Графиня из Черного замка

Надежда Соколова

Графиня из Черного замка

Глава 1

Я стояла у высокого замкового окна, прислонив лоб к прохладному, почти ледяному стеклу, в котором чуть заметно вибрировало отражение огня. За свинцовыми переплетами, за толстыми, в три человеческих роста, стенами, медленно и неумолимо укутывал землю зимний вечер. Его сизые тени уже заполнили рвы, а последний перламутровый свет цеплялся за острия башен. Снежинки, словно перья с крыльев небесных лебедей, кружились в безветренном, густом воздухе, ложась пушистыми шапками на темные, мохнатые ветви вековых сосен и на зазубренные камни крепостной стены. Мороз рисовал на стекле причудливые серебристые узоры – папоротники, звезды и завитки, а в камине за спиной весело потрескивали дубовые поленья, и язык пламени лизал почерневшую каменную кладку, отбрасывая на пол гигантские, пляшущие тени.

Здесь было тепло, сытно, безопасно. Тепло от жаркой печи разливалось по плитам пола, пропитанным запахом воска и трав. Эльфы-слуги, бесшумные и предупредительные, с глазами цвета лесных озер, обеспечили всё: от ароматного рагу с кореньями и дичью в глубокой глиняной миске до этой самой охапки сухих, отборных дров. Тишина в зале, с его темными дубовыми балками и гобеленами на стенах, была густой, медовой, нарушаемой только треском пламени, шипением смолы, тихим шуршанием шелковой подкладки моего платья и собственным дыханием.

И от этой совершенной, волшебной тишины, давящей бархатом ушей, на меня накатила тоска. Не острая, не режущая, а тихая, привычная, размягченная временем, как эта зимняя поземка. Тоска по другому шуму.

Я закрыла глаза, прижавшись виском к холодному стеклу, и сквозь запах дыма и воска, старых книг и каменной пыли, пробился другой – резкий, горьковатый и такой живой аромат жареного кофе из соседней кофейни, смешанный с нотами булочки с корицей. Сквозь треск поленьев я услышала далекий, но отчетливый звук: монотонное гудение батареи центрального отопления в моей старой квартире, ее щелчки по ночам, скрип изношенного лифта в подъезде, смутный, непрерывный гул магистрали за окном, похожий на шум далекого моря. Я вспомнила, как торопилась утром по серому, слякотному асфальту, уворачиваясь от брызг колес, а снег тогда был не волшебным покровом, а мокрой, неудобной помехой, набивавшейся в прорези ботинок. Я вспомнила ощущение холодного, гладкого экрана телефона в уставших пальцах и одновременное тепло картонной кружки в примороженных ладонях, контраст, который будил.

Здесь не было ни резких гудков машин, ни приглушенных разговоров по телефону за стеной, ни мерцания синих экранов в полутьме. Здесь был покой. Иной, величавый, древний, но иногда слишком безмолвный, слишком просторный для души, рожденной в тесном гуле мегаполиса.

Я открыла глаза. Снег все шел, беззвучно и обильно. Одна снежинка, крупная и идеально симметричная, прилипла к стеклу прямо перед моими глазами, на миг сохранив свою ажурную, кристаллическую форму, каждое ответвление, каждый луч, прежде чем сжаться, потемнеть и растаять в маленькую, шестигранную каплю-слезу. Я наблюдала за этим маленьким чудом, не отрываясь, и грусть потихоньку отступала, превращаясь в тихое, светлое удивление. Да, там был шум и спешка, горячий кофе навынос и бег по графику. Но здесь, в этой немой, заснеженной сказке, было иное волшебство – видеть, как рождается, долго летит и тает всего одна снежинка. Слышать не гул метро, а далекое, размеренное биение собственного сердца в этой совершенной тишине.

Я вздохнула, глубоко, и белый пар от дыхания на мгновение скрыл весь зимний пейзаж, оставив лишь размытое серое пятно. Когда стекло снова прояснилось, я уже не просто смотрела на снег. Я его видела – каждый завиток метели, каждую тень на сугробе, иней на сосновых лапах. И, повернувшись к камину, к живому теплу и глубинному покою этого странного, магического дома, я почувствовала, как легкая, неуверенная улыбка тронула мои пересохшие губы. Тоска не ушла совсем – она тихо свернулась калачиком в самом теплом уголке сердца, как спящий, дремлющий кот. Но ее место у окошка души заняло спокойное, ясное, почти осязаемое «сейчас».

