Письма Софи

Часть вторая.

I

– Царю Небесный Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны…

Держа перед собой ветхий молитвослов с пожелтевшими страницами, Митя Ушаков стоял посреди часовни и негромким воодушевленным голосом читал молитвы. Настоятель, старенький немощный монах отец Лука ходил по часовне с кадилом, останавливаясь подле каждой иконы. В часовне находились бабы, старики со старухами, несколько детишек. Кто-то, запоздав к началу службы, бесшумно входил в часовню, истово крестился, кланялся в пояс.

– …и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша…

Митя перелистнул страницу, принялся читать дальше. Лицо его в эти минуты было настолько вдохновенным и благообразным, что казалось светилось изнутри каким-то неземным светом.

Григорий зашел в храм, перекрестился спешно, застыл, уставившись на брата. Глаза Григория пылали несвойственным ему беспокойством и нетерпением. Отец Лука прошел мимо Григория, украдкой глянув на него, подошел к Мите, взял из его рук молитвослов, принялся читать молитвы. Митя изумленно уставился на монаха, почувствовав на себе взгляд, оглянулся. Григорий поманил Митю рукой, вышел из часовни.

– Батя?!

Выйдя на улицу, Митя поднял на брата испуганные глаза.

– Жив-здоров наш батя, – Григорий потрепал брата по волосам. – Испугал я тебя, Митька. Да ты успокойся, все хорошо, только вот баба наша пропала.

– Пойдем, – Митя оглянулся на двери часовни. – Отойдем, грешно тут про такое говорить.

Братья спустились по ступеням, направились к морю. Пошли вдоль берега.

– Может оно и хорошо, что пропала? – Митя наклонился, поднял круглую ракушку.

– Куда ж хорошо, ежели дальше острова никуда не денется, – Григорий заложил в карманы руки, пнул попавший под ноги камень. – Может, утопла?

– Упаси, Господь, – Митя перекрестился.

– Ты это чего так? – Григорий сверкнул глазами. – Жалко, что ли?

– Любую душу жалко. Ты, Гриша, не злись, – Митя спрятал в ладонях ракушку, посмотрел на брата, помолчав, добавил. – Дуняша про нее говорила.

– Чего говорила блаженная? – Григорий хмуро уставился вдаль.

– Беда говорила у нас от нее будет, – Митя остановился, не спуская с брата глаз. – Ты вон на себя не похож нынче. Я оттого и подумал, что с батей чего случилось. А ты об ней так. За нее так испугался. Я ведь, Гриша, тебя таким никогда не видал.

Григорий отвернулся и, не сказав брату более ни слова, быстро зашагал прочь. Митя так и остался стоять, глядя ему вслед взволнованно и озадаченно.

II

– Моя любовь… любовь всей моей жизни, мое счастье, Алексей Петрович… Уже почти пять месяцев… пять длинных, невыносимых, мучительных месяцев я без вас. Без ваших глаз, вашей улыбки, вашего голоса. Из меня ушла жизнь, как уходит вода из прохудившегося сосуда. Я мертва с той поры, как перестала видеть вас… Я встаю по утрам, читаю, пишу, разговариваю, но меня больше нет. Я знаю, что вы сейчас где-то в море. Каждый день я истязаю Ниночку вопросами о вас…

За огромными окнами гимназического класса падал пушистый снег, напоминавший о предстоящем Рождестве. В классе было светло и уютно. Белые стены, на центральной из которых висели в золоченных рамах парадные портреты Государя с Государыней. На боковых стенах – в аскетичных деревянных рамках – портреты классиков литературы. Дубовые парты, покрытые белыми накрахмаленными скатертями. Вдоль окон – цветы в изящных горшках, у дверей на пьедестале – массивный учительский стол с маленьким фарфоровым херувимом и еловой веткой в стакане. Передники гимназисток, такие же чисто-белые, как снег за окном… Гимназистки, прилежно сложив на партах руки, с почтением и вниманием слушали классную даму, что стояла возле учительского стола с книгой в руках. Дама была молода лицом и серебриста волосами, они были собраны в строгую высокую прическу. На носу у дамы сверкали круглые очки.

