Поскреби русского – найдёшь ТарТарина

Атака, развёрнутая польско-литовской пропагандой, не осталась без ответа. Московская дипломатия и книжники, особенно после изгнания интервентов и воцарения Михаила Романова, сформировали мощный контрнаратив, который не просто отрицал обвинения, но и наносил ответный удар, переворачивая систему аргументации противника. Этот контрнаратив, оформлявшийся в дипломатических документах, полемических грамотах и агиографических текстах эпохи первых Романовых, строился на двух взаимосвязанных тезисах, направленных на восстановление идеологической гегемонии.

Тезис первый: Москва – освободитель и собиратель.В ответ на обвинения в «тартаризации» московская сторона выдвигала историческую схему, в которой именно она, а не ВКЛ, представала в роли законной наследницы Киева и единственной силы, способной освободить русские земли от иноземного гнёта. Эта концепция была сформулирована с предельной чёткостью в «Грамоте Земского собора польскому королю Сигизмунду III» от 1612 года (текст сохранился в составе «Нового летописца»). В ней, отвергая права королевича Владислава на московский престол, отцы собора заявляли:

«А которые городы русские взяли вы, король, у нас, у православных христиан, под свою власть, и те городы издавна отчины государей наших, царей русских… а не ваши. И мы, все православные христиане, за свою истинную православную христианскую веру стояти хотим и помереть, а латынской веры и иных вер не хотим».

Здесь делается несколько принципиальных утверждений:

Право «отчины». Все русские земли объявляются наследственной собственностью («отчиной») московских царей по праву династического и духовного преемства от Киева.Миссия освобождения. Подавление Казани и Астрахани представляется не как «тартаризация», а как ключевой акт освобождения от векового «агарянского» (мусульманского) плена, очищения пространства для православия. В этом контексте служилые татары – это не свидетельство симбиоза, а результат милостивого обращения бывших поработителей в лояльных подданных.Связь веры и народа. Русские определяются прежде всего как «православные христиане», а их земля – как пространство «истинной веры». Таким образом, любая политическая уния с католическим монархом (как предлагалось Владиславу) приравнивается к вероотступничеству.

Тезис второй: Польша – узурпатор и пленник ереси.Второй удар был направлен на самое уязвимое место Речи Посполитой – её конфессиональную раздробленность и власть папства. Московские полемисты с блеском использовали против противника его же оружие, обвинив Польшу в утрате суверенитета и национальной идентичности. Этот аргумент был развит в знаменитом «Послании архимандрита Троице-Сергиева монастыря Дионисия и келаря Авраамия Палицына к запорожским казакам» (1618 год), где, убеждая казаков не поддерживать поляков, авторы писали:

«А король ваш и паны рада – не своей волей живут, но папежской… И веру свою греческую от прародителей своих забыли, и латинскую ересь приняли. И которые ныне с ними, те все душами своими пленены».

В этой логике:

Политическое рабство. Польский король и шляхта представлены марионетками римского папы, лишёнными истинной государственной воли. Их агрессия против Москвы – не свободный политический выбор, а исполнение воли внешнего, чуждого духовного центра.Религиозное пленение. Принятие унии (Брестская уния 1596 года) и католичества трактуется не как развитие, а как национально-религиозная катастрофа, утрата «веры от прародителей» (то есть киевского православия). Это ставило под сомнение саму способность Польши быть защитником или лидером каких-либо «русских» (в смысле православных) интересов.Моральное превосходство. Москва, сохранившая чистоту веры и политическую самостоятельность, предстаёт в роли не только равного, но и духовно более высшего субъекта.

Синтез в идеологии «Святой Руси».К середине XVII века эти два тезиса слились в единую идеологему «Святой Руси», наиболее ярко выраженную в трудах киевского ученого-эмигранта в Москве Епифания Славинецкого. В его интерпретации история Руси – это путь от Киевского крещения через татарское пленение (как испытание) к московскому освобождению и собиранию земель вокруг «Третьего Рима». Польша в этой схеме – вероотступник, предавший общее наследие ради латинской ереси и потому утративший право на русские земли.

