Полётов

Алексей Небоходов

Полётов

Часть 1

Глава 1

Солнце только начало подниматься над горной грядой, когда Леонид Полётов уже сидел за рабочим столом. Первые лучи пробивались сквозь сосны и ложились на полированную поверхность пятнами света и тени. Писатель любил это время – раннее утро, когда мир вокруг ещё спал, а мысли были свободными и ясными, без чужих голосов. В тишине горного убежища было слышно только негромкое гудение генератора на заднем дворе да редкие птичьи трели снаружи. Пальцы Леонида замерли над клавиатурой – момент сосредоточения перед работой.

Экран ноутбука осветил лицо холодным синеватым светом. Морщины вокруг глаз стали заметнее – следы прожитых лет и принятых решений. Полётов сделал глоток остывающего кофе из чашки, которую привёз из Москвы много лет назад – единственная сентиментальная вещь в его аскетичном пространстве. Чашка с обколотым краем и выцветшим рисунком напоминала о том, чего больше не существовало: о юношеских надеждах, о городе, полном энергии, о каком-то другом Леониде, который верил, что жизнь будет разворачиваться совсем иначе.

Распорядок Полётова был строгим и даже, по мнению некоторых, фанатичным, но именно эта последовательность удерживала его последние восемь лет. С того дня, как он без особых сожалений запер дверь московской квартиры и перебрался в этот дом на южном склоне Балкан, писатель жил по единому, почти монашескому графику. Каждый день был заранее расписан по минутам. Ошибиться значило утратить смысл жизни.

Утро всегда начиналось с пяти часов работы над рукописью. Иногда это был роман, иногда – эссе или рецензия для крупного западного издания, порой – письма, на которые никто не отвечал, но которые Леонид всё равно продолжал писать из упрямства или тоски по живому человеческому отклику. Мобильный лежал рядом, экраном вниз. Интернет работал – роутер мигал зелёным светом в углу стола, но писатель не открывал браузер. Иногда телефон вздрагивал от уведомлений – он видел это боковым зрением, но не прикасался к нему, не пересекал этой черты. После пяти часов Леонид позволял себе тридцатиминутную передышку – скромный обед на кухне, где всё было расставлено симметрично, и даже хлеб нарезался ломтиками одинаковой толщины, что подсознательно успокаивало.

Следующий этап ритуала начинался ровно в четверть двенадцатого, и в этой пунктуальности Полётов был почти смешон, но именно эта непреклонность служила ему защитой. Обувшись в старые, но вычищенные до блеска берцы, он выходил на крыльцо, где его уже поджидал свежий, пронзительно чистый воздух с запахом хвои и прелых листьев. Здесь, на высоте, всё казалось резче и отчётливее. Первые двадцать метров – резкий подъём по скользкой от росы тропе, затем короткий участок по плоскому гребню, и только потом – долгий спуск к мшистым валунам, за которыми расстилалась тишина настоящего леса, не тронутая ни одним человеческим звуком.

Писатель никогда не позволял себе отклоняться от маршрута даже на шаг, хотя за годы мог бы пройти его с завязанными глазами. Каждый камень, каждую впадину на стволах деревьев он знал наощупь: вот здесь под ногой промятая корневая кочка, вон там – незаметная глазу, но предательски опасная трещина в известняке. И всё равно каждый раз Леонид шёл так, будто впервые, не позволяя себе привычной невнимательности, потому что только бдительность спасала от опасности – пусть и вымышленной.

Маршрут был продуман так, чтобы исключить любые встречи с местными – Полётов знал расписание дежурств пастуха с соседней фермы, а также моменты, когда по лесу проходили редкие туристы. Он исхитрился даже просчитать, когда по тропе бегают дети из деревни, и в эти дни либо сокращал прогулку, либо выходил позже, чтобы не пересечься ни с кем. Любая случайная встреча была для писателя стрессом, и после неё он чувствовал себя так, будто в дом вернулось что-то чужое – невидимое, но опасное.