– … Trois cependant sortirent de la foule et vinrent le flairer. La première était une grosse fille à face carrée. Elle examina attentivement le pourpoint déplorable du philosophe. La souquenille était usée et plus trouée qu'une poêle à griller des châtaignes, – дама поправила очки, продолжила свою речь. – La fille fit la grimace…

Соня Суворова с осунувшимся, болезненным лицом, утратившим детское очарование, сидела, спрятавшись за пышнотелой гимназисткой и писала письмо. Рядом с Соней сидела ее подружка Ниночка Амосова. Ниночка, подперев кулаком круглую, точно у хомячка щеку, грустно смотрела то на Соню, то на ее письмо. Внезапно она взяла перьевую ручку, решительно вывела на листке:

«Алеша приезжает на Рождество. Ожидаем его».

Положив листок перед Соней, Ниночка напряженно замерла. Соня склонилась над листком, губы ее задрожали, щеки зарумянились, глаза засияли. Быстро спрятав листок в рукав, Соня вернулась к письму.

– Они ожидают ваш приезд на Рождество! Неужели я снова увижу вас? От этого известия сердце мое забилось, точно копыта скаковой лошади! Если бы вы только знали, насколько сильна и глубока моя любовь к вам! Моя ошибка в том, что я до сих пор не рассказала вам о своих чувствах. Я так и не решилась отправить вам ни одного моего письма. А их уже так много… Ах, мой любимый, если бы вы только знали…

Ниночка тяжело вздохнула, снова взяла перьевую ручку, снова что-то написала на листке, положила его перед Соней. Соня, улыбаясь, склонилась над листком. То, что там было написано, она увидела сквозь пелену, разом застелившую глаза.

«Алексей намерен просить Вериной руки».

Соня вскрикнула. Ниночка ахнула. Классная дама выронила книгу. Гимназистки дружно вскочили из-за парт.

– Madam Laurent! Mademoiselle Souvorova s'est effondrée! (Мадам Лоран! Мадмуазель Суворовой плохо!)

И тут же что-то с грохотом упало на пол.

– Appellez un docteur, c’est urgent! (Врача немедленно!)

III

В залитом солнцем лесу, извиваясь, точно змея, ползла меж цветущих разнотравьем холмов узенькая речушка. Через речушку был переброшен деревянный мосток из почерневших, покрытых мхом бревен. В речушке отражались пушистые облака, мохнатые кроны деревьев, белые стволы берез, лучи солнца, а еще в ней отражались две фигурки, сидевшие рядышком на мосту.

– Позабыла ты про себя. Позабыла да и будет на том.

Дуняша, улыбаясь блаженною улыбкой, гладила длинные спутанные волосы женщины. Женщина, а была она все в том же Митином исподнем, сидела, подобрав под себя ноги, положив голову на худенькие Дуняшины коленки. Небывалого цвета глаза ее безучастно глядели на покачивающиеся от ветра деревья. Свесив с мостка грязные босые ноги, Дуняша гладила женщину по волосам, точно мать родимое дитя.

– Тяжко тебе будет, бедняжечке, коли все про себя припомнишь. Ты по Божьим заповедям тепереча живи, ты молись, по молитвам Боженька тебя помилует. На беду свою ты, грешная, от него отвернулась. А какого оно, без Боженьки жить? Без Боженьки погибнешь.

Женщина, никак не реагируя на Дуняшины слова, вытянула руки, внимательно посмотрела на свои ладони, будто в них лежало что-то невидимое и снова безвольно опустила руки.

– Стой! Куды ж ты?! Постой, говорю! – Дуняша вдруг жутко вытаращила глаза, точно увидела что-то страшное, по Дуняшиным щекам побежали слезы, плечи ее затряслись. – Ступай обратно! Ступай, немедля! Не смей!!!

