Рачня, коньки и молоко с базара

Дениэль Легран

Рачня, коньки и молоко с базара

Глава первая.

Радио Маяк, веранда и лестница наверх

Началось все с Маяка, с его позывных и «говорит Москва. Московское время шесть часов…». Открыл глаза и лежу, просыпаюсь. Смотрю в окно то одним, то другим глазом. Одним глазом вижу одно, другим другое. Весело! Мне шесть лет, и я подготовишка. Я умею читать и считать, но об этом я расскажу потом.

У бабушки очень интересные окна в квартире, выходят на веранду. Странные. Высоченные. Непонятные деревянные штуковины гармошкой, бабушка говорит, что это ставни, приделаны к раме. Я не понимаю зачем они нужны, а бабуля говорит, что это для того, чтобы в окна никто не заглядывал. Ну, кто будет заглядывать в окна, когда они выходят на нашу же веранду? Раньше, давным-давно в этом доме жили какие-то купцы и, чтобы никто не знал, сколько у них богатств, они закрывали эти ставни и считали свои деньги. Это так бабуля говорит, а я ей верю, ведь она все-таки давно родилась, может этих самых купцов она сама видела.  А чтобы никто не смог открыть эти ставни, их сделали внутри, а не снаружи. И подоконники такие, что на них не только сидеть, но и лежать можно, подложив под голову подушку-думку. Лежу себе, про купцов думаю, а в окно солнце швыряет солнечных зайчиков, и они прыгают по ставням, столу и стенам. Пытаются заглянуть под одеяло и пощекотать нос моей сестре Наташке, воображуле и задаваке, вредине и ябеде. Но не получается у зайчика, она накрывается с головой и сопит дальше. Ее и пушкой не разбудишь, не то, что проснувшимся Маяком. Она заняла диван-тахту, потому что старшая и должна выбирать все самая первая, а мне досталась кровать с сеткой и огромной пуховой периной, жаркой и неудобной.

Высунув из-под одеяла ноги, наблюдаю, как мои короткие и пухлые пальцы щекочут и греют солнечные зайчики и думаю, чем же сегодня себя занять. Так получается, когда родители выдёргивают из детского сада и отправляют в бабушкин летний «санаторий ничегонеделания». Вот и приходится самому все придумывать. Пока в своей голове решаю, чем бы заняться, вижу, как со второго этажа по лестнице идут чьи-то ноги. Узнал. Ноги тетки Маршиды, капризной и вздорной татарки, как говорит бабушка, живущей в квартире со своим взрослым сыном Ринатиком, отвергающей всех его немногочисленных девушек. Веранда у нас тоже странная, как и окна, с большими, пыльными стёклами во всю стену от первого до второго этажа. Мама говорит, что они витражные, но, что это такое мне непонятно. Так раньше строили и ничего тут уж не поделаешь. У веранды два входа; один к нам, а другой, с широкими перилами, деревянной лестницей и толстыми столбиками красно-коричневого цвета, на второй этаж. Столбики тоже странно называются – балясины. Прямо дразнилка, а не название. Я теперь так Наташку называю, когда она на меня ябедничает.

У наших соседей сверху постоянно что-то падает, кряхтит и топает. Бабуля говорит, что тетя Маршида хочет, чтобы ее Ринатик женился на татарке, но он приводит каждый раз знакомиться с мамой русских девушек. И каждая такая встреча заканчивается одинаково; девушка плачет и убегает, за ней следом по ступенькам «скатывается» маленький, толстый Ринатик, как Колобок из сказки, который всегда поет: «я от дедушки ушел, я от бабушки ушёл». А за ним летит крик тётки Маршиды, что, если он переступит порог, она умрет от сердечного приступа. Ринатик печально, как моя старая знакомая – собака Найда, когда у нее забирают кутят, смотрит, как убегает девушка и, свесив голову, как будто его наказали или не дали мороженого, медленно поднимается по лестнице домой, где его мама жарит его любимые кайнары. А потом, громко топая по лестнице, тётка Маршида приносит нам полную тарелку угощения и долго шепчется о чем-то с бабулей; то смеётся, то почему-то плачет. А бабушка ей говорит, что она глупая и не хочет счастья своему сыну. Ноги тетки Маршиды протопали вниз, открылась дверь, звякнув стеклами, на крыльцо. Убежала на базар за молоком, наверное. Она каждое утро жарит для сына баурсаки и угощает потом нас с Наташкой, а мы отказываемся, потому что они без начинки. Это вам не бабушкины пирожки с мясом и капустой или сухофруктами. Тетка Маршида обиженно поджимает губы, поднимается наверх и целых два часа что-то громко бубнит у себя в квартире.

