказала она импланту.

На сетчатке правого глаза замелькали данные. Статус базы «Ариэль» – все системы в зелёной зоне. Показания экипажа – двенадцать человек, физиология стабильна, психометрика… странная. Слишком ровная. Пульс, давление, волновые паттерны мозга – как будто выровненные под линеечку. Ни пиков тревоги, ни провалов усталости. Неестественная гармония.

Потом – видео. Краткие стримы с камер наблюдения. Колонисты за ужином. Все двенадцать человек одновременно подносят вилки ко рту. Жуют. Не спеша, не быстро. Метрономично. Все кладут вилки. Все делают глоток воды. Лица спокойные, отсутствующие. Как у сомнамбул или у глубоко медитирующих монахов. Только здесь не было ни медитации, ни сна. Была жуткая, выверенная синхронность.

И затем – тот самый файл. Главный экспонат.

Рисунок.

ПРИВЕТ.

Значок.

Её сердце, закалённое видами космических трупов и техногенных катастроф, ёкнуло с непривычной, детской болью. Не от страха перед неизвестным. От узнавания.

Почерк.

Кривые, но старательные линии. Солнце в углу с лучами-палочками, как у дикобраза. Она так рисовала. В пять лет. Её дед, Николай Павлович Волков, отставной полковник, ветеран Центра Управления Полётами, смотрел на эти каракули и смеялся, обнимая её: «Катька, у тебя солнце как наш старый ёжик-антенна на даче! На колючках сигнал ловил!»

Дед. Который проработал на связях с «Пионером-Марс-1» до самого последнего сеанса. Который за месяц до смерти, когда лекарства уже не справлялись с болью и сознание ускользало, ухватил её за руку так сильно, что наутро остались синяки. Его пальцы были холодными, сухими, на ощупь – как марсианский камень в витрине музея.

– Катя… – прошептал он, глядя сквозь неё, в какой-то свой, страшный горизонт. – Троя… Они нашли Трою. Не входи… Не входи в конь…

Потом его не стало. Она списала эти слова на бред умирающего, на коктейль из опиатов и стариковской ностальгии по великому прошлому, которое кончилось провалом и позором.

А теперь этот рисунок. С её почерком. С его «приветом».

В импланте всплыло новое сообщение. Личное, зашифрованное. От Семёнова.

Она приняла.

На сетчатке не возникло его лица. Только чёрный экран и голос, лишённый обычной уверенности, почти сдавленный.

– Кэт. На «Ариэле» проблема. Не техническая. Антропологическая. Они… меняются. Передаю последнее, что пришло с камеры общего отсека. Смотри.

Видео заиграло. Те же двенадцать человек. Но теперь они не ели. Они стояли у стены. На этой стене, обычно чистой и белой, кто-то вывел чёрным маркером сложную, идеальную схему. Кэт, имеющая базовое инженерное образование, узнала её – схему жидкостного ракетного двигателя РД-107. Двигателя первой ступени «Союза». Уравнения расхода, давления, температуры – всё было выведено с инженерной точностью.

И колонисты, все двенадцать, молча, один за другим, подходили к стене и… исправляли. Нет, не исправляли. Дополняли. Один ставил стрелку, другой вписывал цифру, третий проводил дополнительную линию. Без обсуждения. Без споров. Как клетки одного организма, выполняющие свою функцию.

Голос Семёнова вернулся, уже с ноткой подавленной истерики:

– Они так делают всё. Просыпаются, работают, спят – по невидимому, но абсолютно точному таймеру. Они почти не говорят. Когда нужно – рисуют схемы на стенах. Схемы, которых нет в их базах данных, Кэт! Схемы двигателей «Союза»! Протоколы связи семидесятых! Они… они становятся ими. Пионерами. Той пропавшей миссии. Ты поняла?

Она поняла. Кусочки мозаики, уродливые и невозможные, сложились в первую версию кошмара.

