Внутренний француз

Причиной этой защитной агрегации стал Великий раскол 1054 года – формальное разделение Вселенской Церкви на православную (восточную) и католическую (западную) ветви. Для киевских книжников и иерархов, чья религиозная идентичность формировалась в теснейшей связи с Византией, это был не просто богословский спор, а цивилизационный водораздел. Латинский Запад стал восприниматься как пространство ереси, отступничества от истинной веры. Летописный рассказ о «выборе вер» князем Владимиром, составленный в XII веке, красноречиво отражает это отношение. Немецкие (латинские) миссионеры, присланные от папы, отвергаются Владимиром с лаконичной и универсальной формулой: «Идеже опять, яко отци наши сего не прияли суть» («Идите обратно, ибо отцы наши этого не приняли»). Это «это» – вся сумма латинской догматики и обрядности.

В этом контексте Франция как отдельная политическая или культурная сущность просто не существовала для русского книжного сознания. Она растворялась в безликой массе «немцев» или «франков» – последний термин тоже использовался как обобщающий, восходящий к временам Карла Великого. Путь «из варяг в греки», главная торговая и культурная артерия Руси, был ориентирован строго по оси север-юг: из Скандинавии в Византию. Западное ответвление этого пути, ведущее в Центральную Европу, имело второстепенное значение. На карте духовных связей преобладали линии, соединявшие Киев с Константинополем, Афоном, а позднее – с балканскими центрами славянской письменности.

Эту картину подтверждает и археология. В материалах древнерусских городов – Киева, Новгорода, Чернигова – находки предметов западноевропейского, в частности франкского, происхождения (мечи типа «каролинг», некоторые типы украшений) единичны и носят характер престижных импортов, не формируя устойчивых культурных паттернов. Их количество несопоставимо с массой византийских и восточных артефактов. Как заключает археолог Николай Макаров на основе многолетних исследований торговых путей, «экономический вектор Руси был ориентирован на Византию и Восток, а не на латинский Запад, который воспринимался скорее как источник угрозы (в лице крестоносцев или шведов), чем партнерства».

Таким образом, «фобия» по отношению к «нѣмьцам» была не патологией, а структурным элементом самоидентификации. Она выполняла важнейшую функцию защиты еще не окрепшего религиозного и культурного ядра Руси от альтернативного влияния, способного вызвать внутренний раскол. Выбирая Византию, Русь выбирала не просто обряд, а целый космос – богословие, эстетику, политическую теорию симфонии властей. Латинский Запад со своей папской теократией, схоластикой и иным социальным укладом представлял собой конкурирующий проект, который необходимо было отчуждить и маркировать как чужой.

В этом свете становится понятнее и исключительность фигуры Анны Ярославны. Её брак с Генрихом I Французским в 1051 году был заключен до формального раскола 1054 года. Это был акт династической политики в еще условно едином христианском мире. Однако последующее углубление раскола превратило Анну из символа связей в историческую аномалию, о которой на Руси почти не вспоминали вплоть до Нового времени. Её судьба не создала прецедента и не открыла устойчивого канала. Франция осталась на горизонте как далекая, абстрактная часть «латинства», а не как конкретный субъект диалога. Только спустя шесть столетий, когда религиозная парадигма начнет уступать место парадигме светского государства и «европейского Просвещения», эта абстракция начнет наполняться конкретным политическим и культурным содержанием. Но подспудный страх перед «латинской ересью», заложенный в эпоху «нѣмьцев», надолго переживет Средневековье, периодически всплывая в риторике консерваторов и охранителей во времена будущих кризисов русско-европейских отношений.

1.2. Париж в XI веке: провинциальный город (20 тыс.) vs. Киев (50–80 тыс.)