Бабуля говорит, что наш дом особенный. Наполовину каменный, а на вторую половину – деревянный. Может поэтому у наших соседей разные звуки, стуки, ссоры и праздники слышны. Пока обо всем этом думаю, прямо извозился весь. Очень уж у меня неудобная перина. Зимой, конечно, на ней тепло, но вот когда на дворе лето и страшная жарища, то перина – настоящий враг. Моя бабушка считает, что дети не должны переохлаждаться, поэтому кутает нас с сестрой в теплые одеяла. Сестре ничего, она мерзлячка, а я, укутанный бабушкиной заботой, всегда весь в испарине. Пока возился пару раз задел коленкой стенку, она тонкая; ею когда-то разделили полученную бабушкой жилплощадь на кухню и комнату. С той стороны от удара задребезжал навесной шкаф с посудой и стеклянными створками, разбудив бабулю.

– Чего не спишь? – проснулась бабуля. – Спи, рано еще. Наташка спит, а ты чего колобродишься?

– Так Маяк уже пропищал. – ответил я, сбросил с себя одеяло, сев на кровати, и подставил лицо солнечным лучам. Странное ощущение, когда солнце греет сквозь закрытые веки. Сразу становится все красное и горячее, глаза открываешь – яркое и желтое. Весело. Смешно морщится нос и от счастливого детского настроения подпрыгиваешь на кроватной сетке, которая издает жалобный железный скрип.

– Да будет от тебя покой или нет? – возмутилась бабушка. – Не хочешь спать, бери на веранде бидончик и ступай на Татар-базар за молоком. Поторопишься, успеешь купить, а я манную кашу на молочке сварю на завтрак. – она широко зевнула и достала из-под подушки маленький гаманочек-кошелечек, выковыряла из него пальцем рубль и шестнадцать копеек. Я же, пока бабушка ворочала тучным телом, успел натянуть шорты, рубашку, застегнуть все пуговицы, сполоснуть лицо под краном на кухне и с готовностью юного октябрёнка и тимуровца протянул сложенную ковшиком ладошку, куда бабуля сунула мне деньги.

– Деньги положи в карман. Котят на базаре молоком не пои! – привстала она на локте. Но я уже выскочил за дверь на веранду, скатился кубарем с крыльца, прогрохотав бидончиком по перилам, припустил к деревянным, большущим, покосившимся от времени воротам и выскочил на простор тенистой улицы. Размахивая бидончиком, засеменил трусцой к Бэровскому мосту через канаву, так и не услышав наставлений моей драгоценной бабули.

Моя бабуля, Лидия Васильевна Кривощапова, прощала мне огромное количество шалостей, чего не скажешь о моей сестре. Наташка, вредина и ябеда, о них все время обещала рассказать маме и папе, получая от меня не только то, что хотела, но и тычки. Из-за чего разражалась война и бабуле ничего не оставалось, как прекращать ссоры и драки, закрывать нас друг от друга своим большим телом, разведя в разные стороны. Да, у нас с Наташкой какой-то необъяснимый дух соперничества. Мама говорит, что это из-за того, что мы погодки и не можем решить, кто из нас главней. Папа, что мы вполне себе разные по характеру. А бабушка и дедушка из Грозного считают, что Наташка принцесса, а я разбойник, вот и не ладим. Но это все мелочи, когда макушку печет утреннее солнце, под ногами горячий, пахучий асфальт, а над головой шелестят листвой деревья, на которых скоро созреет вкуснейший тутовник. Я мчу за молоком и радуюсь тому, что бабуля сварит на завтрак свою самую вкусную манную кашу, которую я очень люблю.