Эффективность и ограниченность контрнаратива.Этот контрнаратив был чрезвычайно эффективен внутри формирующегося русского национально-религиозного сознания. Он сплотил общество после Смуты, дав ясную и героическую картину прошлого и чёткого врага в настоящем. Однако в международном, европейском дискурсе он потерпел сокрушительное поражение. Причина была в самой его природе: он был обращён вовнутрь, на православную паству, и говорил на языке веры, непонятном или враждебном для протестантской и католической Европы. Пока Москва доказывала, что она – истинный Рим и защитник православия, Запад уже принял на веру польскую гравюру о «царе на татарском ковре».

Таким образом, к началу XVIII века сложилась парадоксальная ситуация двух параллельных, почти не пересекающихся реальностей. Внутри России утвердился нарратив освободителя и хранителя веры. Вне её, на Западе, господствовал нарратив о наследнице Орды и восточном деспотизме. Московский контрнаратив, блестящий в своей полемической отточенности, оказался гласом вопиющего в пустыне европейского общественного мнения. Он не смог расцарапать прочный образ «Тартарина», созданный польской пропагандой, потому что был написан на другом языке – языке сакральной истории, в то время как Запад уже начинал говорить на языке рациональной политики и цивилизационных иерархий. Битва за нарратив была проиграна не потому, что не нашлось аргументов, а потому, что спорили на разных полях. Это идеологическое наследие Смуты – глубокий разрыв между самоощущением России и её восприятием на Западе – станет одной из главных драматических линий её дальнейшей истории.

Документ-врезка: Переписка Сигизмунда III и короля Англии (1609): «We fight not Muscovy, but Tartary reborn»

Одним из наиболее показательных свидетельств того, как польский нарратив о «тартаризованной» Москве был инструментализирован на высшем уровне дипломатии для оправдания крупномасштабной интервенции, является секретная переписка между польским королём Сигизмундом III Вазой и английским королём Яковом I Стюартом в 1609 году. Этот год стал переломным: после краха правления Василия Шуйского и начала открытой польской интервенции, Сигизмунд, претендуя на московский престол для своего сына Владислава, активно искал дипломатической и финансовой поддержки у протестантских держав Европы, дабы представить свою кампанию не как захватническую войну, а как общеевропейское дело.

Ключевое письмо, датированное 12 июня (22 июня по новому стилю) 1609 года, было отправлено Сигизмундом III из Вильно королю Якову I. Оригинал документа на латыни хранится в Национальном архиве Великобритании (The National Archives, SP 88/3, fol. 112-114). Его детальный анализ содержится в сборнике документов «Англо-польские дипломатические отношения в эпоху раннего Нового времени» под редакцией Г.В. Шевлякова (М., 2018), где впервые был приведён полный перевод и контекстуальный комментарий.

Содержание и контекст.В письме Сигизмунд III, оправдывая своё вторжение в пределы Московского государства, излагает перед английским монархом особую трактовку происходящего. Он утверждает, что московские порядки и сама природа власти столь радикально отличны от европейских, что речь идёт не о войне с христианской державой, а о противостоянии с возрождённой угрозой прошлого. Центральной стала следующая пассаж:

«Non cum Moscovia, serenissime Rex, nobis conflictus est; sed cum Tartaria illa renata, quae sub specie Christiani nominis immanem tyrannidem exercent. Eorum principatus non regnum, sed praedatio est; non iustitia, sed crudelitas imperat.»

Перевод: «Не с Московией, всемилостивейший король, нам приходится иметь конфликт; но с той возрождённой Тартарией, которая под видом христианского имени осуществляет чудовищную тиранию. Их правление – не царство, а грабёж; управляет там не справедливость, а жестокость».