Графиня из Черного замка

И мне приснился сад. Такой яркий, густой и живой, что он затмил память о любой иной реальности. Солнце ласково пригревало, его свет был не просто виден, а ощутим кожей, как шелковистое прикосновение. Воздух был густым, почти вязким от пьянящего аромата тысяч цветов – алых махровых роз, серебристой лаванды, незнакомых мне лиловых колокольчиков и золотых бутонов, похожих на застывшие капли меда. В густых, изогнутых ветвях старых яблонь, отягощенных румяными, идеальными плодами, пели диковинные птицы с хрустальным, переливчатым оперением, а их трели складывались в сложную, сладостную мелодию. В неподвижном, теплом воздухе порхали бабочки размером с ладонь, чьи крылья переливались всеми оттенками синего и пурпура, как кусочки древнего витража, поймавшего луч. Это была сама воплощенная, щедрая нежность, абсолютное обещание вечной, безмятежной весны без осени и зимы.

И тогда раздался Голос. Он не исходил ниоткуда и был повсюду одновременно, мягкий, мелодичный и гипнотически убедительный, как звук далекой флейты над гладью спящего озера.

– Жди, Хранительница Тишины. Скоро в твою жизнь войдут перемены. Яркие, как эти лепестки. Прекрасные, как эта песня. Они принесут тебе то, о чем твое сердце даже не смело шептать в самых потаенных уголках. Новые, сияющие пути откроются перед тобой. Ожидай их.

Я хотела возразить во сне, сказать, что у меня всё есть, что мне ничего не нужно, что этот сад – уже излишество, но не могла издать ни звука, будто губы слиплись от сладкого нектара. Сад начал таять, растворяться в ослепительном, белом свете, цвета стекали, как акварель под дождем, а голос эхом повторял, затихая: «Скоро… жди… скоро…»

Я проснулась. Резко, как от толчка в грудь, с ощущением, что я провалилась сквозь слои пуха на твердый камень. В комнате царил привычный, утробный полумрак, освещаемый лишь алым отсветом тлеющих в глубине камина углей. За свинцовым стеклом окна все так же властвовала глубокая зимняя ночь, тихая и звездная, безжалостная в своей ясности. Ни пения хрустальных птиц, ни удушающего запаха цветов. Только знакомый скрип потолочной балки над головой да далекий, тоскливый вой ветра в расщелинах гор.

Я сидела на кровати, обхватив колени руками, прижимая их к груди, в полном, ошеломленном недоумении. Не страх, а именно глубокая, нахмуренная, почти обидная растерянность наполняла меня до краев, вытесняя сон. Перемены? К лучшему? Я не просила никаких перемен! Я ни о чем не шептала!

Мой устроенный, идеально отлаженный мирок в Черном Замке был полон и завершен, как запечатанный конверт. Каждая знакомая тень на стене была мне родной, каждая щель в камне пола – своим, изученным местом. Я обрела тот самый покой, ради которого, казалось, и была рождена. Зачем нарушать эту хрупкую, выверенную, совершенную гармонию? Это было хуже вторжения. Это было предательство со стороны самой вселенной, которая, казалось, наконец меня поняла.

«Новые пути»? Все мои пути уже были протоптаны моими же ступнями – из тишины библиотеки в теплую сырость оранжереи, оттуда – в дымную, пряную атмосферу кухни, с кухни – по узкой лестнице в личную башню, к своему столу. И эти замкнутые, предсказуемые маршруты меня абсолютно, безоговорочно устраивали.

Я встала, босиком прошла по ледяному, шершавому камню к окну и откинула тяжелый, пыльный занавес из бархата. На черном, бездонном бархате неба сверкали колючие, ледяные звезды, равнодушные и далекие. Замок спал непробудным сном камня. Леса спали под саваном снега. Вся моя «проклятая», тихая, надежная вселенная была в совершенном, нерушимом порядке.

– Нет уж, благодарю покорно, – тихо, но с железной твердостью, в которой звучала вся моя сорокадвухлетняя воля, сказала я пустой, темной комнате, будто отвечая тому бестелесному, навязчивому голосу. – Я здесь как раз потому, что все перемены уже остались позади. Моя жизнь уже стала лучше. И лучшего, глупее и совершеннее этого покоя, я себе не представляю и представлять не желаю.

Я вернулась в постель, натянула стеганое одеяло почти до подбородка, плотно подоткнув его по бокам, и закрыла глаза, решительно, почти физически отгоняя назойливые воспоминания о красках и запахах сна, выталкивая их за пределы сознания. Пусть себе обещает, кто бы он ни был. Я никого не звала. Я не зажигала на окне свечу для путников. И встречать, тем более – с надеждой ждать, я ничего и никого не собиралась. Мое счастье, простое и немое, как камень, было здесь и сейчас, в этой каменной скорлупе, в этой выстраданной тишине. И ничто, даже самый прекрасный, обманчивый сон, не могло заставить меня снова захотеть ветра, дороги и незнакомых, пугающих горизонтов.

Глава 4

                Утром, все еще находясь под смутным, но цепким впечатлением от навязчивого сна, я подошла к большому, темному дубовому гардеробу с резными фигурами стилизованных сов. Не раздумывая, на ощупь выбрала самое простое и привычное – длинное домашнее платье из мягкой, но плотной шерсти цвета лесного мха, без каких-либо вышивок или украшений, только простая кожаная шнуровка у горла. Оно было теплым, уютно облегающим фигуру, удобным и не стесняло движений. Именно то, что нужно для тихого, сосредоточенного дня среди книг и свитков.

Поворачиваясь, чтобы зашнуровать его у стоящего рядом трюмо, я поймала свое отражение в высоком, овальном зеркале в причудливо резной раме из черного дерева, стоявшем в углу комнаты. Я нечасто задерживала на нем взгляд, но сейчас почему-то остановилась, как вкопанная.

Из зеркала на меня смотрела высокая, даже несколько угловато-худощавая женщина. Прямая, почти не гнущаяся спина и давняя привычка держать подбородок чуть приподнятым делали эту худощавость не болезненной, а скорее стремительной, как у лесной лани, готовой в любой момент сорваться с места. Черты лица были тонкими, четкими, будто вычерченными уверенным пером: прямой, с небольшой горбинкой нос, высокие, резко очерченные скулы, неширокий, но определенный, с плотно сжатыми губами рот. Лицо библиотекаря, привыкшего к полумраку читальных залов и долгим, сосредоточенным размышлениям над текстом, а не к бальному свету и придворным интригам.

Мои каштановые волосы, всегда убранные в тугой, неброский и строгий узел на Земле, здесь, за неимением строгих правил, свободно спадали по плечам густой, чуть волнистой волной до середины спины. Они казались темнее и гуще в скупом утреннем свете, с редкими, но заметными прядями цвета спелого лесного ореха.