Полётов

Пошевелилась и открыла глаза. Несколько секунд смотрела на него, словно не узнавая, потом улыбнулась – сонно, по-домашнему.

– Доброе утро, мой мальчик, – сказала хрипловатым со сна голосом.

Её рука выскользнула из-под простыни, коснулась его щеки. Нежное, почти материнское движение, но глаза смотрели иначе – с тем особым выражением, которое Лёнька уже начал узнавать. Взгляд женщины, которая знает, чего хочет.

– Я думал, ты исчезнешь к утру, – признался, осмелев настолько, чтобы провести пальцем по линии её ключицы. – Как в сказке.

Елена засмеялась. Смех её был настоящим – не тот идеально мелодичный, который слышался с экранов, а живой, с лёгкой хрипотцой, с неожиданными переливами.

– Я похожа на сказку? – спросила с лёгкой иронией. – В мои годы, с утра, без макияжа?

Лёнька серьёзно посмотрел на неё. На её лице действительно не было ни следа косметики, а в уголках глаз виднелись тонкие морщинки, которые обычно прятались под слоем грима. Но в этот момент она казалась ему не просто красивой – божественной.

– Ты прекрасна, – сказал, удивляясь собственной смелости. – Настоящая. Живая.

Улыбнулась и притянула его к себе.

– Иди сюда, мой сладкий мальчик, – прошептала, и в этот раз в её голосе не было материнской нежности – только желание, глубокое и настойчивое.

Её губы нашли его, и Лёнька с удивлением обнаружил, что после ночи желание не угасло, а наоборот, стало острее, яснее. Теперь он уже знал, как двигаться, как касаться, чтобы вызвать у неё тихий вздох удовольствия. Её тело, которое вчера казалось таким загадочным, теперь стало почти знакомым.

Простыня соскользнула, открывая её грудь – совсем не такую, какой он представлял её в своих фантазиях, а настоящую, живую, с мягкими складочками под ней, с россыпью веснушек на коже, с сосками, которые мгновенно напряглись от прохладного утреннего воздуха. Лёнька наклонился и поцеловал один из них, вызвав у Елены тихий стон. Почувствовал, как её пальцы впились в его волосы, чуть надавливая, направляя.

– Вот так, – шепнула. – Не спеши.

Этим утром всё было иначе, чем ночью. Торопливость и неловкость уступили место медленному, почти ленивому исследованию. Солнечные лучи ползли по полу, освещая их переплетённые тела. В какой-то момент Лёнька встал, подошёл к проигрывателю и поставил пластинку – одну из тех, что стояли на полке с пометкой «Е.П.». Голос Елены Павлиновой наполнил комнату, мягко обволакивая их: настоящая, обнажённая, в его постели – и её же голос с винила, поющий о любви.

Елена приподнялась на локтях, прислушиваясь.

– Боже, какая пошлость, – засмеялась. – Я всегда ненавидела эту песню.

– Правда? – удивился Лёнька. – Но она была такой популярной.

– Именно поэтому, – покачала головой. – Её крутили по радио месяцами. Я сто раз пожалела, что согласилась её записать.

Протянула руку, и Лёнька опустился рядом с ней на постель. Её пальцы скользнули по его груди, спустились к животу, и замерли.

– А знаешь, что я никогда не ненавидела? – спросила с лукавой улыбкой.

Не дожидаясь ответа, наклонилась и провела языком по его коже, вызвав волну мурашек. Лёнька задержал дыхание, чувствуя, как её губы опускаются всё ниже. В этот момент он был благодарен за то, что бабушка в санатории, за толстые стены старого дома, за то, что никто не может их услышать.

Минуты превращались в часы. Они выбирались из постели только по необходимости: чтобы принять душ, перекусить на скорую руку или сменить пластинку. Потом снова возвращались под простыни, которые давно пропитались запахом их тел, запахом близости.

К вечеру Лёнька почувствовал странную перемену. Робость и неуверенность сменились чем-то новым – почти дерзостью. Он больше не ждал указаний, не боялся сделать что-то не так. Его руки сами находили путь к тем местам на её теле, прикосновение к которым заставляло Елену вздрагивать от удовольствия. Его губы стали увереннее, движения – смелее.

