Письма Софи

Милена Фадеева

Письма Софи

Страсти – это ветры, надувающие паруса корабля.

Иногда они его топят, но без них он не мог бы плыть.

Вольтер

Часть первая.

I

Белое море. 1890 год.

Это случилось в сумерки. Промозглый сизый туман стелился над водой. Студеное море не то, чтобы штормило, но как-то неспокойно гнало волну. В лодке, груженной рыболовной снастью, сидел мужчина. Из-под капюшона непромокаемой накидки выглядывали глаза, со звериной настороженностью озирающие водный простор. И еще борода торчала с проседью. Ветер стих на мгновение, точно перевел дыхание и вдруг задул с удвоенной силой, завывая по-бабьи, протяжно и тревожно. Набежавшая волна разбилась о корму, окатила мужчину. Обтерев пятерней мокрое лицо, мужчина перекрестился трижды, вытащил из кармана флягу, сделал глоток. Мутная луна осветила его лицо. Волевое, скуластое, зрелое. По-мужски ладное. В это самое время ближе к северо-западу, если смотреть по компасу, плыло судно. Издали оно казалось маленьким. Светлые пятнышки его парусов трепыхались от ветра, точно крылья бабочки. Когда набежала очередная волна, от судна что-то отделилось и тут же полетело в воду. Похоже с судна выбросился человек. Либо его оттуда скинули.

Мужчина развернул лодку носом к волне, принялся ловко вычерпывать воду, залившую днище. Когда волна отхлынула, из пелены тумана донесся едва различимый звук. Сначала мужчине показалось, что он слышит песню, но вскоре песня стала походить на крик испуганной чайки и наконец, по мере приближения, стало ясно, что это крик человека. Вцепившись в борт лодки, мужчина подался вперед, внимательно вглядываясь вдаль. Да, именно так, неподалеку от лодки плыл человек. Точнее, он тонул. Из темной воды то появлялась, то пропадала голова. Скинув рыбацкую накидку, стянув сапоги, мужчина швырнул их на дно лодки, в одно движенье прыгнул в воду. Дальше было нечто совсем невероятное…

Разбросанные по воде длинные, спутанные волосы. Голые белые руки. Мужчина схватил эти волосы, намотал их на кулак, рванул на себя. Тонкие пальцы вцепились ему в шею, до боли вонзились острые ногти, разодрали шею до крови. Он потащил ее за собой. Она то кричала, то хрипела, точно бесом одержимая, стучала зубами от холода, царапалась, тянула его ко дну. Доплыв до лодки, он перекинул ее через борт. Перекинул грубо, швырнул, точно большую пойманную рыбу. Он слышал, как она ударилась головой о днище лодки, взвизгнула и враз затихла. Вроде как душу отдала.

Когда утреннее солнце окрасило небо в нежный розовый цвет, когда рассеялся туман и морская гладь уже дышала благостным покоем, показался вдали берег. Небольшие деревянные дома. Почерневшая бревенчатая часовня. По другую сторону острова – едва различимая верхушка деревянного маяка. Массивные, разбросанные вдоль берега валуны. Мужчина причалил лодку, вытащил из кармана рыбацкий нож, обтесал им отсыревший кол, накинул на него бечевку. Затем скинул на берег снасти, огляделся.

На берегу не было ни души. Лишь тревожно кричала летающая над водой чайка. Мужчина перевел взгляд. В лодке лежала молодая женщина. Мокрые спутанные волосы, разбросанные по днищу лодки. Красивое, бескровное, точно у покойницы лицо. Закрытые глаза. Стрелки ресниц в каплях морской воды. Мужчина опустил взгляд. Высокая белоснежная грудь. На груди, маленький золотой медальон. Изящный шелковый корсет, насквозь промокший кружевной подъюбник, облепивший округлую женскую плоть. Острое мужское желание вонзилось, точно осиное жало. Мужчина крепко сжал нож. Порезался. На пальцах проступила кровь. Придя в себя, мужчина обтер о штаны окровавленную руку, сунул нож в карман. Затем поднял женщину, перекинул ее через плечо, зашагал вдоль берега. Голые белые руки женщины болтались, безжизненно болталась голова. Длинные пшеничного цвета волосы развевались на ветру, подметали прибрежный песок. Мужчина держал путь к крепкому бревенчатому дому, уединенно стоявшему на краю деревни. Лицо мужчины не выражало никаких эмоций. Миновав забор, миновав сарай с развешенными на нем рыболовными сетями, тяжелой поступью мужчина вошел в дом.