Глава вторая.

Молоко, манная каша и котята.

Я бегу на базар, раннее солнышко щиплет кудрявую макушку, а дворники недоверчиво поглядывают на меня. Странно… будто бы они никогда не были детьми. Никогда не гоняли банку из-под консервов вместо мяча. И я делаю вид, что мне все равно на них и на их мусор. Постояв немного и глубоко вдохнув вкусный воздух раннего утра, я, счастливо улыбнувшись, вприпрыжку скачу дальше мимо сердитого дворника, во взгляде которого читается: «Только сделай шаг к кучке – уши оторву», на базар за самым вкусным молоком на свете. Да, у меня сейчас одна забота; купить молока, отстояв огромную очередь, попялиться на здоровущую жёлтую бочку, откуда толстой упругой струей в большущий жбан льётся молоко, взбивая пушистую пену, и напоить теплым, вкусно-пахнущим молоком кругленьких, сытых, уличных котят.

Очередь длинной змеёй втягивает меня внутрь. Стараюсь казаться незаметным и прячусь за широким дядькой, что стоит впереди меня, но продавщица, которая разливает молоко по бидонам, меня замечает и тут же кричит: «Люська, смотри опять пришел! Налей-ка ему кружку молока, а то он заснёт сейчас»! Почему я должен заснуть, я не знаю, но молоко выпиваю с удовольствием, а молочница, попахивая, как соседка Нюська, когда трясётся, каждый раз подмигивает и говорит: «Ну, симпатяга, девки в очередь еще не стоят?» Наливает молока в бидончик до краев, ласково треплет за кудри и даёт нежный щелбан по моему большому лбу. И я, не понарошку, а по-настоящему, влюблен в эту красивую, немного пьяную женщину.

На обратном пути я все-таки кормлю маленьких котят, наливая из бидончика в пустые консервные банки молоко.

– Пейте, пейте, глупенькие, – шепчу я, прижав подбородок к коленкам, – у меня больше ничего нет. – котята, глядя на меня сонными, сытыми глазами, лениво отползают в густую тень и, развалясь на травке, тихо мурлыча, щурят таинственные желто-зелёные глаза. – Не хотите, как хотите. – я встаю с корточек и, подхватив пузатый бидончик, тороплюсь домой.

− Опять котятам молоко сливал? – возмутилась бабушка, шлёпнув меня полотенцем. Она очень большая и успевает шлепнуть меня только один раз. Пока баба Лида разворачивается, чтобы пустить полотенце в ход во второй раз, я успеваю убежать на веранду, а оттуда во двор.

– Далеко не убегай, каша почти сварилась. На завтрак дважды звать не буду! – выглянув в окно, кричит она мне и грозит пальцем. А рядом с ней стоит со спутанными волосами Наташка и широко зевает. Только что проснулась. Всегда она так, на все готовое. Хоть бы раз собралась и сходила за молоком сама. Нет же, скорей рак на горе свистнет, чем Наташка это сделает. Однажды я сильно разозлился на нее и вместо молока принес воду, а было это так…

Мы проспали. Бабушка разбудила меня тогда, когда Маяк уже отпел, и шла «Пионерская зорька». Сунув мне в руки деньги и бидончик, она выпроводила меня за дверь. Конечно же, молоко все закончилось, и я не получил свою кружку утреннего, дармового молока. А про то, чтобы принести домой полный бидончик и разговору не было.