Дуняша разом скинула с колен голову женщины, вскочила. Тараща умалишенные глаза, попятилась от женщины, точно черт от ладана, осеняя крестным знамением пустоту.

– Господи Иисусе Христе, сыне Божий, огради святыми твоими ангелами и архангелами! Огради по милости Владычицы Богородицы! Защити силою честнаго Твоего Креста! Вот так! Господи, помилуй! Крестом животворящим защити! Помилуй, Боженька, помилуй!

Затем Дуняша упала на колени, быстро подползла к женщине, обняла ее.

– Намучилась ты, бедняжечка, – Дуняша, уставив на женщину полные страдания глаза, принялась трогать ее лицо. Трогать ее лоб, щеки. Гладить женщину по щекам ласково, едва слышно при этом шепча. – Чего сама сотворила, то с тобою сотворят. А ты душу обретешь, коли лик утратишь. Душу новую, душу чистую. Примет тебя Господь с любовью, Господь милостлив…

IV

Большое зеркало, висевшее в прихожей, поймало Сонино отражение. Соня сняла капор и шубку, молча подала их Луше. Луша убрала вещи, тяжело вздохнула, протянула руку, чтобы стряхнуть снег с Сониных волос, но Соня шарахнулась от няньки, мигом покинув прихожую. Луша покачала головой, присела на табурет, принялась чистить Сонины ботики.

Посреди просторной, весьма уютной гостиной сидел в мягком кресле Сонин папа, Андрей Львович, сдвинув на кончик носа пенсне, просматривал свежую газету. Подле шелкового китайского диванчика стояла Сонина мама, Надежда Павловна, разглядывала разложенное на диванчике нежное лиловое платье. Пылал в камине огонь, потрескивали поленья, мирно тикали немецкие напольные часы.

– А вот и наша птичка, – Андрей Львович отложил газету, снял пенсне.

– Сонечка, – Надежда Павловна улыбнулась дочери. – Завтра будем елку наряжать.

Соня, не глядя на родителей, подошла к диванчику, взяла в руки платье. Платье было невозможно красивое, юбка у него была, точно пена морская, высокий лиф был расшит жемчугом.

– Это ее платье? – Соня потрогала жемчуг.

– Верочкино, – Андрей Львович покашлял в кулак. – Она утром приехала. Очень по тебе соскучилась.

– Андрюша… – Надежда Павловна с ужасом посмотрела на мужа.

– Мама, я знаю, что вы отправили ее заграницу, чтобы я успокоилась, – Соня спокойно посмотрела на мать. – Я успокоилась. И я знаю, что он тоже приехал в Петербург на Рождество. А еще я знаю, что он будет просить у вас ее руки.

– Сонюшка… – Надежда Павловна шумно выдохнула и, обеспокоенно глядя на дочь, опустилась на диван.

– Я рада за них, – Соня вскинула голову, не выражая никаких эмоций, посмотрела на отца, затем на мать. – Он для нее прекрасная партия.

После этого Соня положила на диванчик платье, выходя из гостиной, крикнула.

– Платье очень красивое!

V

Завязывая на ходу платок, молодая чернявая баба с хмурым лицом вышла из дома, направилась к сараю, за крышей которого показалось розовое рассветное солнце. Баба вывела за рога корову, вытерла тряпкой коровье вымя, сунула под него ведро. Присев на кривой ящик, баба принялась доить корову.

– Агафья!

Баба от неожиданности вздрогнула, дернула корову за сосок. Корова протяжно замычала. Баба обернулась, хмурое лицо ее чуть расслабилось, рот растянулся в подобии улыбки.

– Да поди ж ты к лешему, Симка! Испужала меня! Я с перепугу едва корове вымя не оторвала! Ты на кой ляд к нам спозаранку? Случилось чего?

У ворот дома стояла, расставив по-моряцки ноги, Серафима, смотрела на бабу жестко.

– Крестница моя дома?