Порой он улавливал аромат чужого костра или слышал далёкий лай овчарок, и тогда поход превращался в манёвр уклонения: по тропе Леонид шёл ещё быстрее, почти бежал, стараясь оставить за спиной всё, что напоминало о существовании иных миров. Несмотря на это, сама прогулка была для него не столько физическим упражнением, сколько медитацией – способом остановить внутренний монолог. Деревья не задавали вопросов, не ждали ответов, не требовали, чтобы писатель оправдывал свои поступки или слова. В этом лесу не было теней ни осуждения, ни одобрения – только равнодушная природа, которая принимала его как есть.

На обратном пути он неизменно останавливался у большого, расколотого молнией бука, который за многие годы стал для Леонида молчаливым спутником. Иногда писатель гладил его шершавую кору, иногда просто прислонялся лбом к стволу – это успокаивало, возвращало ощущение связи с чем-то огромным и древним. Затем, уже почти у самого дома, он останавливался у родника, где пил ледяную воду прямо из пригоршни, как в детстве. Только после этого Полётов возвращался к входной двери, где с педантичной тщательностью отряхивал ботинки, сбивая с них не только землю, но и всё принесённое извне.

Писатель был уверен: если позволить внешнему миру проникнуть внутрь, даже в виде крохотной пылинки, вся система упорядоченного существования немедленно рухнет. Поэтому, прежде чем войти, он всегда делал паузу, давая себе разрешение переступить порог, и только тогда, собравшись, открывал дверь и возвращался в безопасность собственного дома.

Вечера он проводил у камина: книги, как правило, предварительно отобранные и перечитанные десятки раз, лежали в строгом порядке на полке – никакой импровизации, никаких внезапных вдохновений. Иногда Леонид позволял себе бокал креплёного вина, но не чаще раза в неделю, чтобы не дать удовольствию разрушить дисциплину. Перед сном – час размышлений, которые он записывал в отдельную тетрадь с тиснённой обложкой. Сон наступал всегда в одно и то же время, и в одно и то же время писатель просыпался, ни разу не позволив себе проспать будильник.

Полётов ценил эту предсказуемость больше всего на свете. Её невозможно было обнаружить в людях, но можно было создать в пространстве и времени, если отказаться от людей. Цена казалась ему справедливой.

Леонид подтянул рукава свитера и начал печатать. Быстрые, точные движения пальцев, почти механические. Текст на экране разворачивался абзац за абзацем. Очередной роман – третий за время добровольного изгнания – обещал быть таким же успешным, как и предыдущие. Истории о людях, которых он больше не желал видеть, для людей, с которыми не желал встречаться. Странная форма близости: говорить самое сокровенное тем, кого никогда не увидишь.

Сквозь панорамное окно кабинета открывался вид на долину, укрытую соснами. Иногда Леонид отрывал взгляд от экрана и наблюдал за игрой света в их кронах. С высоты своего положения – и буквально, и в переносном смысле – писатель видел лишь верхушки деревьев, колышущиеся под ветром. Осень уже начиналась, окрашивая отдельные участки леса в золотистые и багряные тона. Через месяц всё это скроет снег, и останется только белое и чёрное.

Особняк, несмотря на удалённость от цивилизации, был оборудован всеми современными удобствами. Высокоскоростной интернет через спутник, автономная система электропитания, отопление, которое не зависело от внешних поставок – всё это создавало независимость от внешнего мира. Дом, построенный с единственной целью: служить крепостью, местом, где можно быть полностью и безраздельно наедине с собой.

Внутри не было ни фотографий, ни картин, ни сувениров – ничего, что могло бы вызывать воспоминания или эмоциональную привязку. Минималистичная мебель, строгие линии, нейтральные цвета. Полётов намеренно создал пространство, лишённое личной истории. Каждое утро он начинал заново, не оглядываясь назад.

Ближе к полудню солнце поднялось высоко, и свет стал почти белым, резко ярким. Леонид встал из-за стола, разминая затёкшие плечи. Часы показывали почти двенадцать – время сделать перерыв. Писатель сохранил файл, закрыл ноутбук и направился на кухню. Просторное помещение с современной техникой было так же функционально, как и всё остальное в доме. Никаких излишеств, только необходимый минимум.

Ровно в полдень в дверь постучали – три коротких удара. Леонид не поднял глаз от планшета, когда Мария вошла на кухню. Молодая болгарка молча сняла куртку, повесила на крючок у двери и принялась готовить обед. Её движения были экономными и точными – она работала у него уже два года и знала все привычки. Стейк с кровью, прожаренный ровно две минуты с каждой стороны. Ничего лишнего.