− Опоздал. Молоко закончилось, а твой ежедневный молочный рацион Люська выхлебала. – продавщица с сожалением смотрела на меня, − завтра приходи.

− Там же в бочке немного осталось, − подала было голос из-за стенки Люська. – Плесни ему.

− Не могу. Заведующая рынком просила для калмыцкого чая на обед. Сейчас понесу. А ты приходи завтра. Чего опоздал-то?

− Я проспал, и бабушка тоже проспала, не разбудила.

Стало обидно до слез! Расстроился я ужасно. Шел и плакал, потому что не смог налить котятам молока. А они меня ждали! А, тут еще подумал о своей сестре, которая спала и не знала о том, что молоко кончилось, что котята остались голодными.

Шел и возмущался, что она ни разу не встала и не сходила за молоком для утренней каши.

Хотя, если честно, могла бы кашу и без молока поесть, но ей, видите ли, не нравится каша на воде. Ну и ходила бы тогда сама! И вот тут у меня созрел план мести! Я зашёл в соседний двор и в колонке набрал воды в бидончик. Не видно же, что в нем, молоко или вода. Шел и весело смеялся над тем, какую кашу будет есть моя сестра Наташка. Пришел, поставил бидончик на стол, а деньги бабушке отдал.

− Деньги откуда? – ничего не поняла бабуля.

− Ты же сама мне их дала. – удивился я ее непонятливости.

− Так ты молоко не купил?

− Нет, мне просто так дали. Остатки же…

− Наташенька, пойди молоко в кастрюлю вылей да на газ поставь. Наташка встала, прошла на кухню, а дом-то купеческий, кухня – кусок общего коридора, перегороженного, без окон. В потёмках вылила воду из бидончика в кастрюлю и назад спать. Я тоже калачиком свернулся на кровати, жду, что будет дальше. Дождался! Бабушка, кряхтя, слезла с кровати и прошаркала на кухню. Включила свет и…

− Наташка, где молоко-то? Ты чего в кастрюлю воды налила?

− Какой еще воды? – сонно пробормотала моя сестра. – Там молоко было!

− Иди, глянь, что за молоко.

Дальше, как в немом кино, а еще позже, как в ускоренном кино. Получил, конечно, по пятой точке. Потом смеялись до слез. Бабушка гладила меня по голове, а я ел кашу на воде и был безмерно счастлив на залитой солнцем веранде, где на окне висела, пахнувшая хозяйственным мылом тюлевая занавеска. Ох, уж эта веранда! Она не давала мне покоя ни днем, ни ночью. Именно там, под лестницей стояли хромые и старинные сундук и комод с изогнутыми, медными ручками. Я был просто уверен, что в них хранился самый, что ни на есть, настоящий клад, о котором знала только моя любимая бабуля и никто больше. Но об этом потом, на дворе стояло жаркое лето, а по двору, как летний, легкий снежок летел тополиный пух.

Глава третья.

Тополиный пух и мыльные пузыри.

Как же здорово жить в старинном, деревянном доме с верандами, высокими крыльцами и высоченным тополем во дворе. Летом лучше таких тополей-великанов ничего нет. Поднимаешь вверх голову, а верхушка высоко-высоко. И сразу же представляешь, что это огромный Илья Муромец спрятался в ветки и листья, замаскировался, как говорит Ромка, и ждёт, когда враги нападут на нашу родину, а потом как выскочит, как выпрыгнет, пойдут клочки по закоулочкам. И от врагов одно мокрое место останется на земле. Или представить, что это большая-пребольшая ракета прямо до неба. Ещё немного и она, как стартанёт! Вот такой же тополь рос и в нашем дворе. Ствол широченный и за ним могли спрятаться пять или шесть салажат, вроде меня, когда играли в прятки. И от него, такого большого, тень почти на весь наш двор. Но все равно им были недовольны все взрослые дома. Пух от тополя летел сплошной стеной и забивался не только в щели, углы и коридоры, но и во все носы. Что тут начиналось.