– Да куды ж дома-то? Я едва глаза продрала, той козы уж след простыл. Слыхала только, как ворота за ней заскрипели, – Агафья, так звалась чернявая баба, продолжила свою работу. Струйки молока зазвенели о днище ведра. – И по какому-такому делу она тебе понадобилась ни свет – ни заря?

– Агафья, – Серафима, не спуская с бабы глаз, произнесла спокойно. – Я тебе руки повыдергивать пришла.

– Серафима?! – Агафья перестала доить корову, повернулась к Серафиме, вытаращила на нее глаза.

– Дуняшку колотишь? – Серафима вскинула голову, опасно прищурилась. – Дитя Божье обидеть, почитай самому Богу в душу плюнуть. Отцу до девки дела нет, все в море да в море, так ты, покуда он на волнах трясется, над дитем его измываешься?!

– Серафима Егоровна! Упаси меня Господь на Дуньку руку подымать, – Агафья всплеснула руками, лицо ее запылало. – А коли пару раз бывало, так клянусь тебе, более оно не повторится.

– А я тебе и не позволю, – Серафима направилась к Агафье, та тут же вскочила с ящика.

– Думаешь легко мне, Серафима, со своими хворыми да с чужой умалишенной? – Агафья зарыдала. – Она вон намедни такую же юродивую подобрала. Юродивая в мужском исподнем была, грязная, патлатая. Дед Матвей их видал. По деревне слухи поползли, будто юродивая та в доме у Прохора Ушакова живет и она…

– У Ушаковых? – Серафима нахмурилась.

– У них! – Агафья кивнула, утерла уголком платка мокрые глаза. – Уж кому она из трех мужиков кем приходится и откудова она взялась, только Господь Бог да сами Ушаковы знают. Дунька с того дня все молитвы под нос талдычит, с колен не встает. Все половицы коленями до дыр истерла. Вон нынче ночь на коленях простояла, все поклоны била, об пол лбом стучала. Какого мне с такой девкой, а? Сладко мне с ней? Ты вот, Серафима лучше… Серафима?! Эй! Ты куда?! Серафима-а-а!

Агафья вытерла пятерней мокрые от слез щеки, кинулась было за Серафимой, но передумала, махнула в сердцах рукой и снова уселась на кривой ящик.

– Еще раз девку тронешь, руки к чертям собачьим оторву! Запомни, Агафья! Я слов на ветер не бросаю!

Это раздался из-за ворот удаляющийся Серафимин голос.

– Тьфу на тебя! – Агафья плюнула на землю, принялась доить корову.

Серафима в это время уже бежала вдоль берега.

VI

Сказочно искрился в свете уличных фонарей снег. Переливались гирлянды на раскинутых вдоль площади елочных базарах. Мимо проезжали повозки, везли обледенелые елки. Фыркали от мороза лошади. Горланили извозчики. С катка доносился смех. Соня шла по улице, снег летел ей в лицо, снежинки припорошили капор и воротничок шубки. Подойдя к катку, Соня тут же увидела их. Он придерживал ее за талию, что-то оживленно рассказывал, она смеялась. Они легко катились по блестящему льду. Он был невозможно красив. Еще красивей, чем пять месяцев назад. Внезапно он замолчал, оставил Веру, быстро покатился по льду, размахивая руками, во все глаза глядя на Соню. Соня сняла варежки, подышала на руки, снова надела варежки, опустила глаза, потому что смотреть на него было больно. Так больно смотреть на солнце.

– Ну, здравствуйте, Сонечка.

Подъехав к ней, он остановился, стянул с ее руки варежку, поднес к своим теплым губам ее холодную руку. У Сони закружилась голова и подкосились ноги.

– Вы очень изменились, – он смотрел на нее внимательно.

– Я знаю, – Соня кивнула, подняла на него глаза. – Я очень подурнела.

– Неправда, – Алексей улыбнулся. – Просто вы стали чуть взрослей. Послезавтра мы собираемся у Амосовых, будет большая елка и танцы. Я приготовил для вас подарок.