Полётов смотрел в окно, пока она нарезала мясо. С кухни открывался вид на отвесные скалы и редкие сосны, цепляющиеся корнями за каменистый грунт. Орлы парили в восходящих потоках воздуха.

Мария поставила тарелку перед ним, и их взгляды встретились. Сок стекал по краям мяса, образуя розоватую лужицу.

Когда он поел и отодвинул тарелку, она кивнула – коротко, почти незаметно – и пошла в спальню. Не оборачиваясь.

Леонид задержался – не специально, просто не сразу поднялся. Он допил воду, посмотрел в окно, отметил движение облаков над склоном. Тело уже знало, что будет дальше, и это знание вызывало лёгкое, неприятное напряжение – как перед обязательной процедурой, которую нельзя отменить, но можно оттянуть на пару минут.

Когда он вошёл, Мария была обнажена. Не демонстративно – просто раздетая. Одежда аккуратно лежала на стуле, бельё сложено поверх, как всегда. Она лежала на боку, спиной к двери, колени чуть поджаты. Услышав шаги, она не обернулась сразу – дала ему войти, закрыть дверь, быть здесь окончательно.

Леонид разделся сам. Не быстро и не медленно – как человек, который делает это не в первый раз и не в последний. Когда он лёг рядом, матрас едва заметно прогнулся, и Мария повернулась к нему лицом. Их взгляды встретились – ненадолго, но достаточно, чтобы оба поняли: сейчас начнётся.

Она первой потянулась к нему. Ладонь была тёплой, чуть влажной. Это всегда сбивало его – он каждый раз забывал, что её тело реагирует, независимо от договорённостей. Мария вдохнула глубже, чем собиралась, и тут же усмехнулась – коротко, почти незаметно, как человек, поймавший себя на лишнем.

– Холодно сегодня, – сказала она вдруг негромко.

Фраза была ни о чём, но именно поэтому была важной. Леонид кивнул. Он тоже предпочитал такие слова – ни о чём, чтобы не приходилось говорить о главном.

Их движения не были выверенными до автоматизма, как ему иногда казалось. Были паузы. Небольшие промахи. Он задел её плечо, она поморщилась и тут же расслабилась. В какой-то момент Мария задержала дыхание дольше обычного – не от удовольствия, а потому что тело вдруг вспомнило что-то своё, не согласованное.

Леонид почувствовал это. И именно это его всегда пугало. Не её реакция – своя. Мгновенное, почти забытое желание задержаться, быть внимательнее, сделать не по схеме. Он тут же подавил его, но след остался – как царапина, которую не видно, но она зудит.

Мария сжала пальцы на его запястье – несильно, скорее рефлекторно. Потом отпустила, будто испугавшись собственного жеста. Они оба это заметили и сделали вид, что ничего не произошло.

Когда всё закончилось, она осталась лежать, глядя в потолок. Грудь поднималась и опускалась чуть быстрее, чем следовало. Леонид сел, опершись локтями о колени. В комнате повисла тишина – не пустая, а неловкая.

– Нормально? – спросил он, сам не зная зачем.

Мария повернула голову, посмотрела на него внимательно, без иронии.

– Да, – сказала она после короткой паузы. – Просто устала.

Это была правда. Не вся, но достаточная.

Она встала неспеша, прошла в ванную. Вода зашумела. Леонид остался сидеть, чувствуя, как в теле смешиваются привычное облегчение и что-то лишнее – тёплое, ненужное, от чего он не знал, как избавиться.

Он понял: именно такие моменты опаснее всего. Не те, где всё механично, а те, где вдруг становится слишком по-настоящему.

Полётов провёл тыльной стороной ладони по глазам, затем медленно поднялся с постели. Каждый его жест был точен и скуп. Он не позволял себе ни минуты бесполезного бездействия, даже процесс возвращения в рабочий ритм был тщательно регламентирован внутренним распорядком.

После недолгого душа – вода текла едва тёплая, не позволяя расслабиться – Леонид облачился в тёплую куртку и вышел из дома. Несмотря на яркое солнце, воздух уже был по-осеннему прохладным. Дыхание превращалось в облачка пара, которые тут же рассеивались в чистой горной атмосфере.