– Куда смотрит управдом? – кричат одни, торопливо перескакивая кучки пуха, мчась на работу. – Ни стыда, ни совести. У самих, наверное, этих чудовищ во дворах нет.

– Сколько же нам терпеть ещё? Куда только не писали! – это тетка Маршида со второго этажа, свесившись, мечет гром и молнии.

– Да, спилить самим и дело с концом! – пыхтит сосед Калмыков, папа Ромки. Он каждое утро выгуливает свой живот с тарелкой, на которой дымится яичница с колбасой. Это он так завтракает, прогуливаясь по двору. И не лень ему спускаться со второго этажа?

– Не имеете права! – картавила баба Маня, наша соседка через стенку, старая еврейка.

И так каждый день, пока тополь не отцветёт и не станет порядочным деревом. Мама говорит, что это дерево-девочка, поэтому и летит пух. И не пух это вовсе, а мягкое одеяльце, в котором спрятано семечко. Упадет такое семечко на землю, прибьёт его дождиком и народится новое деревце. А пока дождей нет, пух летит и летит подгоняемый ветром. Бабушка тоже ругается на то, что я на сандалиях и на одежде притаскиваю пух домой, поэтому разрешает сойти с крыльца только тогда, когда дворник из управдома уберет все это пуховое безобразие, но я и не расстраиваюсь. Знаете почему, потому что тополиный пух – это время мыльных пузырей.

– Что же нам от этого всего помирать? – выдернув меня из моих мыслей, чихая и расчёсывая, и без того красный нос, верещала Нюська, как говорит бабуля, тётка без возраста, но с отпечатком на лице пагубной привычки. Она торопилась, пробегая мимо с авоськой пустых бутылок.

– Нюська, погоди, – останавливает ее баба Маня, – ты куда?

– Тару сдать.

– И новую взять, наполненную, гы-гы-гы. – трясет от смеха животом папа Ромки. Нюська странно оглядывает его покрасневшими глазами, шмыгает носом и на нетвердых ногах поднимается к нам на крыльцо.

– Чего хотела-то? – я вдруг вижу, как у Нюськи дрожит ее тощее тело и трясутся руки, от чего мне становится прямо нехорошо. Я вдруг чувствую, как и у меня тоже начинает дрожать все тело.

– Нюська, на обратной дороге батончик мне прихвати. – картавит баба Маня и сует ей мелочь в руку.

– Баб Мань, мне бы подлечиться. Есть у тебя что-нибудь?

Баба Маня осуждающе качает головой и скрывается за дверью своей квартиры, а Нюська подмигивает мне, щелкает пальцем себе по горлу и качает головой.

– А у меня новые шорты, – вдруг ни с того, ни с сего говорю я. – Бабушка сшила вчера.

– Красивые, – трясется Нюська, и в моем теле усиливается дрожь. Тут дверь открывается, баба Маня, шаркая, выходит на крыльцо и сует ей стакан с водой. Та лихо запрокидывает голову, одним глотком осушает его содержимое и шумно выдыхает, зажмурив от удовольствия глаза. Мне в нос ударяет противный запах.

– Что, Нюська, позавтракала? – поднимается на свое крыльцо папа Ромки и, помогая своим рукам животом, открывает дверь.

– Твоими молитвами, – сразу повеселев, усмехается Нюська, и вдруг я замечаю, что она больше не трясется. – Что, баб Мань, батончик молочный или городских булочек?

– Что будет, то и возьми. – вытряхивает баба Маня из стакана остатки жидкости. Нюська, счастливо кивнув головой, уверенно спустилась с крыльца, куда тряска делась, и устремилась к воротам.

– Баба Маня, а что это она выпила такое вонючее?

– Да водка это, водка. Гиблое дело. Вырастешь – не пей. Ой, вей! – баба Маня, качая головой, развернула свое сгорбленные тело и скрылась за дверью. Я опрометью кинулся домой, забежал на кухню и крепко обнял бабулю, трясясь всем телом.