Подъехала Вера, остановилась в стороне, принялась стряхивать снег с меховой шапочки. Затем лезвием конька стала стучать об лед. Странным, монотонным движением.

– У меня тоже для вас подарок, – Соня посмотрела ему в глаза. – Вы любите читать?

– Конечно, – Алексей снова улыбнулся.

И снова у Сони закружилась голова.

– Тогда вам долго придется читать, – Соня перевела взгляд на Веру. – Она сейчас сломает коньки. До свидания, Алексей.

Соня, оставив Алексея, направилась к Вере. Вера, увидев идущую к ней сестру, заметно напряглась.

– Платье очень красивое, – Соня подошла к Вере, глядя ей в глаза тихо произнесла. – Ненависти больше нет. Любви больше нет. Никаких чувств к тебе больше нет.

VII

Окно в доме было открыто настежь. Было видно, как море гонит седые волны, как кружатся, зависая над водой чайки. Возле открытого окна стоял стол, подле стола – большая плетеная корзина с сырой рыбой и деревянная кадка с водой. Григорий взял из корзину рыбу, кинул ее на стол, оглянулся. За плечом у Григория стояла женщина. Одета она была в юбку и кофту, висевшие на ней мешковато. Пшеничного цвета волосы ее были чисто вымыты и собраны на затылке в узел. Лицо женщины посвежело, нежные щеки покрылись легким румянцем. Небывалого цвета глаза смотрели на рыбу несколько растеряно.

– Берешь рыбину за хвост, рыба на тебя глядеть должна, и от хвоста к голове чистишь, – Григорий принялся чистить рыбу.

Внезапно он обернулся, посмотрел на женщину, задержал взгляд. Женщина подняла на Григория глаза. Григорий тут же отвернулся, нахмурился, принялся яростно счищать с рыбы чешую.

– После рыбу выпотрошишь, – Григорий потрогал лезвие ножа. – Положишь ее хребтом вниз, брюхом кверху и, от головы почти до самого хвоста, брюхо ей вспорешь. А то, чего в брюхе имеется, вычистишь. Бери рыбину и нож. Показывай, как усвоила.

Григорий отошел, пропуская женщину к столу. Женщина взяла нож, принялась чистить рыбу. Григорий замер, глядя как на длинной белоснежной шее женщины пульсирует тоненькая голубая венка. Глядя на выбившийся локон, на прямую спину с выпирающими лопатками. Мочка уха – маленькая, розовая, нежная. Внезапно женщина обернулась, посмотрела на Григория, выронила нож. Григорий застыл, не спуская с женщины глаз. Она подняла свои дрожащие руки, посмотрела на них. Руки у женщины были в крови. Он шагнул вперед, взял ее руки, опустил их в кадку с водой. По воде поползли кровавые разводы. Она заворожено смотрела на окровавленную воду, на свои тонкие дрожащие пальцы. Он заворожено смотрел на нее.

– Есть кто в доме?!

С улицы донесся голос. Григорий взял женщину за плечи, отвел от окна. Вытирая о штаны мокрые руки, вышел во двор.

Сушилась подле ворот волчья шкура с оскалившейся пастью, покачивалась от ветра. У ворот стояла Серафима, ветер трепал ее волосы, лицо пылало.

– Здравствуй, Гриша, – Серафима ступила во двор. – Без приглашений вот к тебе заявилась. Знаю, Прохор Степаныч в море ушел, Митя в церковке, ты один нынче. Дай, думаю, схожу до тебя, может подмога бабская требуется.

– Спасибо, Серафима, справляюсь, – Григорий едва заметно напрягся.

И замолчали оба. Только море зашумело позади и закричали пронзительно чайки.

– Гриш… – Серафима поправила волосы, шагнула вперед. – Спросить я тебя хотела. Слухи вон всякие…

Внезапно Серафима умолкла, побелела лицом, отступила назад. На крыльце дома стояла женщина в Серафиминой одежде. Пугающе красивая. Именно женщина, не баба.