II

Петербург. Пятнадцать лет назад.

Сквозь яркие лучи солнца проступил раскрашенный бумажный змей. Стол посреди летней террасы. Чудесный сад, утопающий в цветах.

– Ты уже целовалась?

– Соня! Как тебе не стыдно такое говорить?

– Разве целоваться стыдно, Нина?

– Ну… если по-любви, тогда не стыдно.

– А если без любви? Просто так, попробовать. Вдруг это противно?

– Если было бы противно, моя кузина Оля не целовалась бы со своим женихом. Она очень умная. Ты зачем ему сердце со стрелой нарисовала?

Над столом с кисточками в руках сидели, склонившись над бумажным змеем, две девочки. Змей был раскрашен, точно пасхальное яйцо: в цветах и узорах, только по центру у змея красовалось большое, пронзенное стрелой сердце.

– Потому, что он Амур. Сейчас мы его запустим, кто его поймает, тот влюбится.

Соня, одна из девочек, подняла голову, сполоснула кисточку, улыбнулась хитро. Широко распахнутые, изумрудного цвета глаза, по-детски пухлые губы, волевая ямочка на подбородке. Соня была прелестна. На ней было летнее нежно-кремовое платье, затянутое на талии большим кружевным бантом. Соня вновь склонилась над бумажным змеем, обмакнула кисть в алую краску, подкрасила сердце.

– А если змея папа мой поймает? – Нина, подружка Сони, курносая девочка, похожая на хомячка, засмеялась. От смеха запрыгали круглые Нинины щечки и подскочили вверх бесцветные Нинины бровки.

– А если Луша? – Соня залилась чудесным переливчатым смехом, вытерла пальцы о щеку, размазав по ней краску, вскочила со стула, схватила змея. – Ленту держи!

Мгновение, и Соня уже бежала по лужайке, мимо кустов с цветущим жасмином, мимо круглой деревянной беседки, подле которой сидела на скамейке тучная мордатая девка Луша, она же – Сонина нянька.

– Луша! Вокруг тебя оса летает! Убей ее, не то опять тебя укусит, опять полглаза заплывет!

– Софья Андреевна! – Луша, тряся телесами, вскочила со скамейки. – Погодите, я вам шляпку подам, не то головку вам припечет!

– Отстань!

Две девочки бежали, весело хохоча. Воздушный змей трепыхался в небе.

– Лети до неба, лети до солнца! Опускаю! Лети!

Соня потянула за кончик ленты, к которой был привязан змей и тут же лента упала на землю.

– Оторвался… – Нина печально вздохнула, оттопырила нижнюю губу, глаза ее стали влажными. – Теперь улетит, не поймаем.

– Только не реви, пожалуйста, – Соня уставилась на Нину. – Другого нарисуем. Пойдем, на качелях покачаемся?

– Пойдем, – Нина утерла глаза, закивала головой, точно бычок.

– Только я шляпку надену, а то Луша маме нажалуется.

Через минуту Нина уже качалась на больших деревянных качелях, а Соня, поправляя соломенную шляпку, бежала по лужайке прямиком к подружке. Внезапно она остановилась и замерла, точно ноги ее враз приросли к траве…

К качелям, на которых качалась Нина, шел молодой человек. Высокий, превосходно одетый и невозможно красивый. В руках у него был воздушный змей. Тот самый, с сердцем и стрелой.