Чтобы оценить масштаб и характер ранних контактов, необходимо отказаться от современной карты Европы с Парижем в качестве её бесспорного культурного и политического полюса. В XI столетии, в эпоху брака Анны Ярославны с Генрихом I Капетингом, реальная география влияний и демографических центров выглядела принципиально иначе. Сравнительный анализ численности населения и политического статуса двух столиц – Киева и Парижа – является не просто статистическим упражнением, но ключом к пониманию баланса сил и направленности культурных потоков.

Согласно наиболее авторитетным современным демографическим реконструкциям, основанным на данных археологии, размерах укреплённых площадей (детинца, посада) и косвенных письменных свидетельствах, население Киева в период своего расцвета при Ярославе Мудром (первая половина XI века) составляло от пятидесяти до восьмидесяти тысяч человек. Эта оценка, подтверждаемая исследованиями археолога Петра Толочко, опирается на гигантскую по меркам раннего средневековья городскую территорию, превышавшую триста гектаров. Киев представлял собой мегаполис своего времени, сопоставимый по масштабам с Константинополем и Кордовой, многолюдный, многоконфессиональный и многоязыкий центр трансконтинентальной торговли, простиравшейся от Скандинавии до Византии и Хорезма. Здесь возводились монументальные каменные соборы по византийским канонам, действовала одна из первых на славянских землях библиотек, велось летописание.

В это же время Париж, будущая столица Франции, был относительно скромным поселением. Его население в середине XI века историки, включая специалиста по средневековой демографии Жана-Пьера Леже (Jean-Pierre Léger), оценивают примерно в двадцать тысяч жителей. Город располагался в основном на острове Сите, его укреплённая площадь была в разы меньше киевской. Королевская власть Капетингов была слаба и территориально ограничена областью Иль-де-Франс, в то время как крупные феодальные владения, такие как Нормандия, Аквитания или Фландрия, обладали значительной автономией. Париж ещё не был ни политическим, ни экономическим, ни интеллектуальным центром европейского масштаба. Таковыми в тот период выступали императорский Майнц, папский Рим, торговые Венеция и Генуя, либо центры монастырской учёности вроде Клюни.

Таким образом, на карте Европы XI века Киев был одним из крупнейших и могущественных урбанистических центров, тогда как Париж оставался провинциальной резиденцией одного из многих западноевропейских монархов. Этот дисбаланс имеет решающее значение для понимания вектора отношений. Брак Анны Ярославны с Генрихом I, заключённый в 1051 году, с точки зрения киевского двора был не сговором с культурным гегемоном, а династической комбинацией на окраине известного мира. Он напоминал скорее установление связей с периферийным, хотя и статусным, королевским домом. Глубинной цели «европеизации» или культурного заимствования в таком союзе не просматривается.

Это превосходство Киева было не только демографическим, но и культурно-символическим. Как указывает историк-медиевист Фёдор Успенский в работе «Династический брак на рубеже культур», киевская княжна прибыла ко двору Капетингов как представительница более древней и устоявшейся христианской традиции (Русь была крещена за век до этого, в то время как окончательная христианизация сельских областей Франции всё ещё продолжалась) и более могущественной державы. Её грамотность, отмеченная в источниках (например, в хронике монаха из Сен-Пьер-ле-Вифа, где она названа «femina valde litterata» – «женщиной весьма учёной»), контрастировала с положением при французском дворе и стала частью её репутации.

Следовательно, в этот ранний период не могло быть и речи о каком-либо русском «внутреннем французе». Напротив, если и существовал «внутренний русский» в сознании кого-то при парижском дворе, то это была сама королева Анна – живое воплощение далёкой, мощной и во многом загадочной восточной христианской империи. Символическим подтверждением этого статуса стала её знаменитая подпись кириллицей на латинской хартии 1063 года: «АНА РЪИНА» (Anna Regina). Этот акт был не просто использованием родной графики, а утверждением своего культурного происхождения в самом сердце зарождающейся французской государственности.

