Внутренний француз

Символический разрыв с наследием кардинала. Деятельность герцога была прямой антитезой вердикту его предшественника. Кардинал утверждал, что Россия «не способна» (n’est pas capable) войти в европейскую систему. Герцог же на практике доказал, что она не только способна, но может и порождать новые, гибридные формы европейскости. Он стал живым воплощением «внутреннего француза» в роли созидателя, а не критика. В его лице французская культура, изгнанная революцией с родины, нашла своё приложение и триумф на бескрайних просторах Российской империи. Его знаменитая фраза, приведённая в мемуарах современников: «Я хочу, чтобы Одесса была городом, где каждый европеец чувствовал бы себя как дома», – стала манифестом этой новой философии.

Возвращение и наследие. В 1814 году, после падения Наполеона, Ришельё вернулся во Францию, где стал премьер-министром Людовика XVIII. Однако его связь с Россией не прервалась. Он оставался доверенным лицом Александра I на Венском конгрессе и в Священном союзе, выступая как мост между двумя державами. Его смерть в 1822 году была воспринята в Одессе как общенациональная трагедия; на собранные горожанами средства ему был установлен знаменитый памятник работы скульптора Мартоса (1828), у подножия которого и сегодня лежат живые цветы.

Таким образом, герцог де Ришельё не продолжал линию кардинала, а кардинально её пересмотрел и опроверг своей судьбой. Он стал олицетворением нового этапа, когда «медный» век безмолвного неведения и взаимного отторжения сменился «золотым» веком проективного заимствования и созидательного синтеза. Он возродил нить, оборванную после Анны Ярославны, но не как династический брак, а как союз разума и воли, направленный на преобразование пространства. Его фигура предвосхитила будущую, гораздо более массовую и драматичную волну французского культурного влияния, которая захлестнёт Россию в XIX веке. Но в отличие от многих последующих «внутренних французов», чьё влияние было дискурсивным и часто конфликтным, Ришельё оставил после себя не тексты, а город – материальное, осязаемое доказательство возможности иного, не-варварского будущего для России в европейском порядке.

ЧАСТЬ II. ЗОЛОТО: ИЛЛЮЗИЯ ПРОСВЕЩЕНИЯ (1689–1812)

Глава 4. Пётр и Вольтер: первые шаги в зеркало

4.1. Пётр в Париже (1717): 3 дня – восхищение Версалем, отторжение «болтливости»

Визит царя Петра Алексеевича в Париж с 7 по 10 мая (по новому стилю – с 18 по 21 мая) 1717 года стал не просто дипломатическим событием, а символическим актом, положившим начало новому измерению русско-французских отношений. Впервые монарх могущественной, но далекой и загадочной державы ступил на землю Франции не как завоеватель или беглец, а как сознательный ученик и наблюдатель. Этот краткий, трехдневный визит, детально зафиксированный в дневниках его спутников, реляциях французских придворных и полицейских отчетах, стал первой серьезной пробой «внутреннего француза» на государственном уровне. Реакция Петра была двойственной, почти шизофренической: безоговорочное восхищение материальными плодами цивилизации соседствовало с глубоким отторжением ее социальных и культурных кодов.

Контекст и цель визита. Петр прибыл в Париж в рамках своего второго «Великого посольства», но уже в статусе победоносного монарха, разгромившего шведов под Полтавой (1709) и утвердившего Россию как новую балтийскую державу. Формальной целью были переговоры о союзе и посредничестве в завершении Северной войны, а также бракосочетание своей дочери Елизаветы с юным королем Людовиком XV. Однако истинной, неофициальной целью, как убедительно показал историк Сергей Мезин в монографии «Пётр I во Франции» (2022), было тотальное сканирование источника современности. Царь хотел увидеть своими глазами эталон европейского абсолютизма, чтобы понять механику его успеха.

Восхищение Версалем: культ порядка как технологии. Центральным событием визита стало пребывание в Версале. Петр провел там неполных три дня, но его впечатление было оглушительным. Его интересовало не столько барокко как стиль, сколько Версаль как машина власти и просвещения. Он скрупулезно изучал не парадные залы, а техническую инфраструктуру: водопроводную систему Марли, фонтаны, механизмы подъемников, планировку садов Ле-Нотра как образец рационального преобразования природы. Он посетил Королевскую академию наук, общался с математиками и астрономами, осмотрел обсерваторию, мануфактуру Гобеленов, где интересовался не коврами, а организацией труда и красильным производством. Как записал в своем «Журнале» секретарь посольства А. И. Остерман, Петр повторял: «Надобно и у нас так завести». Версаль для него был не символом роскоши, а материализованной утопией разума, подчинившего себе пространство, общество и природу воле монарха. Это восхищение было восхищением инженера и государственного строителя, увидевшего идеальный чертеж для своей империи.

Отторжение «болтливости»: конфликт культурных кодов. Однако параллельно с этим восхищением нарастало другое, глубоко негативное чувство. Его объектом стала собственно французская социальная жизнь, сосредоточенная в салонах и при дворе. Петр, человек дела, грубоватый и прямолинейный, с отвращением воспринимал то, что он и его окружение называли «болтливостью» (слово-калька с французского bavardage). В этом понятии слились несколько аспектов:

Церемониал и этикет. Петр возмущался сложным придворным ритуалом, необходимостью тратить время на пустые формальности, бесконечные представления и комплименты. Он саркастически именовал версальских придворных «куклами».Салонная культура дискуссии. Беседы на отвлеченные философские, литературные или моральные темы, культ остроумия и словесной игры были ему абсолютно чужды и воспринимались как праздная трата времени, «бабьи сказки». Посещая салон мадам де Тансен, он, по свидетельству мемуариста Сен-Симона, держался угрюмо и почти не разговаривал.Гендерные роли. Открытость французских аристократок, их активное участие в интеллектуальной жизни, флирт – всё это шокировало Петра, воспитанного в традициях теремной изоляции женщин. Он с подозрением относился к влиянию фавориток на политику.