– Принц… – прошептала Соня и, точно во сне, с трудом передвигая ноги, во все глаза таращась на молодого человека, понесла себя к качелям.

Он улыбался и от этой улыбки почему-то звенело в Сониных ушах. Наверное, они стали алыми, как сердце на бумажном змее.

– Алеша, это моя подруга Соня. Мы вместе учимся в гимназическом классе, – Нина посмотрела на Соню. – Соня, это мой кузен Алексей. Алеша окончил морской кадетский корпус, обучался за границей и плавает теперь на корабле.

Последние слова Нина произнесла с большой важностью.

– Алексей Вьюгин, – молодой человек протянул Соне руку.

– Соня… Софья Суворова, – Соня протянула подрагивающую худенькую ладошку. Почувствовав тепло его руки, едва не лишилась чувств.

Лицо Алексея, который плавает на корабле, было совсем рядом. Невозможно красивое, залитое солнцем. От солнца Алексей щурился. И это было невыносимо прекрасно, и ничего прекрасней Соня в своей жизни не видела. Пока она, точно заколдованная, глазела на Алексея, он протянул Нине бумажного змея, наклонился к Соне, отчего его красивое лицо стало совсем близко, и рассмеялся. Достав из нагрудного кармана носовой платок, Алексей стал стирать краску с Сониной щеки. От платка пахло душистым одеколоном, от Алексея пахло мужчиной. Соне казалось, что она сейчас умрет от совершенно новых, невероятных чувств.

– Ты змея нашего поймал, – Нина расправила бумажному змею хвост. – Алеша, ты влюбишься.

III

Красивое, бескровное, точно у покойницы лицо. Глаза по-прежнему закрыты. Женщина лежала на узкой деревянной кровати. На стене у кровати – шкуры и чучела животных. В углу напротив – огонек лампады, за нею образа. Особо чтимый, на еловой доске писанный, Никола Угодник. Языки пламени в печи, треск поленьев. Прохор Ушаков, так звали мужчину, достал из кованного сундука стеганное одеяло, накрыл им женщину, тяжело ступая, отошел к окну. За окном шумело море, над морем летали чайки. Женщина застонала, зашептала что-то неразборчиво. Прохор обернулся. И снова стон, на этот раз глухой, сдавленный, точно женщине на грудь булыжник положили. Прохор вышел за дверь, вернулся с кружкой.

Женщина пила жадно, дышала тяжело, вода лилась по тонкой шее. Прохор поставил кружку, откинул одеяло. Взгляд уткнулся в плотно зашнурованный корсет. Достав из кармана нож, Прохор подцепил корсет ножом, разодрал его в одно движение. Оголилась белоснежная грудь в тоненьких голубых венах. Женщина задышала свободней. Не выражая никаких эмоций, Прохор раздел женщину, швырнул женские тряпки на пол.

Где-то во дворе раздались шаги, заскрипела дверь, после чего последовали еще какие-то звуки. Прохор в это время уже натягивал на женщину мужские портки.

– Батя?

В дверях стоял парень. Со светлыми курчавыми волосами, спадающими до плеч. Лучистый, словно солнце. Высокий, худенький, ладно сложенный. С правильным, точно с иконы списанным лицом. Уже не мальчик, еще не мужчина.

– Батя-я-я…

Парень завороженно пялился на женщину: сверху голую, снизу одетую в портки.

– Заходи, Митя, – Прохор принялся натягивать на женщину нательную мужскую рубаху.

– Батя… это… это мои портки и моя рубаха, – парень смутился, щеки его запылали.

– А на нее твои только и пойдут, – Прохор укрыл женщину одеялом. – Ступай, Димитрий, не дело тебе, молокососу, на бабу глаза пялить.

– Она… ты ее где… – Митя отступил назад, уткнул взгляд в половицы.

– В море выловил. А будто рыбу. Такой у меня, Митька, улов нынче, – Прохор подошел к сыну, потрепал его по курчавому загривку. – Пойдем, малец, подле лодки снасти остались, притащим их во двор.