Таким образом, в XI веке культурный и политический градиент между Русью и Францией был обратным тому, что сложится к XVIII столетию. Инициатива и престиж исходили из Киева. Париж же был точкой на дальнем западном рубеже христианского мира, куда вела не магистральная, а тупиковая ветвь пути «из варяг в греки». Это фундаментальное обстоятельство объясняет, почему контакт, олицетворённый Анной Ярославной, не породил устойчивого потока: Русь смотрела не на Запад, а на Юг – к Константинополю, источнику веры, права и имперского величия. Франции предстояло пройти долгий путь политической централизации, экономического роста и культурного возвышения, прежде чем она смогла бы стать магнитом для русского воображения. Только когда Париж превратится в Версаль, а Киев уступит роль столицы Петербургу, векторы притяжения кардинально изменятся, и начнётся многовековая драма «внутреннего француза».

1.3. Геополитическая ориентация: Византия > Ганза > Рим

Сознательный выбор князя Владимира в пользу византийского христианства в 988 году стал не только религиозным, но и фундаментальным геополитическим решением, определившим векторы культурного, экономического и политического тяготения Руси на столетия вперед. Эта ориентация выстраивалась в четкую иерархию приоритетов, где каждое направление выполняло специфическую функцию, а Западная Европа, в том числе Франция, занимала периферийное, маргинальное положение.

Византия: цивилизационный полюс и источник суверенитета

Первым и безусловным приоритетом была Византийская империя. Это был не просто крупнейший сосед, а универсальный образец (imitatio imperii). Отношения с Константинополем были для Руси осью мироустройства. Всё, что составляло основу государственности и высокой культуры, шло по этому каналу: каноническое право через «Номоканон», монументальная архитектура и иконопись, литературные жанры и переводы Священного Писания на церковнославянский язык. Византия была «Третьим Римом» ещё до того, как эта концепция была сформулирована в Москве. Принятие христианства из рук императора Василия II и патриарха автоматически включало Русь в орбиту византийского содружества наций (oikoumene), делая её частью восточнохристианского мира. Важнейшим следствием этого, как отмечает историк Сергей Иванов в своей монографии «Византийское миссионерство» (2020), был принципиальный отказ от подчинения римскому папе, что на века предопределило цивилизационный раскол с латинским Западом. Экономические связи – знаменитый путь «из варяг в греки» – также были ориентированы на Константинополь, куда везли меха, воск, рабов и откуда привозили шелк, вино, драгоценности и предметы культа.

Ганза: прагматичный северный коридор

Вторым по значимости, но принципиально иным по характеру направлением были связи с Ганзейским союзом. Если Византия была источником сакральной легитимности и элитарной культуры, то Ганза представляла собой канал сугубо прагматичного, торгово-технологического обмена. Новгород, Псков, позднее Смоленск стали полноправными узлами ганзейской торговой сети. Немецкий двор (Peterhof) в Новгороде был одним из четырёх ключевых ганзейских контор наряду с Лондоном, Брюгге и Бергеном. Через эти города на Русь поступали сукно, цветные металлы, соль, сельдь, изделия ремесленников, а вывозились те же воск, меха, лён, пенька. Ганзейские связи, подробно изученные археологом Евгением Носовым по материалам раскопок в Новгороде, носили регулярный, регламентированный и взаимовыгодный характер, но при этом были чётко локализованы в приграничных торговых факториях. Они почти не затрагивали идеологическую или религиозную сферу. Купцы из Любека и Гамбурга были «нѣмцами» в глазах русских, но это был иной, знакомый и управляемый тип «немецкости» – партнёра по расчёту, а не соперника за душу.