Я протянула руки к огню, грея ладони, чувствуя, как жар прожигает холод кожи, и подумала, что завтра, может быть, надену тяжелый плащ и выйду в этот белый, чистый, хрустящий мир. А может, и нет. А сегодня было достаточно просто стоять на этом потертом ковре у окна, чувствовать холодок стекла на лбу и наблюдать, как без счета и конца падает снег в моем новом, тихом, необъятном мире.

Меня звали Тихонова Виктория Александровна. И я полностью соответствовала своей фамилии – тишина была моей стихией. Не та гнетущая, пустая, а наполненная, живая: едва слышное шуршание старых страниц под подушечками пальцев, глухой скрип отполированных временем деревянных полок, размеренное тиканье маятника массивных настенных часов в углу читального зала. Я обожала покой раннего утра в библиотеке, когда длинный, косой солнечный луч, полный кружащейся, золотой пыли, ложился на стопки еще не разобранных книг, высвечивая волокна на потрепанных корешках. Шумные сборища и большие компании выматывали меня за полчаса, заставляя искать спасения на кухне у гудящего холодильника или на холодном балконе, под колючими, безразличными звездами.

Мне было сорок два. Старая дева – этот аккуратный ярлык, как незаметная, но всегда чувствуемая этикетка на корешке, висел на мне и в моем мире, и, как я позже поняла, в этом новом, магическом. Впрочем, мне было все равно. Мечты о принце – пусть и не на белом коне, а на приличной иномарке – и двух разумных, послушных детях остались где-то там, в пыльном альбоме с пожелтевшими выпускными фотографиями, затертые до неузнаваемости. Жизнь сложилась иначе. Я смирилась, не с надрывом, а с тихим, будничным, почти незаметным вздохом, и отдала себя работе.

Работа была моим храмом и крепостью. Я была главным библиографом в городской библиотеке, знала каждый стеллаж, каждый ящик карточного каталога с его потрепанными уголками, каждую потрепанную обложку с ее уникальными потертостями. Больше всего я любила наш отдел фантастики, спрятанный в дальней, уютной нише под самым сводчатым потолком из темного дуба. Там пахло старой бумагой, переплетным клеем, пылью веков и сладковатой тайной. Я поглощала романы один за другим, особенно фэнтези. Я не просто читала – я жила в тех мирах. Представляла себя не королевами или могущественными волшебницами (это казалось слишком уж наглым, неправдоподобным), а скорее мудрыми, седовласыми хранительницами знаний, вечными затворницами в высоких башнях, полных свитков, или просто невидимой наблюдательницей со стороны, сидящей в углу у трактирного камина с книгой в руках и кружкой слабого эля.

И вот однажды, холодным ноябрьским вечером, сырым и промозглым, я шла домой, закутавшись в потрепанное пальто. В руках – тяжелый пакет с молоком и свежим, еще пахнущим типографской краской томом очередной эпопеи. Тротуар был скользким от неумело посыпанного песка и первого, уже подтаявшего снега, превратившегося в серую кашу. Я думала о только что дочитанной главе, о том, как героиня проходила сквозь Зеркало Туманов в иной мир, и о легкой зависти, которую вызвала у меня эта легкость перехода. В ушах еще стояла благородная тишина библиотеки, а не приглушенный городской гул. Я не заметила черной, невидимой в ранних сумерках наледи, растекшейся по бетону, как масляное пятно.

Нога резко, предательски ушла вперед. Мир опрокинулся, сменив привычную вертикаль на болезненную горизонталь. Последним земным ощущением был не ожидаемый удар о жесткий бетон, а странная, мягкая, затягивающая пустота, будто я проваливалась в бесшумную бездну, устланную стопками пуховых перин. И запах – не бензина, мокрого снега и гари, а воска, старой древесины, сухих трав и… чего-то тонкого, цветочного, неуловимого и незнакомого.