Прохор ступил за дверь. Митя, не смея более взглянуть на женщину, шагнул вперед, туда, где теплилась лампада, перекрестился на образа, поклонился им в пояс и спешно вышел вон.

IV

Дача Суворовых утопала в зелени старых деревьев. Деревянная, двухэтажная, с высокой, помпезной крышей, с флигелем и двумя резными верандами: открытой и закрытой. На открытой веранде стоял круглый стол, покрытый белоснежной скатертью, высокие стулья и кресло-качалка. Сейчас залитая светом луны дача спала. Спали обитатели дачи. Не спала только Соня. Она сидела на полу веранды, спрятавшись под круглым столом. На Соне была кружевная ночная сорочка и старомодный чепец из-под которого спадали до пояса пшеничного цвета волосы. Рядом с Соней трепыхался огонек свечи. На коленях у Сони лежала книга, на книге – лист бумаги. Соня тщательно выводила на бумаге слова.

– Милый мой принц… прекрасный Алексей… я пишу вам уже шестое письмо. Первых пять я порвала и выкинула, так и не сумев объяснить вам цель моего послания. Я и сама не понимаю, что со мной происходит с той поры, как я увидела вас. В ту ночь я не сомкнула глаз. И в следующую ночь тоже. Я вообще теперь не сплю. Мама с папой решили, что я заболела. Луша, это моя нянька, две ночи просидела на стульчике подле моей кровати и храпела, точно мужик. А я все думала о вас, думала, думала. Я ведь ни о чем и ни о ком думать теперь не могу. Только о вас, Алексей Петрович…

– Соня! Софья Андреевна! Матерь Божия, вы чего ж творите? Вам чего ж в постелях-то не лежится? А-ну, спать! Спать немедленно! Неровен час от глупостей своих помрете!

Под столом появилась румяная физиономия няньки. Оттопырив толстый зад, Луша стояла, согнув свое большое тело пополам.

– Того ж гляди и нас всех на тот свет спровадите. Пожар нам тут устроите, – Луша взяла подсвечник со свечой, задула пламя и тут же на веранде стало темно. Мелькнула кружевная Сонина сорочка, зашлепали по деревянным доскам пола босые Сонины ноги.

Яркое утреннее солнце осветило чудесную комнату. Фарфоровые куклы с раскрашенными личиками, дорогие игрушки, нарядные занавески, французская детская мебель ручной работы, большое старинное зеркало. Соня нырнула в голубое воздушное платье, откинула с лица непослушные пряди. Тряся телесами, принялась крутиться вокруг Сони Луша. Застегнула Соне платье, принялась расчесывать ей волосы.

– Вчера Луша сказала, что меня бес попутал. Вот уже шесть дней, как я ничего не слышу и ничего не вижу. Вижу только ваше лицо и слышу только ваш голос. Думая о вас, я уронила вазу с цветами, и на моем новом платье образовалось даже не пятно, а настоящее болото…

Соня смотрит в большое зеркало. За спиной у Сони стоит Ниночкин кузен Алексей. Невозможно красивый, в парадной форме морского офицера. Блестят в лучах солнца золотые эполеты, морской кортик. Соня крепко жмурится, затем резко открывает глаза. Алексея нет. Вместо него за спиной у Сони стоит нянька Луша, завязывает Соне бант. Соня пятится от зеркала и вдруг разворачивается к Луше. Смотрит на нее, широко распахнув глаза, вскидывает вверх указательный палец. Луша шарахается, таращится на Соню, точно на умалишенную. Соня грозит пальцем и с самым серьезным видом восклицает.

– Все ясно! Теперь все ясно!

И точно стартовая пуля выстрелила… Сорвавшись с места, Соня побежала по дому. Мимо папиного кабинета, в котором за рабочим столом подписывал какие-то бумаги папа в золотом пенсне. Папа улыбнулся ласково, раскатисто пробасил.