– Твоя задача, – продолжил Семёнов, и в его голосе появилась знакомая Кэт сталь директора, привыкшего продавливать решения, – не искать зелёных человечков. Не спасать души. Твоя задача – определить источник этого… глюка и нейтрализовать его. Тихо. Пока Земля не увидела, что наш идеальный, отборный экипаж, за которым следит вся планета, превратился в… в реплику мёртвых советских роботов. Или в ходячий памятник. Наш рейтинг рухнул за ночь. Инвесторы в ярости. Если мы не починим картинку за семьдесят два часа, они закроют проект. А экипаж… – он сделал паузу, – экипаж спишут как неустранимый брак. Ты знаешь протокол.

Она знала. «Протокол 7». Медицинская изоляция с последующей «утилизацией по экологическим причинам». Чистый, клиничный эвфемизм для убийства. Никто никогда не говорил этого вслух, но все в её цеху понимали: если аномалия слишком опасна или слишком стыдна, чтобы её показывать, её стирают вместе с носителями.

– Я не палач, Илья, – тихо сказала она.

– Ты – решение, – отрезал он. – Прилетай. И, Кэт… – ещё одна пауза, на этот раз тяжёлая. – Бери оружие. Не для них. Для того, что их сделало таким. Если это… окажется чем-то осязаемым.

Связь прервалась.

Кэт встала, подошла к иллюминатору. За толстым кварцевым стеклом, внизу, в багрово-красной дымке атмосферы, лежал Марс. Мёртвый. Холодный. Безмолвный. Миллиарды лет тишины, нарушённые на несколько лет криками машин и дыханием горстки людей, которые возомнили себя хозяевами.

Она думала о деде. О слове «Троя». О «коне», в который нельзя входить.

И вдруг её осенило. Что, если он говорил не метафорами? Что, если «Троя» – это не место, а процесс? Не что-то, что нашли, а что-то, во что превращаются? Троянский конь – это ведь не просто уловка. Это инструмент, который вносят внутрь стен, и который потом изнутри меняет всё.

Она посмотрела на своё отражение в тёмном стекле. На лицо женщины за тридцать, с жёстким ртом и глазами, которые слишком много видели, чтобы легко чему-то удивляться. На лицо специалиста по аномалиям. На лицо внучки того самого связиста.

– Деда, – тихо сказала она пустоте за стеклом, за которой висел целый мир. – Они не нашли Трою. Они стали Троей. Верно?

Её отражение в кровавом свете Марса не ответило.

Она повернулась от иллюминатора и начала собирать вещи. Не только стандартный лёгкий скафандр и диагностический набор. Не только тактический пистолет «Зонд», стреляющий снотворными дротиками и разрядниками. Она открыла небольшой сейф, встроенный в стену, и достала оттуда маленький, потёртый планшет десятилетней давности. Тот, на котором её дед учил её рисовать дикобразов-солнц и рассказывал старые, пахнущие пылью и машинным маслом истории о «золотом веке». Тот, на котором остался его последний, недописанный черновик воспоминаний о «Пионере» – не для прессы, а для себя. И для неё.

Она сунула планшет во внутренний, непромокаемый карман своего рабочего комбинезона, прямо у сердца.

Оружие – для угроз.

Планшет – для памяти.

А что у неё было для правды – она пока не знала.

Шаттл «Харон-7» ждал в доке, чёрный и безликий, как гроб. Кэт сделала шаг навстречу воздушному шлюзу, чувствуя, как тяжесть привычной логики, корпоративных мандатов и холодного расчёта тянет её назад, в безопасную рутину.

А впереди лежал красный мир, который только что прислал ей детский рисунок с могилы её деда.

И подпись: «ПРИВЕТ».

Глава 2

Перелёт занял семнадцать часов относительного времени и вечность субъективного. Кэт провела его в состоянии холодной аналитической лихорадки. Она прогоняла через имплант все доступные данные по базе «Ариэль», строя и руша гипотезы.

Физические показатели экипажа оставались в зеленой зоне, но их «зеленость» была подозрительной. Кардиограммы выглядели как синусоиды, выведенные идеальным прибором, а не живыми людьми. Паттерны мозговых волн показывали необычайно высокую синхронизацию между разными людьми во время «активных фаз» – тех самых периодов, когда они что-то чертили или выполняли синхронные действия. Это было похоже на эффект гипнотизёра или на работу нейросети, где каждый нейрон знает, что делать, не получая явной команды.