У писателя был проторенный маршрут – узкая тропа, спускающаяся от дома в лес, делающая широкий полукруг и снова возвращающаяся наверх. Час ходьбы, не больше и не меньше. Достаточно, чтобы размять тело и освежить голову, но не настолько много, чтобы утомиться или отвлечься от рабочего настроя.

Сосны шумели над головой, а их запах был густым и терпким. Он шёл быстрым, размеренным шагом, слушая хруст опавших веток под ногами. Эта прогулка была не столько отдыхом, сколько продолжением работы. Здесь, среди деревьев, в движении, рождались решения сюжетных линий, оформлялись диалоги, складывалась структура текста. Для Леонида это была часть рабочего процесса – менее формальная, но не менее продуктивная.

Полётов остановился на небольшой поляне, где лучи солнца пробивались сквозь кроны деревьев, образуя на земле светлые пятна. Здесь был установлен грубо сколоченный деревянный стол и скамейка – единственное изменение, которое он внёс в окружающий ландшафт. Писатель часто сидел тут, делая заметки в небольшом блокноте, который всегда носил с собой.

Сегодня Полётов не задержался на поляне, продолжив путь. Мысли его были заняты новой главой романа – сложным диалогом между персонажами, отношения которых зашли в тупик. Все книги писателя в конечном счёте были об одном: о невозможности полного понимания между людьми, о хрупкой границе между близостью и одиночеством. Критики называли его «писателем отчуждения», и это определение его вполне устраивало.

Маршрут делал поворот, и Леонид начал подъём обратно к дому. Эта часть пути была тяжелее, с крутыми участками, где приходилось хвататься за ветви деревьев, чтобы удержать равновесие. Но именно здесь, преодолевая физическое сопротивление подъёма, Полётов ощущал наибольшую ясность мысли. Тело, занятое подъёмом, освобождало разум для более тонкой работы.

К дому писатель вернулся слегка запыхавшимся, с покрасневшими от холодного воздуха щеками. Снял обувь у входа, повесил куртку на крючок. Каждое движение было отточено годами повторений – ничего лишнего, ничего спонтанного.

Полётов налил себе чай и вернулся к компьютеру. Послеобеденное время он обычно посвящал редактуре утренних текстов. Читал написанное медленно, вслух, вслушиваясь в ритм предложений, в их музыку. Иногда менял одно слово на другое, переставлял абзацы, вычёркивал целые страницы. Тексты Леонида были гладкими, без лишних углов и шероховатостей.

За окном свет начал меняться. Солнце клонилось к закату, окрашивая верхушки сосен в тёплый золотистый цвет. Тени удлинялись, становились чётче. Это было любимое время писателя – переход от дня к вечеру, момент, когда один мир уступал место другому.

Когда стало совсем темно, Полётов отложил работу. Включил несколько ламп, дающих мягкий рассеянный свет. Растопил камин в гостиной – скорее для атмосферы, чем для тепла, хотя ночи в горах уже становились холодными. Огонь быстро разгорелся, бросая на стены дрожащие отблески.

Вечерний ритуал Леонида включал ужин – такой же простой, как и обед, – а затем чтение у камина. Сегодня он выбрал Борхеса, старый сборник рассказов на испанском, который читал уже не в первый раз. Иностранный язык заставлял сосредоточиться на каждом слове, на его звучании и значении. Это было своего рода медитацией – отрешением от своей реальности, вхождением в чужую.

Время от времени Леонид отрывал взгляд от страницы и смотрел на пламя. В такие моменты лицо становилось мягче, черты расслаблялись. Если бы кто-то увидел его сейчас – что было практически невозможно в его уединении – то удивился бы, насколько уязвимым выглядел этот человек, известный своей жёсткостью и отстранённостью.

Часы в прихожей пробили десять. Леонид закрыл книгу, аккуратно положив закладку между страницами. Ещё один день подходил к концу – день, неотличимый от сотен предыдущих, предсказуемый в каждой своей минуте. Писатель испытывал чувство глубокого удовлетворения от этой предсказуемости, от размеренного течения своей жизни.

Полётов поднялся с кресла, чтобы проверить, погашен ли огонь в камине, когда звук, которого не должно было быть в этом доме, нарушил тишину. Резкий, настойчивый звонок мобильного телефона, лежащего на столике в коридоре.