– С добрым утром, моя птичка!

Соня пробежала мимо террасы, где в кресле-качалке сидела с книжкой в руках, аккуратно причесанная мама. Мама, вторя папе, крикнула нараспев.

– С добрым утром, Сонечка!

Соня побежала туда, откуда доносились звуки фортепиано. Точно вихрь, влетела она в большую светлую гостиную. Там, за пианино сидела девушка в светлом платье. Необычайно милая. С большими, умными глазами. С блестящими локонами, подколотыми на затылке костяными шпильками. Девушке было лет девятнадцать, может, чуть больше. Соня подбежала к пианино, обеими руками ударила по клавишам. Бах-бах… трам-там-там…

– Все ясно! Это любовь! – Соня отбежала от пианино, упала в парчовое кресло. Глаза ее горели, точно при температуре.

– Доброе утро, Софи, – девушка смотрела на Соню удивленно. – Что-то случилось?

– Случилось! – Соня кивнула, от возбуждения и бега запыхтела, точно паровоз. – Вера, я в него влюбилась!

– В кого-о? – девушка вскинула брови, быстро встала, подошла к Соне, потрогала ей лоб.

– Поклянись, что никому не скажешь! – Соня испепелила девушку взглядом.

– Разве я когда-нибудь разбалтывала твои секреты? – девушка опустилась на подлокотник кресла, наклонилась к Соне, обняла ее за плечи.

– Запомни, я доверяю тебе не потому, что ты моя сестра, а потому, что ты мой лучший друг, – Соня прижалась к сестре, уткнулась носом в ее щеку. – Вера, он непременно тебе понравится!

V

Волны тихонько ласкали мокрый берег. Подувший морской ветер нагнал серые тучи и от этого ранее утро стало походить на поздний день. Зазвонили колокола часовни, созывая прихожан к литургии. На берегу стали грузиться в лодки рыбаки. Несколько лодок, отчалив от берега, покачивались на волнах. Брехали во дворах собаки, горланили петухи, мычали коровы. Прохор с Митей, закинув за спины снасти, быстро шли к дому. Шли молча. Прохор хмурый, Митя обеспокоенный. Пару раз Митя поглядывал на отца, вроде как спросить чего хотел, но не решался. И снова шагал дальше, глядя, как босые ноги проваливаются в песок, оставляя глубокие следы. Возле ворот дома Митя остановился, принялся укладывать снасти, Прохор тяжелой поступью вошел во двор.

Во дворе лихо стучал топор. Крепкий широкоплечий молодой мужик разделывал мясную тушу. Возле ног мужика лежала лохматая псина с разумными, почти человечьими глазами. Прохор закинул в сарай сети, подошел к мужику.

– Кабана пристрелил?

– Кто в доме у нас?

Молодой мужик воткнул топор в тушу, поднял голову. Волевое скуластое лицо, как у Прохора, но моложе и гораздо краше, как сказали бы бабы.

– Гриша… Гриша-а-а!

Во дворе появился Митя, со всех ног рванул к молодому мужику. Подбежав, обнял его, уткнувшись лицом в широкую грудь.

– Митька, – молодой мужик улыбнулся, потрепал Митю по волосам. – Твоими молитвами. Как всегда ты меня вымолил.

– Беги, Димитрий, – Прохор нахмурился. – Взрослым мужикам поговорить нужно. Беги-беги, не то на службу опоздаешь.

Митя послушно кивнул, заспешил к воротам.

– Кто в доме у нас? – молодой мужик повторил вопрос с напором, глянул на Прохора.

– Утопленница. За волосы из воды вытащил, – Прохор потрогал мясную тушу. – Обратно в море выкинуть?

– Народ что скажет? – молодой мужик вытер рукавом мокрый лоб.

– А когда нам до народу дело было? – Прохор пожал плечами.

– Лечить ее надо, не то помрет, – молодой мужик снова ударил топором по туше.

