Снорки и Звездный Горн. Сказка о путешествии к Седой Гриве

Асхат Гадеев

Снорки и Звездный Горн. Сказка о путешествии к Седой Гриве

Глава 1. Тишина в Долине Снорков, или, как исчез ветер.

В самой сердцевине мира, там, где холмы похожи на спящих зверей, а река не торопится, зная, что море её всё равно дождётся, лежала Долина Снорков. Снорки были устроены так мудро и просто, что сама природа вздыхала с облегчением, глядя на них. Они походили на своих дальних родичей – муми-троллей, но были чуть изящнее, а носы у них, короткие и бархатистые, лучше всего умели улавливать запах приключений, дождя и горячего варенья из солнечных ягод.

Жили они не в высоком голубом доме, а в уютных норках-куполах, разбросанных по склонам, будто гигантские ежи свернулись клубком в траве. Каждая норка отражала душу своего хозяина.

Была, например, норка Ульи. Она казалась самой опрятной: ракушки у порога лежали строго по размеру, папоротники в горшках были подстрижены, а на полке стояла коллекция странных, но полезных вещей: идеально гладкая палка для отмеривания глубины луж, три совершенно круглых камня и пузырёк «на случай крайней тоски, которая пахнет мокрой шерстью». Сама Улья была снорком дела. Её мех отливал каштановым, а глаза, цвета спелой ежевики, смотрели на мир с бодрой готовностью его улучшить. Когда Улья была счастлива, что случалось часто, она не просто улыбалась – она вся будто бы начинала тихо вибрировать, как струна. Она стремительно хлопотала по хозяйству, напевая марши, и кончик её хвоста выписывал в воздухе энергичные завитушки. В грусти же Улья замирала. Она садилась на крыльцо, подпирала мордочку лапами и молчала. Её обычно аккуратный мех слегка топорщился, делая её похожей на печального воробья. Счастье для неё было в ясном порядке и смелом плане, а грусть – в их отсутствии.

Рядом, в норке, больше похожей на творческий беспорядок, жил Бу. Его жилище было библиотекой, обсерваторией и мастерской заброшенных идей. Столы завалены книгами с закладками из сушёных грибов, на полу стояли склянки с водой разного цвета (он изучал, как в них меняется отражение луны), а на стене висела огромная, нарисованная им самим карта Долины с пометками: «Здесь пахнет тайной после дождя» или «Точка, где тень смешнее всего». Бу был мечтателем. Его светло-серый мех часто бывал испачкан чернилами или ягодным соком, а взгляд был направлен куда-то внутрь или очень далеко. Счастье Бу было тихим и глубоким. Когда он был доволен, его маленькие глаза начинали светиться тёплым, как свет сквозь янтарь, сиянием. Он тер лапки друг о друга и что-то бормотал, торопясь записать мысль в свою толстую, вечно носимую с собой книгу. В грусти Бу становился прозрачным. Он не хмурился, а будто выдыхал из себя краски, сидел неподвижно и смотрел в окно, а мир вокруг него будто терял чёткость. Счастье для Бу было в открытии, грусть – в невозможности понять.

Жили в Долине и другие. Был Пых, толстый и добродушный снорк, чья норка всегда пахла свежей выпечкой. Его счастье было шумным и щедрым: он пыхтел от удовольствия, раздавая ещё тёплые булочки с кленовым сиропом, а его бока тряслись от беззвучного смеха. В грусти Пых молча пёк. Он вымешивал тесто с таким сосредоточенным усердием, что казалось, вот-вот из него получатся не булочки, а кирпичики для стены отчаяния.

А была Звяка, маленькая снорчиха, чьим украшением была не брошь, а обычная, но идеально подобранная пуговица на жилетке. Она собирала звякающие вещи: колокольчики, медные шестерёнки, ключики от неизвестных замков. Её радость звучала – буквально. От восторга она начинала мелодично позванивать всеми своими побрякушками. Печаль же делала её бесшумной, будто все колокольчики внутри нее засыпало снегом.

И вот однажды наступила тишина. Не та, благословенная, полная смысла тишина вечера, а другая. Плоская. В один не самый прекрасный день ветер… перестал дуть. Он не ушёл сердито, не затих на сон грядущий. Он исчез. Исчезло шелестящее дыхание мира.

Без ветра Долина захлебнулась. Запахи – сладкий дымок из трубы Пыха, горьковатая пыльца с луга, свежесть от реки – все смешались в тяжёлый, неподвижный клубок. Паруса на лодочке у причала беспомощно повисли тряпками. Флюгер на самой высокой норке замер в нелепой позе, недоуменно уставившись в одну точку. Звяка перестала звенеть, потому что в неподвижном воздухе звук её колокольчиков стал плоским и мёртвым. Пых пёк, но запах ванили не улетал в сад, а стоял в норке густым туманом, вызывая тошноту.