Леонид замер, глядя в сторону источника звука. Телефон звонил редко, почти никогда – только агент из Москвы позволял себе нарушать его уединение, да и то лишь по заранее согласованному расписанию. Этот звонок был нарушением порядка вещей, опасностью для тщательно выстроенной изоляции.

Он медленно подошёл к столику. На экране высветился незнакомый номер с местным кодом. Мысль о том, чтобы не отвечать, мелькнула и исчезла – любое событие, нарушающее обычный ход вещей, требовало немедленной реакции, иначе могло перерасти в нечто большее, непредсказуемое.

– Да, – произнёс Полётов, поднеся телефон к уху. Голос, не использованный за день ни разу, кроме как для чтения собственных текстов, звучал хрипло и неуверенно.

– Господин Полётов? Это участок полиции Выршеца, – раздался голос с сильным акцентом. Болгарский полицейский говорил на русском медленно, с трудом подбирая слова.

Телефон в руке Леонида казался вдруг тяжелее обычного. Писатель слушал незнакомый голос полицейского, и с каждым словом чувствовал, как рушится его тщательно выстроенный день. Имя, произнесённое с сильным акцентом, эхом прошло в сознании – Марина Косичкина. Полётов знал это имя. Знал его слишком хорошо, хотя предпочёл бы никогда не слышать снова.

– Господин Полётов? Вы меня слышите? – голос в трубке звучал настойчиво. Полицейский, вероятно, уже повторял вопрос не в первый раз.

– Да-да, я слушаю, – Леонид потёр переносицу. – Что случилось с этой… журналисткой?

– Мы задержали её сегодня днём. Хозяин дома, где она снимала комнату, позвонил нам. Сказал, что она расспрашивает всех в деревне о вас, показывает ваши фотографии. Знаете, у нас тут все уважают ваше… как это сказать… уединение, – полицейский запнулся, подбирая слово. – Господин Стоянов, у которого она остановилась, очень встревожился. Сказал, что она задавала слишком много вопросов и даже пыталась выяснить точное расположение вашего дома.

Леонид почувствовал, как внутри стало холодно. Раздражение мгновенно сменилось тревогой. Восемь лет. Восемь лет он прожил здесь, не давая никому повода нарушать его покой. Местные относились к нему с тем уважительным безразличием, которое писатель так ценил – никакого любопытства, никаких непрошеных визитов, только сдержанные кивки при редких встречах в магазине или почте. И вот теперь какая-то настырная журналистка из Москвы грозила разрушить эту систему.

– Что ей нужно? – спросил Полётов, хотя прекрасно знал ответ.

– Говорит, что хочет взять у вас интервью. Утверждает, что вы знаете о её приезде. Это правда, господин Полётов?

Леонид сжал губы. Перед глазами невольно возникло воспоминание двухнедельной давности – телефонный звонок, прервавший его работу над особенно сложной сценой романа.

Тогда писатель сидел за столом, полностью сосредоточенный на тексте, когда телефон вдруг зазвонил, отвлекая и раздражая одновременно. Номер был московский, незнакомый. Обычно Леонид не отвечал на такие звонки, но в тот день ждал сообщения от издателя о готовящемся французском переводе своей книги, поэтому всё же поднял трубку.

– Алло, Леонид Анатольевич? – женский голос звучал приятно, профессионально поставленный, с той особой интонацией, которую Полётов безошибочно распознавал как журналистскую.

– Да, – ответил писатель сухо, уже понимая, что звонок не имеет отношения к издательским делам.

– Марина Косичкина, журнал «Литературный вестник». Я очень рада, что наконец смогла с вами связаться! Я бы хотела поговорить о возможности интервью для специального выпуска, посвящённого современной русской литературе в изгнании.

– Я не в изгнании, – отрезал Леонид. – Я просто живу там, где мне удобно.

– Конечно-конечно, – в её голосе прозвучала та профессиональная мягкость, которая всегда вызывала у него раздражение. – Я имела в виду авторов, добровольно покинувших Россию. Ваш случай особенно интересен, ведь вы уехали в момент пика популярности, сразу после «Бесконечного дня»…

– У меня нет желания обсуждать свою личную жизнь, – перебил Полётов. – Ни с вами, ни с кем-либо ещё. Если хотите говорить о литературе, отправьте вопросы по электронной почте моему агенту.