– Кабана хорошего пристрелил, – Прохор посмотрел на молодого мужика, взгляд его едва заметно потеплел. – Как там нынче в лесу ночью? Не померз от холода?

– Батя… – молодой мужик бросил на землю топор, шагнул к Прохору.

– Гришка, – Прохор распахнул объятия, заключил в них сына, похлопал его по спине. – Испугал ты меня нынче, неделю назад ведь тебя проводили. Я уж думал, медведь тебя завалил. Ты бы поспал, Григорий, глаза вон, гляжу, красные. Ступай, я зверя разделаю.

– Нет, бать, – Григорий освободился от отцовских объятий, поднял топор.

– Ну, как знаешь.

Прохор зашагал к дому.

– Утопленницу твою медвежьим жиром натереть бы надо, – Григорий ударил тушу топором.

VI

– Софи, моя дорогая, может, ты тоже с нами?

Вера, Сонина сестра, подобрала подол кружевного платья, изящной ножкой ступила в лодку. Озеро было гладким, точно зеркало. В нем весело играло лучами солнце, отражались плакучие ивы, и вот теперь в нем отразилось Сонино лицо. Соня опустила на воду бумажный кораблик, дунула на него, кораблик лениво проплыл и остановился.

– Не хочу, плывите сами, – Соня сунула подмышку книгу.

– Дай я шляпку тебе поправлю…

К Соне подошла мама, Надежда Павловна.

– Что за книгу ты постоянно с собой носишь? – Надежда Павловна поправила Соне шляпку, протянула руку. – Можно мне полюбопытствовать?

– Нельзя! – Соня отскочила от матери, побежала вдоль пригорка, поросшего полевыми цветами.

– Надя, оставь ребенка в покое. Садись в лодку!

Это раскатистым басом прокричал Сонин папа, Андрей Львович. Он сидел в лодке, держа в одной руке весло, в другой – сигару. Сигарой он вальяжно попыхивал.

– С этим ребенком творится что-то невозможное, – Надежда Павловна шагнула к лодке, приняла руку мужа, которую он галантно ей подал, присела рядом со старшей дочерью. – Вера, может, ты мне скажешь, что с ней? Доктор, однако, говорит, она здорова. Соня! Сонечка, не убегай! Дождись нас тут!

– Софи! Я тебе кувшинок наловлю! – Вера улыбнулась, глядя на сестру, которая остановилась и плюхнулась на траву под деревом.

Под этим деревом и просидела Соня, занятая чрезвычайно важным делом, до той поры, покуда не спугнули ее, точно птичку.

– Любимый мой Алексей… Я никак не могу выразить вам всю полноту моих чувств. Я даже прочитала все письма одной французской писательницы к ее возлюбленному. Ах, как же чудесно она пишет, как умеет выразить свои чувства в словах…

Соня вздохнула, зачеркнула написанное, закусив нижнюю губу, старательно вывела на бумаге.

– Любезный Алексей Петрович. Я к вам по делу. Возможно вы сочтете меня маленькой глупой девочкой, но мне уже почти четырнадцать. Моя бабушка вышла замуж в пятнадцать, стало быть, через год вы можете вести меня под венец.

И вновь все зачеркнула, измазалась чернилами, покусав губы, вновь принялась писать письмо.

– Я полюбила вас сразу, как только вас увидела. Я знаю, это любовь навеки. Никогда мое сердце…

– Здравствуйте, Соня!

От неожиданности Соня вздрогнула. Сердце ее бешено забилось, но почему-то не в груди, а в животе, а на голову будто выплеснули воду из кипящего самовара. Сейчас она умрет прямо на его глазах.

Перед Соней стоял Алексей Вьюгин. Без эполет, фуражки и морского кортика. В легком летнем костюме цвета морского песка. Он улыбался Соне, и его улыбка затмила солнце. Он что-то говорил, но она не слышала. Он подал ей руку, она поднялась с земли, точно во сне. Выронила книгу, из книги посыпались письма. Писем было много. Он наклонился, чтобы их поднять, но она тут же упала на траву, прикрыла письма подолом платья.