– Ты быстро учишься, – сказала Елена, когда они лежали, восстанавливая дыхание. – Хотя этому нельзя научить, с этим нужно родиться.

Её слова наполнили его гордостью. Теперь, глядя на следы своих пальцев на её бёдрах, на красные отметины, оставленные его губами на её шее и груди, Лёнька чувствовал себя иначе. Не фанатом, не поклонником, а мужчиной. Равным.

Но было в её отношении что-то, что не давало ему поверить в эту новую роль. Даже в самые интимные моменты, когда её тело выгибалось под ним в экстазе, в её глазах сохранялась та дистанция, та отстранённость, которую он замечал на её фотографиях. Она была здесь, с ним, но одновременно – где-то далеко, недосягаемо.

– О чём ты думаешь? – спросил Лёнька как-то, поймав её задумчивый взгляд, устремлённый в потолок.

– О своей роли, – ответила просто. – Мне нужно выучить новый текст. Завтра я должна быть готова.

И хотя её рука продолжала рассеянно поглаживать его плечо, Лёнька вдруг ощутил дистанцию между ними. Он был полностью здесь, в этой комнате, в этой постели, с ней. А её мысли уже блуждали где-то далеко, среди реплик и мизансцен, среди тех других жизней, которые она проживала на сцене.

– Мой мальчик, – называла она его даже в самые интимные моменты, и в этом обращении было нечто снисходительное.

Но к исходу второго дня Лёнька уже не чувствовал себя мальчиком. Его тело, привыкшее к её прикосновениям, жаждало большего. Его руки, сначала робкие, теперь смело исследовали каждый изгиб её фигуры. Его губы уверенно находили те точки, где поцелуй превращался в источник наслаждения.

На закате они снова занимались любовью. В комнате было темно, только последние лучи солнца пробивались сквозь тюль, окрашивая всё в золотистые тона. Лёнька уже не боялся показаться неумелым или неопытным. Двигался с уверенностью человека, который знает, чего хочет, и знает, как этого добиться. Его тело, юношеское, упругое, с неистраченной энергией, казалось неутомимым.

Елена сначала пыталась вести, как прежде, но вскоре поддалась его напору, его настойчивости. Её руки вцепились в его плечи с силой, которой он от неё не ожидал. Её ногти оставили следы на его спине – эти маленькие полумесяцы боли, смешанной с наслаждением.

Когда всё закончилось, она лежала рядом, тяжело дыша. Её грудь вздымалась, а кожа блестела от пота. Лёнька смотрел на неё, впитывая каждую деталь: как прядь волос прилипла к её виску, как пульсировала жилка на шее, как медленно опускались и поднимались её ресницы.

– Ты совершенно вымотал меня за эти два дня, – сказала Елена, отдышавшись. В её голосе звучал смех, смешанный с удивлением. – Знаешь, мне ещё ни с одним мужчиной не было так хорошо.

Её слова прозвучали как комплимент, но Лёнька уловил в них оттенок прощания. Хотел спросить, что будет дальше, но не смог. Боялся разрушить этот момент, эту иллюзию близости.

Вместо этого просто обнял её. На его шее остались следы её губной помады – красные отметины, которые завтра придётся смывать перед занятиями. Её тело, натренированное годами танцев и сценического движения, было гибким, сильным, контрастировало с его юношеской фигурой, которая ещё не набрала мужественности и зрелости.

Но в этот момент он не чувствовал себя мальчиком. Лёнька был мужчиной, который доставил удовольствие женщине, о которой мечтал годами. Был равным ей, по крайней мере, в постели.

Елена повернулась к нему, провела пальцем по его губам. В её глазах Лёнька увидел что-то новое – не снисходительность, не отстранённость, а признание. Признание того, что он не просто случайный эпизод в её жизни, не просто забавное приключение.

– Мой мальчик, – прошептала в последний раз, но теперь в этих словах звучала не снисходительность, а нежность, почти грусть. – Ты даже не представляешь, как это было хорошо.