– Чего ты, чего? – испугалась бабушка, бросив в страхе ложку-большуху. Варившийся на плите в большой кастрюле борщ, моментально забыт, она отрывает меня от себя.

– Я ее никогда пить не буду, – поклялся я.

– Кого ее-то? – всплеснула пухлыми руками бабуля.

– Водку! – открыл я глаза и шумно выдохнул.

– Тьфу-ты! – плюнула она в сердцах и, схватив брошенную ложку-большуху, яростно перемешала в кастрюле борщ. – Напугал. Где про водку услышал и чего трясся?

– Так баба Маня позвала к нам на крыльцо Нюську, – плюхнулся я на стул и, болтая ногами, принялся рассказывать о моей встрече с соседями. – Она еле-еле поднялась на крыльцо. Вся трясется. И меня стало трясти.

– Манька-то зачем ее позвала? – подула бабуля на капельку борща в ложке и шумно втянула в рот, причмокивая. – Так, соли достаточно… чего, говорю, она ее позвала?

– Деньги дала на батон. А Нюська, говорит, что заболела, ну, баба Маня и вынесла ей что-то вонючее в стакане.

– Подлечила, значит. – вытерла губы полотенцем бабуля.

– Ага, а потом мне и говорит, что это водка. Гиблое дело. Вырастешь-не пей. Ой, вей. – повторил я слова бабы Мани, картавя и скрипя голосом, как она. От чего бабуля, поперхнувшись, уставилась на меня, удивлённо распахнув свои глаза.

– Похоже, – прыснула она, откашлялась и погрозила мне почему-то пальцем. Потом с трудом приподнялась со стула, выключила газ, накрыв кастрюлю с борщом крышкой, и сунула мне в руки банку с мутной жидкостью и трубочкой из бумаги.

– Наташка! – заорал, я, как заполошный, отчего бабуля аж подпрыгнула, не успев сесть на стул. Ложка-большуха выскочила из руки, как живая.

– Чего орёшь? – схватившись за большую грудь с левой стороны, бабушка задышала, широко разевая рот, как рыба, вытащенная из воды. – Напугал, аж сердце захолонулось.

– Да я… Наташку хотел позвать пузыри дуть, – отскочил я к двери.

– Вот я тебе дам, – трясла бабуля кухонным полотенцем, а в глазах прыгали смешливые искорки. – Шуруй давай. Наташка поможет мне и придет.

Ура! Мыльные пузыри! Бабушка на них не тратила туалетное мыло, а тёрла на тёрке большой кусок хозяйственного мыла, заливала водой и настаивала, чтобы мыло разбухло, с вечера. Конечно же, мне хотелось иметь мыльные пузыри, купленные в магазине. Такими обычно хвастаются Шелковниковы, Светка и Серёжка, брат и сестра, но магазинных пузырей надолго не хватает, поэтому они с завистью смотрят на мою пол-литровую стеклянную банку. А я не жадный, отливаю им немного и наш двор заполняет прозрачное, радужное облако. Облако сначала летит по двору, а потом медленно опускается на мягкий ковер тополиного пуха и взрывается разноцветными брызгами, прибивая пух к земле. Красиво!

Получив из бабушкиных рук мыльное сокровище, отправляюсь на крыльцо. Жмурюсь от ярких солнечных лучей, осторожно окунаю трубочку в банку и так же осторожно, чтобы не лопнул, начинаю выдувать первый мыльный пузырь. Он, наполняясь воздухом, смешно колышется радужными боками, лениво отрывается от трубочки и плавно летит через весь наш двор. Пролетая мимо тополя, пузырь заинтересовал воробья. Тот спорхнул с ветки и ткнул пузырь клювом. Разлетевшиеся в разные стороны мыльные капли обрызгали вредителя и тот, недовольно чвиркнув, обиженно улетел прочь.