– Софи? Почему ты сидишь на траве в такой нелепой позе?

К ним подошла Вера, в руках у нее были желтые кувшинки. За ней, отстав на несколько шагов, шли родители. Соня быстро сунула письма в книгу, вскочила с травы. Вера вопросительно смотрела то на Соню, то на Алексея.

– Вера, познакомься. Это Алексей Вьюгин, кузен Нины… – Соня едва шевелила языком. – Алексей, это моя сестра Вера.

Алексей слегка поклонился Вере, поцеловал ей руку. Поцеловал. Ей. Руку. А еще он смотрел ей в глаза. И от этого взгляда у Сони закружилась голова и подкосились ноги.

– Я слышала о вас, – Вера, не глядя на Соню, сунула ей в руки желтые кувшинки, улыбнулась Алексею, и они пошли вверх по пригорку.

К Соне подошли родители. Мама что-то говорила. Папа что-то говорил. Но Соня оглохла. Она ничего не слышала и ничего не видела, кроме двух удаляющихся спин.

Веры и Алексея.

VII

В печи потрескивали дрова, бешено плясали языки пламени. По стенам комнаты гуляли корявые, уродливые тени. Женщина лежала на животе, от света пламени голая ее спина казалась огненной. Григорий, старший сын Прохора Ушакова, густо намазал спину женщине медвежьим жиром. Растер основательно, затем перевернул женщину и замер, глядя на нее, точно завороженный. Женщина дышала тяжело, с хрипом, белоснежная грудь, на которой поблескивал маленький золотой медальон, при каждом вздохе вздымалась. На гладкой, будто шелковой шее пульсировала тоненькая голубая венка. На лбу блестели капельки пота. Григорий протянул руку, вытер пот со лба женщины. В дверях комнаты показался Прохор, ступил было через порог, но уткнувшись взглядом в сына, нахмурился и вышел. Григорий принялся растирать женщине грудь, зацепил случайно медальон. Снял его с женщины, кинул в кованный сундук. Растерев женщине грудь, Григорий надел на нее нательную рубаху брата. Затем встал, подошел к окну. За окном шумело море. Закатное солнце окрасило его в кровавый цвет. Оконное стекло поймало отражение Григория. Напряженное лицо, задумчивый взгляд. Внезапно Григорий развернулся, снова подошел к кровати, на которой лежала женщина. Присел на край, склонился над женщиной, глядя на нее безотрывно. Женщина застонала и вдруг открыла глаза. Григорий тут же отпрянул. Женщина смотрела на Григория безучастно. Глаза у нее были, точно омут и цвета небывалого. Таких глаз Григорий у баб никогда не видал. С минуту женщина смотрела на Григория, затем оторвала от подушки голову, точно сказать что-то хотела, но простонала и снова откинулась на кровати, прикрыв пылающие веки. Григорий встал, прошелся туда-сюда по комнате. Подошел к окну, постоял там. Снова прошелся по комнате, поглядывая в сторону кровати украдкой, точно смотреть туда воспрещалось.

– Шел бы ты от нее.

В комнату тяжелой поступью вошел Прохор.

– Да и не глядел бы на нее подолгу, – Прохор поставил на стол кружку.

Григорий посмотрел на отца хмуро. Молча вышел из комнаты.

В сенях стащил с гвоздя ватник. Надевая ватник, быстро зашагал по двору, скрылся за воротами.

Солнце уже закатилось за горизонт. Небо и море были единого холодного стального цвета. Кружась над водой, кричали чайки. Ветер трепал волосы Григория, обдувал его лицо. Взгляд Григория был устремлен вдаль, туда где покачивались на волнах, плывущие к берегу рыбацкие лодки. Несколько лодок уже причалили, рыбаки выгружали мешки с рыбой, рыбацкие снасти.