Через три дня тоски, похожей на заткнутую пробкой раковину, все собрались на холме у старого Кривого Дуба. Сидели, смотрели на неподвижные верхушки сосен и чувствовали, как мир сжимается, будто стал на размер меньше.

– Он не вернётся, если его не позвать, – тихо сказала Улья. Её хвост не выписывал завитушек, а лежал на земле, как забытая верёвка.

– Но как позвать то, чего нет? – прошептал Бу. Он выглядел особенно прозрачным.

– Спросить у Старейшего, – вздохнул Пых. – Он знает карты не только земли, но и неба.

Старейший Снорк жил в самой старой норке, корни которой переплелись с корнями самого Дуба. Войдя, Улья и Бу увидели его склонившимся над огромным, истрепанным по краям фолиантом. На страницах вместо букв мерцали созвездия.

– А, приплыли, – сказал Старейший, не поднимая глаз. Голос у него был шуршащий, как падающие листья. – Знаю, зачем. Ветер ушёл внутрь. Спрятался.

– Внутрь чего? – выпалила Улья.

– Горы. Горы Седой Гривы, – Старейший провел лапой по карте, и свет созвездий дрогнул. Там есть пещера. А в пещере Звездный Горн. Раковина, в которую когда-то дул сам первый ветер. Тот, кто подует в него с нужной мыслью, может вызвать любой: и ласковый зефир, и яростный норд.

– Значит, надо идти туда! – глаза Ульи загорелись прежним огнём. В ней снова заструилась энергия, родился план.

– Легко сказать, – прошептал Бу, с тоской глядя на извилистый путь, ведущий через неизвестные земли на карте. – А что тут, и тут? – он ткнул лапкой в пятна «terra incognita».

– Там, – Старейший прищурился, – живут Странные Существа. Не злые. Но… своеобразные. Хипуни, трачки, Липучки… Мир велик и причудлив, детки.

– Мы всё равно пойдём, – твёрдо сказала Улья. Она уже мысленно собирала рюкзак: верёвка, спички, банка варенья на дорожку.

– Я… я тоже, – сказал Бу, вдруг ощутив не тягу к приключению, а жгучую необходимость заполнить пустоту, что поселилась в Долине и в нём самом. Он взял свою толстую книгу с пустыми страницами. «Зачем?» – спросила Улья. «Чтобы записывать мысли, которые придут в пути, – ответил Бу. – Иначе они улетучатся, как пар из чайника, и мы не успеем понять, зачем всё это было».

Пока они собирались у порога, Долина лежала в немой агонии. Пых напек им целую гору сушек «для поддержания боевого духа». Звяка, едва слышно звякнув, вручила Ульи маленький серебряный колокольчик: «Чтобы не потеряться друг из виду в тишине». Старейший молча положил им в руку сушёную звездицу – крошечную морскую звезду, светившуюся в темноте мягким синим светом.

Перед тем как переступить через невидимую черту, отделявшую знакомый мир от незнакомого, Бу обернулся. Он увидел Долину: застывшую, притихшую, ждущую. Он открыл книгу, обмакнул перо в чернильницу из желудя и вывел на первой странице, старательно выводя буквы:

«Страшно не то, что ждёт впереди, а то, что остаётся сзади навсегда молчащим».

И они сделали шаг. В мир без ветра, но с надеждой на его возвращение. Надеждой, которая пока что была тише, чем их собственное дыхание.

––

Глава 2. Лес Объятий и Равнина Забытых Подушек.

Путь от Долины вёл вверх, к перевалу, за которым мир должен был измениться. Но сначала путников ждал лес. Не тёмный и густой, а какой-то… бестолковый. Деревья стояли редко, солнечные пятна лежали на земле, как пролитое масло, и в воздухе висело ощущение незаконченного послеобеденного сна. Это был Лес Объятий.

Именно здесь жили Липучки.

Первая появилась бесшумно. Просто с ветки сосны сползла небольшая, тёплая и невероятно мягкая тварь цвета мха и заката. Она упала Бу прямо на голову. Он вскрикнул от неожиданности, а существо немедленно обвило его мордочку и шею десятком пушистых, несильных, но невероятно цепких лапок. Это не было больно. Это было… удушающе мило.

– Ой, – сказала Липучка тихим, сонным голоском. – Ты пришёл. Я так ждала.

– Я… я не… – попытался возразить Бу, но лапки уже обнимали его крепче.

– Ничего, ничего, сейчас всё будет хорошо, – прошептала Липучка, прижимаясь. Она дрожала от какого-то внутреннего восторга.

Улья, которая шла впереди, обернулась и ахнула. Со всех сторон – из-за пней, из-под папоротников – к ним катились, ползли и спрыгивали другие Липучки. Десятки больших, влажных глаз смотрели с немым, трогательным обожанием. Они молча бросались на ноги, цеплялись за рюкзаки, пытались прилепиться к рукам.