Лёнька проснулся от холода. Простыни рядом с ним, ещё хранившие контур женского тела, были пусты и давно остыли. Он протянул руку, ожидая нащупать тёплую кожу, но пальцы встретили лишь смятую ткань. За окном брезжил рассвет – тусклый, промозглый, с редкими каплями дождя, бьющими по стеклу. Лёнька рывком сел, озираясь по сторонам. Елена исчезла. Не только из его постели, но и из комнаты.

В квартире стояла мёртвая тишина. Он быстро натягивал штаны. Может, она на кухне? Готовит завтрак, как вчера? Лёнька почти бегом преодолел коридор, но кухня встретила его чистыми, вымытыми тарелками, аккуратно составленными в сушилку, и пустотой.

Ванная. Прихожая. Бабушкина комната. Проверил каждый угол квартиры, хотя внутренне уже знал ответ. Елена Павлинова исчезла. Ни записки, ни прощального слова. Только едва уловимый запах её духов на подушке да помада, случайно оставленная на подоконнике – единственные доказательства того, что последние два дня не были плодом его воображения.

Лёнька вернулся в свою комнату, рассеянно оглядывая стены с фотографиями. Десятки Елен Павлиновых – в разных ролях, на разных сценах – смотрели на него. Но живая, настоящая Елена исчезла.

Первые дни без неё он провёл в странном оцепенении. Ходил на занятия, отвечал на вопросы преподавателей, возвращался домой, но всё это казалось ему нереальным. Настоящей была только постель с её запахом, который постепенно выветривался.

Лёнька ждал звонка – телефон стоял в прихожей, на столике возле зеркала. Иногда, проходя мимо, замедлял шаг, прислушивался, не зазвонит ли. Но аппарат молчал. И молчал. И молчал.

Через неделю начал искать упоминания о ней в газетах. Каждое утро покупал «Вечернюю Москву», «Советскую культуру», просматривал афиши театров. Елена Павлинова не исчезла – наоборот, её стало ещё больше. Фотографии в репортажах с творческих вечеров, интервью о новом фильме, анонсы спектаклей.

Гордость не позволяла Лёньке позвонить в театр, где она служила, или караулить её у служебного входа. Он ведь уже не был обычным фанатом, не так ли? Между ними было нечто большее, чем автограф и мимолётная улыбка. Между ними были эти два дня, общие простыни, её голос, шепчущий его имя в темноте.

Но телефон молчал.

Иногда Лёнька проходил мимо кинотеатров, где крутили фильмы с её участием. Замедлял шаг, рассматривал афишу, видел её лицо, смотрящее мимо него, и шёл дальше. Возвращаясь домой, часто делал крюк, проходя рядом с театром, где она играла. Не останавливаясь, не заглядывая внутрь – просто мимо, на всякий случай, вдруг повезёт.

Но не везло.

Её слова – «знаешь, мне ещё ни с одним мужчиной не было так хорошо» – звучали в голове. Иногда он почти верил им, чаще думал, что это просто фраза для всех случайных любовников перед исчезновением.

Дни складывались в недели. Бабушка вернулась из санатория, и Лёньке пришлось придумать правдоподобную историю о тюбике чужой помады. Слава Богу, бабушка не стала допытываться – она была слишком занята рассказами о своём отдыхе, встречах с подругами, новом враче в поликлинике, который наконец прописал ей подходящие таблетки от давления.

А телефон всё молчал и молчал.

В тот вечер, спустя двадцать три дня после исчезновения Елены – да, он считал каждый день, – Лёнька вернулся домой поздно. В институтской библиотеке засиделся над курсовой работой, пытаясь отвлечься от бесконечного цикла мыслей о ней. Бабушка уже спала, её дверь была прикрыта, из-под неё пробивалась тонкая полоска света – она всегда оставляла ночник включённым.

Лёнька быстро поужинал остатками супа, выключил свет на кухне и направился в свою комнату. Часы в прихожей показывали начало первого. Дождь, моросивший весь день, превратился в ливень, ветер швырял потоки воды в стёкла, гремел жестью на крышах.