Рим: неприемлемая альтернатива и источник угрозы

Третьим пунктом в этой иерархии был собственно латинский Запад, персонифицированный в лице Римской курии. Если Ганза была приемлемым экономическим «немцем», то папский Рим олицетворял собой «немца» религиозно-политического, то есть прямую угрозу духовному суверенитету и идентичности. После раскола 1054 года любая попытка папства установить контакт или подчинение воспринималась как экспансия ереси. Ярким примером является неудачная уния, заключённая галицким князем Даниилом Романовичем с папой Иннокентием IV в 1253 году в обмен на обещание крестового похода против монголов. Как пишет историк Александр Майоров в исследовании «Галицко-Волынская Русь» (2021), уния осталась на бумаге, не получив поддержки духовенства и бояр, а реальная военная помощь с Запада так и не пришла. Этот эпизод укрепил в русском сознании стереотип Рима как коварного и ненадёжного партнёра, использующего веру в политических целях. Позднее, в эпоху Ливонских войн и Смутного времени, образ «латынян» и «папежников» слился с образом военного агрессора (шведы, поляки), окончательно демонизировав западное направление.

В этой трёхуровневой системе координат – сакральный Юг (Византия), прагматичный Северо-Запад (Ганза), враждебный Запад (Рим) – для Франции как самостоятельной геополитической или культурной единицы просто не находилось места. В лучшем случае она была далёкой периферией враждебного латинского мира. Её конкретные политические коллизии – борьба Капетингов с феодалами, Альбигойские крестовые походы – не имели никакого резонанса на Руси. Её язык и литература были неизвестны. Даже когда в XIII веке французский язык стал языком европейской аристократии и литературы, на Руси об этом не подозревали и не испытывали в этом нужды.

Таким образом, геополитическая ориентация домонгольской и послемонгольской Руси была строго детерминирована её византийским выбором. Это создавало мощный фильтр восприятия: всё, что приходило с Запада, оценивалось прежде всего через призму его соответствия или угрозы православной идентичности. Франция, не будучи непосредственным соседом-агрессором (в отличие от Швеции или Речи Посполитой), оставалась абстрактным понятием, «одной из тех латинских земель». Эта абстрактность была одновременно и защитой от прямого конфликта, и барьером для какого-либо осмысленного диалога. Потребуется коренной переворот в самоощущении русской элиты, осуществлённый Петром I, чтобы развернуть эту вековую систему координат на 180 градусов и превратить Францию из дальнего «латинского» тумана в конкретный, желанный и болезненно противоречивый образец для подражания – в того самого «внутреннего француза». Но для этого самой России предстояло перестать быть Русью и стать Российской империей.

Глава 2. Анна Ярославна – королева-книжница: первая и почти забытая нить

2.1. Брак 1051 г.: стратегия выживания Рюриковичей, а не любовь

Брак киевской княжны Анны, дочери Ярослава Мудрого, с французским королем Генрихом I Капетингом, заключенный в 1051 году, часто романтизируется как начало культурного моста между двумя будущими великими державами. Однако современная историческая наука, опирающаяся на анализ династических стратегий и международного контекста эпохи, видит в этом событии прежде всего прагматичный расчет, продиктованный насущными политическими проблемами обеих сторон. Это был союз, порожденный не взаимным влечением или культурным тяготением, а трезвой логикой династического выживания в сложной и опасной среде.

Со стороны Ярослава Мудрого, чей статус на международной арене был исключительно высок, этот брак стал частью масштабной матримониальной политики, направленной на укрепление легитимности и безопасности правящего дома Рюриковичей. К середине XI века Ярослав, преодолев междоусобицу и консолидировав власть над значительной частью Руси, стремился встроить свое царство в систему христианских монархий Европы. Однако его геополитическое положение оставалось уязвимым: с юга нависала мощная и не всегда дружественная Византия, с востока – кочевые племена степей, на западе усиливалось Польское королевство. Браки детей становились инструментом дипломатического маневра.