– Леонид Анатольевич, – в голосе журналистки появилась новая нота – странная смесь мягкой настойчивости и понимания, будто она знала его секрет, – мне бы хотелось поговорить не только о литературе. Ваша история с Еленой Павлиновой…

Писатель не дал ей закончить. То, как она произнесла это имя, его взбесило.

– Вы переходите границы, – голос стал холодным. – Мне нечего вам сказать. Не звоните больше.

Леонид нажал отбой, но затем, в приступе ярости, отключил телефон полностью, вынул аккумулятор и швырнул его в ящик стола. Весь день потом не мог вернуться к работе – ходил по дому, пытаясь успокоиться. То, что ещё кто-то помнил о его связи с Павлиновой, было невыносимо. Это имя Полётов отбросил много лет назад, вместе с тем юношей, которым когда-то был – наивным Лёнькой, верившим, что жизнь может быть чем-то большим, чем последовательность разочарований.

И вот теперь эта женщина здесь, в его убежище, в нескольких километрах от дома. Он встряхнул головой, возвращаясь к разговору с полицейским.

– Нет, я не знал о её приезде, – соврал Леонид, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и безразлично. – Эта женщина звонила мне несколько недель назад из Москвы, но я отказал ей в интервью. Очевидно, она решила проигнорировать отказ.

– Понимаю, – в голосе полицейского послышалось облегчение. – Тогда я объясню ей, что она нарушает ваше право на частную жизнь, и…

– А почему вы вообще звоните мне? – внезапно перебил Полётов, осознав странность ситуации. – Обычно полиция не беспокоит граждан из-за навязчивых журналистов.

На другом конце линии возникла пауза, а затем полицейский вздохнул с явным смущением:

– Видите ли, господин Полётов… Она очень… как это сказать… настойчивая. Утверждает, что не уедет, пока не поговорит с вами. Мы не можем держать её долго – она не нарушила закон, только общественное спокойствие. К тому же она… она угрожает связаться с международными правозащитными организациями, если мы будем препятствовать её профессиональной деятельности. Понимаете, нам не нужны проблемы и внимание прессы.

Леонид едва сдержал ругательство. Вот оно что. Косичкина знала, как добиваться своего. Маленький полицейский участок в горной провинции будет делать всё возможное, чтобы избежать международного скандала. Они не могут просто выдворить её – она гражданка дружественной страны, да ещё с журналистской аккредитацией. Но и оставить в покое, очевидно, не хотят – возможно, из уважения к нему, а может, опасаясь, что она действительно нарушит его изоляцию, которую писатель выстраивал годами.

– Что вы предлагаете? – спросил Полётов, уже догадываясь, каким будет ответ.

– Может быть, если бы вы согласились коротко поговорить с ней… просто чтобы она успокоилась и уехала, – в голосе офицера явно слышалось отчаяние. – Мы не можем удерживать её больше суток без официального обвинения. А если отпустим, боюсь, она может… ну, попытаться найти ваш дом самостоятельно.

Леонид закрыл глаза. Внутри сталкивались противоречивые импульсы. Первый, самый естественный – отказаться наотрез, закрыться в доме, может быть, даже уехать на пару недель к морю, пока эта настырная журналистка не исчезнет из его жизни. Второй, гораздо более странный и неожиданный – закончить это здесь и сейчас. Дать ей получить то, что она хочет – короткое интервью, отрепетированные пустые ответы – и отправить восвояси, предотвратив дальнейшие попытки проникнуть в его жизнь.

Выбор причинял физическую боль где-то под рёбрами. Писатель прошёлся по коридору, всё ещё прижимая телефон к уху. За окном уже сгустились сумерки, и отражение его собственного лица смутно виднелось в тёмном стекле – уставшие глаза, морщины на лбу, поджатые губы.

Годами Полётов развивал в себе эту способность – отказывать, устанавливать границы. Он гордился своей бескомпромиссностью, своей безупречной самодостаточностью. Ни от кого не зависеть, никому не быть должным – вот был его негласный девиз. И теперь какая-то московская журналистка ставила его в положение, где нужно было либо отступить от принципов, либо допустить ещё большее нарушение своего личного пространства.