– Так тебе и надо, – ткнул я в сторону улетевшей птицы своей бумажной трубочкой. – Не будешь сбивать мои пузыри своим клювом, фашист.

За спиной заскрипела дверь и на крыльцо медленно, чтобы не разлить такую же банку, выплыла моя сестрица и, отодвинув меня плечом, встала рядом.

– Бабушка велела сказать, чтобы ты сбегал за хлебом. – заносчиво вздёрнула она нос и выдула из трубочки такой же, как она, капризный мыльный пузырь. Маленький с пенной капелькой внизу он взлетел невысоко и шлёпнулся рядом с крыльцом. – Иди, чего стоишь! – Наташка сложила губы уточкой и снова окунула трубочку в банку с мыльной водой.

– А ты чего не идёшь за хлебом? – вдруг обиделся я. – Я вчера ходил.

– У нас с бабушкой сегодня генеральная уборка. – взмахнула Наташка косичками. – Я полы буду мыть. Так что давай, иди за хлебом, пока я бабушке не нажаловалась на тебя.

– Было бы с чего ябедничать. – проследил я за вторым хилым мыльным пузырем.

– Я видела, как ты конфету из вазочки стянул, – поджала она губы и сощурила свои хитрые глаза.

– Да не брал я конфету!

– Брал, брал! Я фантик у тебя под подушкой нашла. – Наташка показала мне язык и снова выдула мыльный пузырь.

– У, ябеда! – медленно, с растяжкой проговорил я, и тоже показал ей язык. Проводив тоскливо ее мыльный пузырь глазами, открыл дверь на веранду. Мыльно-пузырчатое настроение куда-то улетучилось, и я понуро поплёлся на площадь Ленина в булочную, яростно размахивая авоськой и гремя мелочью в кармане. Я шагал по тротуару, мельком заглядывая в соседние дворы и дворики, где счастливые соседские ребята хлопали ладошками в огромном радужном море мыльных пузырей. А мимо меня летел тополиный пух, иногда принося с собой одинокие, отбившиеся от стаи, мыльные пузыри. Я шел и думал о том, что, если бы бабуля знала про мыльные пузыри и тополиный пух, которые не могут существовать друг без друга, то вряд ли отправила меня за хлебом. Нет, конечно, я бы даже не сопротивлялся, если бы хлеб и бабушка подождали меня до обеда, ведь в это время дуть мыльные пузыри уже ни к чему, потому что тополиный пух дворники сгребают в кучи и уносят в больших мусорных мешках из-под сахара. Пузыри, падающие просто на землю, ничего не значат, потому что лопаются сразу мокрой кляксой, а те, что мягко приземляются на пух какое-то время остаются целыми, радужными, прозрачными мячиками и только потом становятся яркими брызгами. Эх, видела бы это бабуля, то знала бы, как мне это важно, но у нее есть вредная каприза, которой на крыльце вместе со мной тесно. Поэтому я шагаю за хлебом, размахивая авоськой, а Наташка дует мыльные пузыри. По дороге мне встретилась Нюська с батоном для бабы Мани. Она больше не тряслась, но качалась из стороны в сторону, спотыкаясь и шлёпая старыми, рваными тапочками по темным от загара пяткам и улыбалась во весь свой беззубый рот. Пытаясь удержать равновесие, она топырила руки в стороны, от чего батон в авоське смешно болтался и, когда Нюська оказывалась в опасной близости от деревьев, весело бился о стволы, осыпаясь хрустящей крошкой. Наглядевшись на Нюську, начал сам качаться из стороны в сторону, словно это заразно, но увидев очередной мыльный пузырь, вылетевший неизвестно откуда, забыл и про Нюську, и про бабманин батон, громко стучавший о деревья, и про испорченное настроение. Наблюдаю. Пузырь поднялся над верхушками деревьев, заискрился и исчез в небесной дали. А в след за ним потянулась тоненькая ниточка тополиного пуха.