До брака Анны, Ярослав уже выдал свою сестру за польского князя Казимира I Восстановителя, чем обеспечил западный фланг. Его сын Изяслав был женат на сестре Казимира, создавая прочный польско-русский альянс. Другой сын, Всеволод, женился на родственнице византийского императора Константина IX Мономаха, что укрепляло связи с Константинополем. В этом контексте брак Анны с французским королем, как отмечает историк Наталия Щавелева в исследовании «Древнерусские князья в династической системе Европы» (2022), был логичным шагом по расширению круга признанных союзников. Франция, хоть и далекая, была одним из старейших королевств Запада, и союз с ней повышал престиж киевского дома, выводя его из периферийного статуса в круг «королевских семейств». Это была инвестиция в символический капитал и диверсификация внешнеполитических рисков.

Со стороны Генриха I Капетинга мотивы были еще более острыми и прямыми. Династия Капетингов, формально правящая с 987 года, в реальности была слаба и контролировала лишь незначительную территорию Иль-де-Франс, в то время как крупные вассалы – герцоги Нормандии, Аквитании, графы Фландрии – обладали огромной автономией и силой. Королю было около сорока лет, он овдовел, и его главной задачей было производство законного наследника мужского пола для продолжения династии. Первый брак с Матильдой Фризской остался бездетным.

Поиск новой невесты на ограниченном «рынке» христианских принцесс был осложнен близкородственными связями европейских дворов, которые часто попадали под церковные запреты. Невесты из соседних германских или итальянских земель могли втянуть короля в нежелательные локальные конфликты. В этих условиях Русь, могущественная и географически отдаленная, стала идеальным, «незаангажированным» вариантом. Как пишет французский медиевист Мишель Пастуро в работе «Капетинги: Происхождение династии» (2023), «брак с Анной был для Генриха дипломатическим и династическим ходом, позволявшим избежать ловушек внутрифранцузской феодальной политики и получить супругу безупречного, с точки зрения родства, происхождения».

Таким образом, брак 1051 года был трансконтинентальной сделкой, в которой стороны обменивались тем, что им было нужно: Капетинг получал легитимную королеву для продолжения рода из влиятельного, но не соперничающего напрямую дома, а Ярослав Мудрый – королевский титул для дочери и включение в паутину европейских монархий. Этот расчет оказался успешным в краткосрочной перспективе: у Анны и Генриха родился сын, будущий король Филипп I, что обеспечило прямое продолжение династии Капетингов, правящей Францией до 1328 года.

Однако для истории русско-французских отношений этот брак, вопреки романтическим представлениям, не заложил основы устойчивого диалога. Он остался единичным, почти случайным стечением прагматических обстоятельств. Никакого потока французских рыцарей, монахов, купцов или идей на Русь не последовало. Обратного потока – из Франции на Русь – также не возникло. Анна не стала культурным послом, а её киевское происхождение быстро растворилось в генеалогии французских королей, став экзотической деталью. На карте цивилизационных связей эта нить оказалась тонкой, прерванной и практически забытой на самой Руси, где о судьбе княжны не вспоминали вплоть до эпохи романтического национализма XIX века. Это был мост, построенный с двух берегов для решения конкретных тактических задач, после завершения которых каждый берег вновь погрузился в свои собственные заботы, разделенные не только расстоянием, но и все углублявшимся цивилизационным расколом 1054 года.

2.2. «Книжна»: грамотность как власть (кириллица, греческий, латынь)

Если политический брак Анны Ярославны был преходящим династическим эпизодом, то её культурный образ, запечатленный в исторической памяти, представляет собой явление куда более значительное и символически насыщенное. Анна вошла в историю как «книжна» – грамотная, ученая женщина. Этот эпитет, содержащийся в древнерусских источниках, не был пустой похвалой; в контексте XI века он обозначал редкое и могущественное качество, своего рода культурный капитал и инструмент власти. Полилингвизм и полиграфизм Анны – её владение кириллицей, греческим и латынью – стали живым воплощением пограничного статуса и цивилизационного посредничества, которое, однако, так и не было реализовано в полной мере.