Это отторжение было взаимным. Французская элита, в свою очередь, была шокирована неотесанностью, грубостью манер царя (он мог запросто поднять на руки и рассмотреть встречного карлика, разорвать занавеску руками, если та мешала обзору), его нежеланием играть по правилам их мира. Образ «варвара-цивилизатора», одновременно притягивающего и отталкивающего, родился именно в эти майские дни 1717 года.

Итог трех дней: выборочное заимствование. Итогом визита стал не политический союз (переговоры провалились, брак Елизаветы не состоялся), а четкое осознание Петром метода избирательного заимствования. Он понял, что можно и нужно перенимать технологии, науки, административные принципы, военное дело, градостроительство – то есть инструменты власти и прогресса. Но при этом следует отгородиться от сопутствующей «болтливости» – от либерального духа сомнения, критики, индивидуализма, салонной политики. Этот дуализм ляжет в основу всей политики «золотого века»: Россия будет жадно впитывать французские формы, оставаясь глухой к их критическому содержанию. Петр вернулся в Россию не с любовью к Франции, а с чертежами. Он привез не «внутреннего француза» как целостный культурный тип, а его технологический скелет, который предстояло облечь плотью абсолютно иного политического тела. Это породило фундаментальное противоречие, которое будет взрываться в 1812, 1825 и 1917 годах: как можно строить европейский порядок, отвергая европейский дух? Ответ на этот вопрос Петр оставил своим преемникам, и первым из них станет Екатерина II, которая попытается приручить сам дух – в лице Вольтера.

4.2. Вольтер как PR-инструмент: «Северная Семирамида» – миф для Европы

После Петра I, видевшего во Франции лишь технологический арсенал, наступает эпоха, когда французская культура начинает восприниматься как источник легитимности и престижа. Апогеем этой стратегии стала фигура Екатерины II (1729–1796) и её сложные, основанные на взаимовыгодной иллюзии, отношения с патриархом Просвещения Вольтером (Франсуа-Мари Аруэ, 1694–1778). Этот союз монархини и философа был не дружбой, а тонко рассчитанной операцией по созданию мифа, призванного кардинально изменить образ России в глазах европейской, прежде всего французской, публики. Вольтер стал для Екатерины мощнейшим PR-инструментом, а она для него – живым воплощением утопии «просвещённого абсолютизма», в успех которой он отчаянно хотел верить.

Контекст: потребность в новой легитимности. Екатерина взошла на престол в 1762 году в результате дворцового переворота, закончившегося гибелью её мужа, императора Петра III. Её права на престол были более чем сомнительными с династической точки зрения. Внутри страны опору ей составляла гвардия и часть знати, но для укрепления международного авторитета, особенно после скандального низложения законного монарха, требовалось иное, идеологическое обоснование. Таким обоснованием стал образ «философа на троне», сознательно сконструированный для западноевропейской аудитории. Франция с её влиятельными философами и салонами была ключевой площадкой для этой кампании.

Механизм мифотворчества. Инициатива исходила от Екатерины. В 1763 году она начала активную переписку с Вольтером, находившимся в своём поместье в Ферне. Их обмен письмами, насчитывающий в итоге около ста девяноста посланий и длившийся пятнадцать лет (до смерти философа в 1778 году), был с самого начала публичным жестом. Екатерина щедро одаривала Вольтера дорогими подарками (мех соболя, табакерки, даже приобрела для него библиотеку), а главное – снабжала его информацией о своих реформах, которые он затем транслировал в своих сочинениях как свидетельства триумфа разума под скипетром мудрой правительницы.

Ключевым текстом, создавшим миф, стала «История Российской империи при Петре Великом» (Histoire de l’empire de Russie sous Pierre le Grand), которую Вольтер написал по просьбе и при активном содействии Екатерины. Работая над ней в 1759–1763 годах, он получил от русской императрицы множество документов и даже специально написанные для него исторические справки. Результатом стал панегирик, где Пётр представал как цивилизатор, вырвавший страну из варварства, а Россия – как новая, динамичная сила на карте Европы. Но ещё более важным был образ самой Екатерины как достойной преемницы Петра. Вольтер присвоил ей блистательный эпитет «Семирамида Севера» (La Sémiramis du Nord), отсылающий к легендарной ассирийской царице-строительнице. Этот титул, впервые использованный им в письме 1767 года, стал визитной карточкой Екатерины в Европе, символизируя её мудрость, силу и созидательный гений.

Взаимная выгода и самообман. Этот альянс был построен на взаимной выгоде, граничащей с самообманом. Для Екатерины Вольтер был «рупором Просвещения», чей авторитет мог освятить её режим и отвлечь внимание от менее приглядных сторон её правления – усиления крепостного права, подавления восстания Пугачёва (1773–1775), разделов Польши. Она мастерски играла роль покровительницы наук и искусств, переписывалась также с Дидро и д’Аламбером, закупала целые художественные коллекции и библиотеки.