– Отстаньте! – крикнула Улья, отлепляя одну от своего ботинка. Та тихо всхлипнула, но тут же попыталась обнять её за лодыжку.

Борьба была нестрашной, но изматывающей. Можно было отлепить одну лапку, но три другие уже держались мёртвой хваткой. Они не кусались, не царапались. Они просто любили. Слишком сильно. И в этой любви была настоящая, тихая паника. Бу, задыхаясь под объятиями своей Липучки, умудрился достать книгу и, с трудом двигая рукой, нацарапал: «Объятие должно быть мостом, а не клеткой. Иначе с обоих берегов будет слышен только стук собственного сердца».

Спасение пришло неожиданно. Улья заметила, что Липучки, раз прилепившись, уже не отлипают сами. Нужно было помогать друг другу.

– Бу, ко мне! Спиной к спине!

Они встали, прижавшись спинами. И началась странная работа: Улья отрывала липучку от Бу, а он, освободив руку, – от Ульи. Существа тихо хныкали, падали на мягкий мох и тут же пытались пристать снова, но слаженные действия давали фору. Так, пятясь и отлепляя друг друга, они пробились к краю леса.

Последнюю, особенно упрямую Липучку снял уже сам Бу. Она сидела у него на плече и тихонько мурлыкала. Посмотрев в её большие, полные обожания и страха потерять глаза, он вдруг не выбросил её, а аккуратно посадил на низкую ветку.

– Мы не можем остаться, – мягко сказал он. – Но мы тебя видели. Помни об этом.

Липучка замерла, будто обдумывая незнакомую концепцию – быть увиденной, но не удерживаемой. Она не поползла за ними.

***

Лес кончился так же внезапно, как и начался. Перед ними расстилалась Равнина Забытых Подушек. Это было самое нелепое и в то же время меланхоличное место на свете. На многие мили, до самого горизонта, земля была утыкана подушками. Разными: пуховыми, перинными, ватными, стёгаными, в цветочек и в полосочку. Одни лежали, как острова, другие были сбиты в груды, похожие на барханистые холмы. Воздух пах нафталином и детством.

И среди этого великолепия бесцельно бродили Подушечники. Существа, похожие на больших, грустных хомяков, прижимавшие к груди свои подушки-щиты. Они не замечали путников, пока Улья, споткнувшись о полузасыпанную подушку, не издала легкий возглас.

Один из Подушечников, тот, что был поближе, вздрогнул. Его маленькие глазки расширились от ужаса. Он издал боевой клич, больше похожий на испуганный визг: «А-а-а-а! Чужой на Моей Подушечной Территории!» – и ринулся в атаку.

Это было и смешно, и жалко. Он прикрывался подушкой, зажмуривался и бежал, совершенно не глядя, куда. Улья, обладая практическим умом, просто подставила ножку. Подушечник со всего размаху шлёпнулся в мягкую перину, а его оружие-щит отлетело в сторону.

И тут произошло превращение. Агрессивный, пуганый зверёк исчез. На перине сидел маленький, растерянный, очень беззащитный на вид зверёк с большими ушами и дрожащими усами. Он беспомощно оглядывался, ища свой щит.

– Мы не враги, – быстро сказала Улья, поднимая подушку и бережно протягивая её ему. – Мы просто идём через вашу равнину. Извините, что потревожили.

Подушечник, которого, как выяснилось, звали Пфуф, с опаской взял подушку, но не стал сразу прятаться за неё. Он прижал её к боку, как ребёнок прижимает любимую игрушку.

– Ой, – сказал он виноватым шёпотом. – А я думал, вы… Грабители. Или Сборщики Пыли. Они иногда приходят, вытряхивают нас.

– Вытряхивают? – уточнил Бу, садясь рядом на соседнюю подушку.

– Ну да. Для чистоты. А потом ветер уносит наши сны, которые копятся в пухе. Без снов мы совсем голые.

Они разговорились. Пфуф оказался философом мягкости. Он объяснил, что каждая подушка на равнине – это чья-то забытая, оставленная нежность, лёгкая мысль или отменённый сон. Подушечники берегут их, чтобы они не пропали совсем. А щитятся они потому, что боятся, как бы эти последние крохи уюта не отобрали.

– Хотите посмотреть на самое ценное? – таинственно прошептал Пфуф.

Он привёл их к одиноко стоящему холмику, увенчанному маленькой, вылинявшей от времени подушечкой в форме сердца.

– Это Первая Подушка, – благоговейно сказал он. – Говорят, это забытое «чувство дома» самого первого в мире существа, которое легло отдохнуть. Оно очень слабое. Если его потревожить, оно может рассыпаться. Поэтому мы и охраняем.

Бу долго смотрел на эту нелепую, трогательную святыню. Достал книгу и написал: «Они защищают не подушки, а осколки чужого тепла. Быть хранителем чужих забытых снов – может, это и есть величайшая вежливость?»