Она вызвала архивные записи за последнюю неделю, фильтруя по ночному времени. Камера в центральном коридоре, 03:00 по времени базы.

Дверь каюты открылась. Вышел Виктор Шумилин, главный инженер, человек с обложки корпоративного каталога – решительный, с умными глазами. Теперь эти глаза смотрели в пустоту. Он дошёл до панели управления системой рециркуляции воды. Не включая свет, взял с полки рулон серебристой изоленты. Начал делать перевязку соединения одной из труб. Методично, тщательно, накладывая виток к витку.

Через три минуты вышла Лиза Чижова, геолог. Подошла к тому же месту. Молча взяла из его рук изоленту и продолжила, как на конвейере. Виктор отошёл и замер, уставившись в стену.

Так, с интервалами от двух до пяти минут, появились все двенадцать. Каждый делал несколько витков, передавал ленту следующему. Без слов. Без кивков. В полной, давящей тишине, нарушаемой только шелестом материала.

Запись длилась сорок семь минут. Ровно столько, сколько по расчётам 1971 года должно было занять ручное дублирование крепления антенны на «Пионере» после сбоя в телеметрии, о котором Кэт прочла в рассекреченных отчётах.

Они не чинили. Они репетировали. Ритуал, смысл которого умер вместе с той миссией и теми людьми.

Кэт откинулась в кресле, чувствуя, как холодная, тяжёлая волна прокатывается от копчика до затылка. Это было не безумие. Безумие хаотично. Это была точность. Смертельная, бездушная точность заблудившегося во времени алгоритма, пытающегося выполнить свою программу на неподходящем hardware.

Имплант вибрировал снова. Входящий вызов. Не с Земли. С Марса. Частный, зашифрованный канал, помеченный как «Геолог-2». Алексей «Алекс» Гордеев, младший геолог.

Она приняла, настроив шифрование на максимум.

На сетчатке возникло лицо. Молодое, должно быть, привлекательное в обычной жизни, но сейчас осунувшееся, с синевой под глазами, которые горели лихорадочным блеском. Он говорил шёпотом, оборачиваясь.

– Мисс Волкова? Они сказали, вы едете. Чистить.

– Разбираться, Алекс.

– Это одно и то же, да? – он горько усмехнулся, и эта усмешка была самым человечным, что она видела за последние сутки. – Слушайте. Они вас не тронут. Оно не даст. Оно… оно сейчас оберегает нас. Как ценный ресурс. Пока мы… функционируем.

– Что «оно», Алекс? – её голос прозвучал в микрофоне спокойно, профессионально.

– Не entity. Не сознание. Не пришелец. Это… – он искал слово, – эхо. Сильное, навязчивое эхо. Оно записало их. Советских. Их дисциплину, их протоколы, их… жертвенность. Всю архитектуру той миссии. И теперь ищет, куда это записать снова. Мы – чистые диски. Удобного формата. – Он снова обернулся, будто проверяя, нет ли кого за спиной. – Я сопротивляюсь. Пока. Потому что я рисую.

– Рисуешь?

– Да. Оно не понимает искусства. Оно понимает только схемы. Чертежи. Команды. Я рисую картины. Абстракции. Пейзажи из памяти. И это… сбивает сигнал. Ненадолго. Создаёт помехи в его трансляции.

– Какой сигнал, Алекс?

– В голове. Тихий гул. Как работающий старый телевизор в соседней комнате. Он всегда там теперь. И показывает одно и то же. Чёрно-белые кадры. Стрелочные приборы. Голоса с акцентом семидесятых, читающие цифры. – Он прикрыл глаза, лицом исказила гримаса. – Иногда… иногда я просыпаюсь и уже стою у стены. И моя рука выводит уравнения расхода топлива для «Союза». Уравнения, которых я не знаю. А я знаю. В эти минуты я знаю.

– Где источник? Откуда идёт сигнал?

– Не на базе. Глубже. В каньоне. «Скиталец» что-то там копнул. Неглубоко, но… достаточно. Разбудил. – Он резко вдохнул, и его шепот стал ещё тише. – Вас будут встречать. Вежливо. Очень вежливо. Будьте готовы. Они будут улыбаться. Они будут предельно корректны. Это – часть протокола гостеприбиства образца 1971 года для иностранных делегаций. Не верьте. За улыбкой там… пустота. Ожидание команды.