Я очнулась здесь. Не в теле юной эльфийки или знатной дамы, а в своем собственном, сорокадвухлетнем, знакомом до каждой родинки и начинающейся морщинки у глаз. В простом, добротном шерстяном платье темно-синего цвета, которое показалось бы здесь грубым и чужим, на жесткой кровати с тюфяком, набитым сеном, под тяжелыми, темно-бардовыми балдахинами из плотной ткани. Первая мысль была абсурдно-практичной, прорвавшейся сквозь туман: «А книга-то где? Новенькая… И молоко пропадет, кислятина». Потом пришел холодный, липкий страх, сковавший горло. А потом – ошеломляющее, тихое, постепенное узнавание. Эти шероховатые каменные стены, этот прохладный, чистый воздух, пахнущий камнем и дымом, эта глубокая, густая, не городская тишина за свинцовым стеклом… Это было похоже. Похоже до мурашек, до щемящего чувства в груди на сотни прочитанных мной страниц. И мое сердце, всегда стремившееся к покою, вдруг забилось не от одного лишь ужаса, а от странного, щемящего, почти стыдного предвкушения. Будто я наконец-то, после долгих лет поисков, дошла до той самой дальней полки в своей нише и кончиками пальцев нащупала ту самую книгу, толстую и таинственную, которую бессознательно искала всю жизнь. Только открыть ее предстояло теперь не руками, а каждым новым мгновением в этом немом, замерзшем пространстве.

Глава 2

Первые дни в замке слились в одно длинное, завороженное исследование, плавное, как течение холодного ручья. Просыпаясь на огромной кровати под тяжелым балдахином из узорчатой парчи, я несколько минут просто лежала, утопая в грубой мягкости перин, прислушиваясь к непривычной тишине. Она была иной, не мертвой – насыщенной легким, ежечасным скрипом древних дубовых балок, шепотом ветра в извилистых печных трубах, далеким, ритмичным гуном водяного колеса мельницы где-то в глубине замковых недр, доносившимся сквозь толщу камня.

Моими проводниками и хранителями стали слуги. Эльф с серебряными, как лунный свет, волосами, заплетенными в тугую косу, и глазами цвета весеннего неба на рассвете приносил завтрак на тонкой фаянсовой посуде – его движения были бесшумны, плавны и полны врожденной, невымученной грации. Он почти не говорил, только слегка склонял голову, и этого легкого кивка, сопровождаемого спокойным взглядом, было достаточно. Гном с окладистой рыжей бородой, заплетенной в аккуратные косы и увешанной крошечными, изящными связками ключей, отвечал за хозяйство. Он ворчал себе под нос на гортанном языке, проверяя ладонью крепость массивных дверных петель и с профессиональным прищуром оценивая качество укладки каждого полена в нише у камина, но его маленькие, пронзительные глаза из-под мохнатых бровей светились глубинным добродушием и безмолвной гордостью за свое идеальное дело.

А однажды вечером, блуждая со свечой в руке, я столкнулась в длинном, сыроватом коридоре с огромным, лохматым волком, чья шерсть отливала синевой в слабом свете. Сердце на миг остановилось, сжавшись в ледяной ком. Но зверь лишь опустил голову, прижал острые уши к черепу и, издав тихий, почти кошачий звук, похожий на урчание, юркнул в низкую боковую дверь, задевая косяк могучей лопаткой. Через минуту из той же двери вышел высокий, суровый мужчина с седыми висками, одетый в простую, поношенную кожаную куртку, и с тем же немым почтением поклонился, а в уголке его глаза на миг мелькнул тот же желтоватый отсвет. Оборотень. После этого я научилась различать их – по особой, скользящей, бесшумной походке, по внимательному, чуть диковатому, звериному блеску в глубине взгляда. Они патрулировали стены и окрестные леса, обеспечивая безопасность, и их незримое, но ощутимое присутствие, странным образом, не пугало, а успокаивало, как надежный замок на двери.

Отношение ко мне было безупречно-почтительным. «Госпожа», «Хозяйка замка» – так они меня называли, выговаривая слова с мягким, чуть шипящим акцентом. В их взглядах читалось не раболепие, а скорее… сосредоточенная ответственность. Как будто я была ценным, немного хрупким и непонятным артефактом, который им вручили на хранение и оберегание.

И я начала изучать. Сначала робко, побаиваясь тронуть что-либо, потом с растущим азартом библиографа, систематизирующего новую, живую, трехмерную коллекцию. Замок оказался удивительным, наглядным сплетением эпох и стилей. Массивные, циклопические фундаменты из неотесанных глыб, говорят, заложили еще великаны. Затем гномы надстроили крепкие, прямые, невероятно надежные стены с глубокими нишами для факелов и винтовыми лестницами, ведущими в самые неожиданные места, чьи ступени были слегка стерты по центру. А эльфы привнесли изящество – ажурные решетки на окнах, напоминающие морозные узоры, филигранные узоры на каменных капителях колонн, живые, вьющиеся по внутренним стенам двора растения с толстыми стеблями, которые даже зимой под снежными шапками сохраняли изумрудные, восковые листья.