Достоверных автографов Анны сохранилось немного, но один из них является ключевым артефактом. Речь идет о её подписи на латинской хартии 1063 года, дарственной аббатству Сен-Крепен в Суассоне, изданной от имени её сына, малолетнего короля Филиппа I. В самом тексте документа, хранящегося в Национальном архиве Франции, она названа «Anna regina, Philippi regis mater». Однако под актом стоит её собственноручная славянская подпись, выполненная кириллицей: «АНА РЪИНА» (Ана Ръина, т.е. Анна Регина). Эта подпись, многократно изучаемая палеографами, в том числе в новейшем сборнике «Славянские памятники в Западной Европе» под редакцией А.А. Пичхадзе (2023), является материальным свидетельством её уникального положения. Она не просто поставила «крестик» или продиктовала писцу своё имя на латыни – она сознательно использовала графику своей родины в официальном документе франкского королевства. Это был акт культурной самоидентификации и, в определённом смысле, демонстрации превосходства: она была грамотна в среде, где королевская власть ещё не всегда ассоциировалась с личной учёностью.

Происхождение этой грамотности коренится в атмосфере киевского двора Ярослава Мудрого, носившего прозвище «книголюбец». Согласно «Повести временных лет», Ярослав собрал писцов для перевода и переписки книг, создав тем самым одну из первых библиотек на Руси. Его дочери, как и сыновья, вероятно, получили систематическое образование, включавшее чтение, письмо и основы богословия. Учитывая византийскую ориентацию Руси, это образование должно было опираться на два лингвистических столпа: церковнославянский язык (на кириллической графике) для богослужения и внутреннего делопроизводства и греческий язык как язык высшей теологии, дипломатии и имперской культуры. Анна, таким образом, прибыла во Францию как носительница письменной традиции, уходящей корнями в наследие Кирилла и Мефодия и интеллектуальные богатства Константинополя.

Третьим языковым компонентом, который она, несомненно, освоила уже на месте, была латынь – язык государственного делопроизводства, права и учёности в королевстве Франков. Её способность участвовать в управлении (во время регентства при малолетнем Филиппе I) и покровительствовать церковным институтам свидетельствует о быстрой и успешной интеграции в эту лингвистическую среду. Таким образом, Анна Ярославна стала уникальной фигурой-триглотом на стыке трёх миров: славянско-православного (кириллица/церковнославянский), греко-византийского (греческий) и латинско-католического (латынь).

В этом контексте её грамотность была не просто личным достоинством, а формой символической власти. В эпоху, когда письменное слово было сакрализовано и монополизировано узким кругом клириков, способность королевы самостоятельно читать и подписывать документы, вероятно, вызывала уважение и укрепляла её авторитет. Она могла напрямую взаимодействовать с текстами, контролировать содержание документов и, как предполагает историк Франсуаза Отри в биографическом исследовании «Анна Киевская: Королева Франции» (2021), возможно, даже влиять на культурную политику двора, способствуя проникновению некоторых восточнохристианских элементов (существует гипотеза о её возможном влиянии на распространение греческого имени Филипп во Франции).

Однако именно в этом и заключается историческая ирония и трагедия этой «нити». Анна обладала всем культурным инструментарием, чтобы стать проводником византийско-славянского влияния на Запад или, наоборот, агентом латинской учёности на Русь. Но история не предоставила для этого условий. На Руси не было запроса на западные знания, а во Франции не возникло устойчивого интереса к далёкой «Руссии». Её полиграфизм остался личным достижением, не превратившись в институциональный канал обмена. После её смерти (предположительно около 1075 года) и углубления церковного раскола культурные миры, которые она соединяла в своей личности, окончательно разошлись. Кириллическая подпись «АНА РЪИНА» так и осталась единичным, поразительным, но бесплодным следом на пергаменте истории – символом упущенной возможности диалога, который будет насильственно и болезненно возобновлён лишь семь столетий спустя.