– Матерь Божия… – Серафима приложила к сердцу руки, едва слышно зашептала. – Григорий Прохорыч, да что ж это такое? Да как же это так?

– Тише, Сима, – Григорий нахмурился.

– Григорий Прохорыч… – Серафима шумно выдохнула. – Одежу мою своровал. Вот оно для кого своровал.

– Новую ей справлю, тебе твою верну, – Григорий смотрел на Серафиму напряжено. – Прости, Серафима Егоровна.

– Откудова? Кто ж такая? Господи, Григорий…

Внезапно Серафима сорвалась с места, кинулась за ворота. Григорий тут же бросился за ней. По дороге нагнал, схватил крепко.

– Сима.

– Опусти, Григорий, – Серафима вырвалась, отступила. Гордо вскинула голову, испепелила Григория пылающим взглядом. – Не подходи ко мне более. У меня море мужа забрало. Но мужа я так не любила.

Ветер ударил в лицо, затрепал волосы. Серафима, ухватив обеими руками сердце, побежала по дороге.

VIII

Соня спустила на пол босые ноги, встала с кровати, подошла к окну, отдернула штору. За окном кружились снежинки, волшебно сияла сквозь пушистые снежные тучи луна. Мороз раскрасил окно серебристым арабским узором. В оконном стекле отразилось Сонино лицо. Спокойное, лишенное эмоций. Широко распахнутые, изумрудного цвета глаза. Отойдя от окна, Соня направилась к двери. Белое пятно Сониной сорочки проплыло мимо шкафчика с игрушками, мимо овального, точно яйцо зеркала, мимо изящной этажерки с книгами и статуэтками, мимо резной китайской ширмы.

Бесшумно ступая, Соня зашла в гостиную, посреди которой стояла большая рождественская елка. Нарядная и пушистая, с раскидистыми лапами, увешанными блестящими игрушками. Макушка елки, на которой сияла Вифлеемская звезда, почти упиралась в потолок. Сказочно искрились в свете луны елочные игрушки. Соня прошла мимо елки, подошла к шелковому диванчику, на котором лежало мамино рукоделие и деревянная коробка с принадлежностями для шитья. Соня открыла коробку, достала из нее большие портновские ножницы. Крепко сжимая в руке ножницы, Соня пошла по комнате, вышла в коридор, подошла к двери с витражным стеклом.

Остановившись, огляделась, после чего бесшумно распахнула дверь, скрылась в темной комнате и так же бесшумно закрыла за собой дверь.

IX

Ветер яростно гнал волну, холодные брызги летели в лицо. Надвинув на глаза капюшон рыбацкой накидки, Прохор Ушаков тянул к берегу невод. Невод, наполненный рыбой, полз медленно. Рыбы было немного, но вся она была довольно крупная.

– Прохор Степаныч, ты бы народу поведал, что за баба в доме у вас живет.

Анисим, крепкий молодой мужик с обветренным лицом, потянул невод, глянул на Прохора.

– Ты, Анисим, нос свой куды не следует не суй. Коли захочет Прохор, так сам расскажет, а не захочет, так ты его за язык зазря не тяни, – седовласый рыбак с белесой бородой глянул на Анисима осуждающе. – Ты вон лучше невод свой тяни!

– А у меня, Демьян, может, интерес личностный имеется. Ежели Гришка бабу себе откуда-то приволок, так Серафима нынче неприкаянной осталась, – Анисим хохотнул, обнажив крепкие белые зубы. – Ты вот, Прохор Степаныч, слыхал, что я к Серафиме сватался, да она меня отвадила? Слыхал, нет? А это все оттого, что Гришка твой ее обхаживает. С каждой охоты добычу в дом ей тащит.

– Не твоего ума это дело, – Прохор сверкнул на Анисима глазами. – Ежели ты ум имеешь.

Анисим тут же снял с лица улыбку, отвернувшись от Прохора, продолжил работу.