– Алекс, держись. Я скоро буду. Мы разберёмся.

– Они идут, – резко оборвал он. Его глаза расширились от паники. – Дверь… Я…

Экран погас. Связь прервалась насильственно.

Кэт осталась сидеть в кресле, в гудящей тишине шаттла. Слова Алекса висели в воздухе, обрастая плотью. «Эхо». «Записало». «Чистые диски». Это была рабочая гипотеза. Безумная, но имеющая право на жизнь. Нужно было найти «жёсткий диск» и либо отформатировать его, либо… вытащить данные иным способом.

Шаттл вошёл в атмосферу Марса. За иллюминатором поплыла багровая мгла, затем сменившаяся на чёткий, безжалостный пейзаж ржавых скал и тёмного, лилового неба. Посадка была идеальной, с тихим щелчком магнитных захватов, состыковавших «Харон» с куполом приёмного отсека «Ариэля».

Кэт провела рукой по планшету деда в кармане. «Не входи в конь…»

Но, кажется, конь был уже пустым. В него уже вошли. Теперь он был внутри стен. Внутри людей.

Воздушный шлюз открылся с мягким шипением выравнивания давления.

Она сделала шаг внутрь.

Их встретили.

Все двенадцать. Выстроились в ровную, безупречную шеренгу в небольшом приёмном отсеке. Комбинезоны чистые, лица вымыты. И на этих лицах – улыбки. Одинаковые. Недостаточно широкие, чтобы быть искренними. Достаточно, чтобы соответствовать стандарту «дружелюбной встречи». Глаза смотрели на неё, но фокус был где-то за её спиной, будто они видели не её, а инструкцию, висящую в воздухе.

Главный по протоколу, бортинженер Марина Соколова, шагнула вперёд. Её движения были плавными, отрепетированными.

– Товарищ Волкова! – её голос прозвучал слишком громко, отчеканено, будто она выступала на митинге. – От имени всего экипажа станции «Ариэль» приветствуем вас на марсианской земле! Желаем плодотворной работы и скорейшего завершения вашей миссии!

Кэт узнала интонацию. Это была дословная, с небольшими изменениями, цитата из трансляции приёма французской делегации на «Салют-7» в 1982 году. Она видела эту запись в архивах деда.

– Спасибо, – сухо кивнула Кэт, окидывая взглядом шеренгу. Алекс стоял в самом конце. Он не улыбался. Его взгляд был прикован к полу, но она видела, как напряжена его челюсть.

– Прошу пройти в кабинет руководителя миссии для предварительного брифинга, – продолжила Марина, делая идеально отработанный жест рукой – «прошу».

Кэт пошла за ней по центральному коридору базы. «Ариэль» был образцом современной космической архитектуры: светлые, закруглённые стены, мягкое освещение, тихо гудящая техника. Всё было безупречно чисто. Слишком чисто. На стенах, возле некоторых панелей управления, она заметила странные отметины. Не царапины. Аккуратно нанесённые чёрным маркером схемы, стрелки, цифры. Те самые схемы двигателей.

Она остановилась у одной, более сложной.

– Что это?

Марина повернулась. Её улыбка не дрогнула.

– Технические пометки. Для удобства. В условиях стресса визуальные подсказки улучшают эффективность.

– Это схема турбонасосного агрегата РД-107, – сказала Кэт, глядя ей прямо в глаза. – Двигатель первой ступени «Союза». Какое отношение он имеет к системе вентиляции «Ариэля»?

На долю секунды в глазах Марины промелькнуло что-то вроде помехи. Пустота, замешательство, будто процессор запросил данные и не нашёл ответа. Затем улыбка вернулась, чуть более жёсткая.

– Вы ошибаетесь, товарищ Волкова. Это схема дублирования контура вентиляции на случай отказа основного. Прошу, нас ждут. График плотный.

В кабинете «руководителя миссии» – небольшом, аскетичном помещении с одним столом, креслом и экраном на стене – Кэт оставили одну «для подготовки к совещанию и адаптации».

Как только дверь закрылась, она достала портативный мультисканер «Цербер» – несерийную модель, выданную для её работы. Он был размером с пачку сигарет и мог детектировать всё – от радиации до следов психоактивных веществ. Она провела им по стене.

Прибор тихо запищал. Фоновая электромагнитная активность была в пять раз выше нормы для жилого модуля. Но это было не просто статическое поле. Это были ритмичные, повторяющиеся импульсы. Сложный, закольцованный узор. Она настроила сканер на аудиодекодирование.

Из миниатюрного динамика полился слабый, зашумлённый, но чёткий голос. Мужской. С характерным акцентом дикторов того времени, без эмоций:

– «…«Заря», я «Пионер-Марс». Приём. Параметры стабильны. Давление в камере сгорания – триста двадцать атмосфер. Готовимся к коррекции курса. Жду разрешения…»

Запись обрывалась на полуслове и начиналась снова. Петля. Один и тот же фрагмент предстартовой подготовки.

Сигнал шёл не из динамиков базы. Он висел в самом воздухе, наводился на металлические поверхности, резонировал в костях. Он был частью среды.

Кэт выключила сканер. Тишина, наступившая после, была ещё более давящей. Она слышала этот голос теперь и внутри своей головы, отзвуком.

В дверь постучали. Три чётких, равномерных удара, как по уставу.

– Войдите.

Вошел Алекс. Он нёс стандартный поднос с едой – вакуумные пайки в мягких упаковках. Его лицо было маской покорности, но глаза, быстрые, как у птицы, метались по комнате, проверяя углы, камеру наблюдения в потолке.

– Вам обед, товарищ Волкова. Освоитесь. Вечером в девятнадцать ноль-ноль – общее собрание для постановки задач.

Он поставил поднос на стол. Под прозрачной крышкой Кэт увидела не еду.

Там лежал свёрнутый в трубочку лист бумаги. Она развернула его. На нём цветными карандашами была нарисована сложная, витиеватая абстракция. Казалось бы, хаос линий и пятен, но если приглядеться, в центре угадывалось лицо – её лицо, с искажённым ужасом, будто смотрящее в бездну. А в углу листа, мелко, почти микроскопически, было выведено химическим карандашом:

«ОНО В СТЕНАХ. КАНЬОН. КООРДИНАТЫ В МЕТАДАННЫХ РИСУНКА. НЕ ИДИ ОДНА. ЭТО ЛОВУШКА ДЛЯ ЛЮБОПЫТНЫХ. А.»

Алекс молча кивнул на лист, затем, громко, для протокола, сказал:

– Приятного аппетита. Система рециркуляции воды будет отключена на профилактику с двадцати до двадцати двух. Учтите при планировании.

И вышел, закрыв дверь с тем же механическим, трижды повторенным стуком.

Кэт спрятала рисунок, достала планшет. Метаданные файла с фотографией листа, пропущенные через простой дешифратор, выдали набор цифр. Широта, долгота, глубина. Место в Долине Маринера, в трёх километрах от базы.

Туда, где работал «Скиталец-7». Туда, откуда пришёл тот самый рисунок.

«Ловушка для любопытных».

Но она и была здесь затем, чтобы лезть в ловушки. Это была её работа.

Она достала планшет деда. В старых, сканированных черновиках, среди сухих отчётов и технических расчётов, она нашла то, что искала. Фотографию. Группа молодых связистов ЦУПа, 1971 год. Все в строгих рубашках, улыбаются в камеру. На втором плане, на классной доске, – те самые схемы двигателей, что теперь росли на стенах «Ариэля». И подпись деда на обороте, его твёрдым почерком: «Перед последним сеансом с «Пионером». Он уже не ответил. Всем ребятам – низкий поклон.»

Ещё ниже, другим почерком, более дрожащим, поздним, было приписано:

«Они не пропали. Они застряли. Сигнал ушёл в породу. Марс запомнил. Марс учится. К.В.»

Инициалы её деда. Николай Волков.

Он знал. Или догадывался. Чувствовал это своей старой, искалеченной радиацией и горем костью.