Прохор вытащил невод – сквозь мелкую ячею сверкала гибкая, нежная рыба.

– Семужка, – Демьян, глядя на невод, поцокал языком, сменил тему разговора. – До чего ж хороша рыба! Другой такой и нету – серебряная. Хвостом-то как бьет, заглядишься. Знатный улов у тебя нынче, Прохор Степаныч.

Ветер усилился, волны поднялись в человеческий рост. Рыбаки заспешили. Вскоре их лодки закачались на волнах, держа путь к острову.

X

Соня открыла глаза. Из гостиной доносилась какофония: мамин крик, звенящий нервный голос Веры, плач Луши, раскатистый возбужденный бас папы. Соня повернулась на бок, обняла подушку, уткнула в нее нос. За дверью раздались шаги, дверь распахнулась, в комнату стремительно вошла Вера. Лицо ее пылало, в глазах стояли застывшие слезы. Вера остановилась посреди комнаты, заговорила глухим, чужим голосом.

– Это доставило тебе удовольствие?

Соня, молча, перевернулась на спину, уставилась в потолок.

– Ответь мне, пожалуйста, – Вера сцепила дрожащие руки.

– Что ты хочешь от меня? – невозмутимо глядя на сестру, Соня села на постели.

– Ты чудовище, Софи. Чудовище.

Вера развернулась, стремительно вышла из комнаты. Тут же в комнату, тряся телесами, вошла Луша. Вошла молча, как-то криво, боком. На лице у нее была гримаса испуганной печали. Луша, не глядя на Соню, подала ей одежду.

– Уйди.

Соня отмахнулась от Луши, спрыгнула с постели, зашлепала босыми ногами по полу.

Звуки разом стихли, в доме воцарилась гробовая тишина. Тихо было в гостиной, точно никого в ней не было. Однако же в ней были люди. Папа сидел в кресле, прикрыв глаза, приложив пальцы ко лбу. Мама стояла у елки и смотрела в одну точку, на какого-то разноцветного клоуна в засахаренном колпачке, висевшего на ветке. На шелковом китайском диванчике лежало лиловое платье. Платье было изрезано. Изрезана пышная, точно морская пена юбка, изрезан высокий лиф, расшитый жемчугом. От вандализма платье поникло, стало печальным. Казалось, платье тихонько плакало.

Соня застыла в дверях, глядя на платье. Папа открыл глаза, посмотрев на Соню, молча отвернулся. Мама повернула голову и тут же ее опустила. Соня подошла к матери, уткнулась носом в теплый ее живот и заплакала.

XI

Женщина стояла у окна, склонив на бок голову, неспешно расчесывала гребнем волосы. Волосы густыми волнами спадали на грудь, струились до пояса, блестели в лучах закатного солнца. Григорий вошел в дом, неся перекинутую через плечо волчью шкуру. Войдя, остановился, завороженно глядя на женщину. Она встретилась с ним взглядом, замерла, гребень в ее руках завис в воздухе. Григорий швырнул шкуру на пол, тяжело дыша, не сводя с женщины глаз, опасно пошел на нее. Она тут же выставила вперед руки, испуганно попятилась, уткнулась спиной в стену, замотала головой. Григорий остановился, севшим голосом прохрипел.

– Не боись, не трону. Коли сама не захочешь.

Со двора донеслись звуки, послышались голоса. Сквозь открытое окно Григорий увидел, как во двор вошли отец с братом, неся мешки с рыбой, рыбацкие снасти. Окинув женщину горящим взглядом, Григорий быстро зашагал к двери.

– Семга…

Прохор, увидев вышедшего во двор Григория, кивнул на мешки. Григорий сунул в рот самокрутку, закурил. Руки его тряслись, лицо пылало, точно после бани.

– Здоров, нет? – Прохор глянул на сына исподлобья.

– Здоров, – Григорий сплюнул на землю.

– Ты погляди, Гриша, какой у бати улов нынче, – Митя, развесив сети, подошел к брату.