Каждый день приносил открытия. Я нашла солнечную залу со стеклянной крышей, где в дубовых кадках росли лимоны с бугристой кожурой и серебристая лаванда, наполняющая воздух сонным ароматом. Обнаружила потайную дверь за тяжелым ковром с изображением охоты в библиотеке (как же иначе!), ведущую в маленькую круглую комнату-улей, полностью заставленную узкими полками со свитками, туго перевязанными шелковыми шнурами. Нашла купальню с бассейном, наполняемым горячей, слегка минеральной на вкус водой из подземного источника, облицованную гладким, теплым на ощупь камнем молочного оттенка.

Уют здесь был не от показного богатства, а от многовековой, продуманной заботы. Камины были сложены по особым законам, чтобы давать максимум тепла при минимуме дыма, толстые, немного выцветшие гобелены на стенах глушили малейшие сквозняки, в каждом кресле у камина лежала мягкая шерстяная подушка, набитая ароматным сеном. В моем кабинете (я сразу присвоила себе комнату с большим, почти церковным окном, выходящим в хвойный лес) на столе из темного дерева всегда стояла полная чернильница из матового стекла и простая глиняная ваза с зимними ягодами или хвойными ветками, чей смолистый запах смешивался с запахом старых фолиантов.

К концу первой недели я уже могла с закрытыми глазами, по едва уловимому сквозняку или шероховатости под пальцами, пройти из низкого, теплого кухонного флигеля, пахнущего дымом и специями, в холодную, обвеваемую ветрами северную башню. Замок, поначалу казавшийся бесконечным лабиринтом, стал понятным, дышащим организмом. И в его глубокой, обволакивающей тишине, под почтительным, ненавязчивым взглядом нечеловеческих слуг, моя земная тоска начала понемногу оттаивать, как иней на стекле под утренним солнцем, оставляя после себя лишь чистую, прозрачную влагу. Я была не пленницей, а скорее нежданной смотрительницей этого странного, прекрасного музея под открытым небом. И мне предстояло решить, что делать с этим вверенным мне, внезапно обретенным тихим волшебством.

Поначалу я, по земной привычке, настораживалась при каждом звуке далекого, басовитого рога, доносившегося из-за леса, или при скрипе неуклюжих колес на бревенчатом мосту у подножия холма. Ждала визитов, вежливых, но неизбежных вопросов, сложных объяснений, в которых я и сама не до конца разбиралась. Но дни шли за днями, плавно, как снежинки в безветрие, а на горизонте, на белой ленте дороги, не показывалась ни одна позолоченная карета, ни один одинокий всадник под развевающимся стягом с фамильным гербом. Замок, казалось, существовал в собственном временном пузыре, в аккуратной, непроницаемой скорлупе из тишины и пушистого снега. Новости извне, если они и были, доносились только через редкие, скупые реплики слуг: оборотень, отряхивая с плеч иней, мог глухо упомянуть, что в дальнем лесу у Седых скал обосновалась новая волчья стая и ведет себя достойно, а гном, поправляя секиру на поясе, – что тяжелый торговый караван сородичей прошел по северной каменной дороге, не сворачивая к замку.

И я, наконец, с полной ясностью поняла, что всем – или никому – здесь действительно было все равно. Никто не требовал отчета, не проверял пыльные свитки с правами на владение, не искал в тревоге пропавшую Викторию Александровну Тихонову из городской библиотеки номер четыре. Я была просто Хозяйкой. Фактом, как эти стены, как очаг, что всегда зажжен, как солнце, встающее из-за сосен. Самим явлением, не требующим оправданий.

И это было глубинным, тихим освобождением. На Земле мое одиночество всегда было маргинальным, чуть ли не позорным пятном в социальной анкете. Здесь же оно превратилось в естественное, даже почетное состояние, почти что должность. Я не была «старшей девой» – я была Держательницей Тишины, Стражем этого немого покоя.

Мое исследование замка незаметно перешло из фазы восторженных открытий в фазу медленного, основательного обживания. Я не просто находила комнаты – я наполняла их собой, своим дыханием, своими негромкими ритуалами. Принесла в солнечную залу, на стол из светлого ясеня, старинный травник с выцветшими иллюстрациями (его отыскал гном в самых потаенных глубинах библиотечных катакомб) и стала скрупулезно свершать описания растений в саду под стеклом, сравнивая живой лист с нарисованным. Устроила в маленькой круглой комнате-улее, где воздух был сух и пах пергаментом, себе настоящий кабинет, расставив на полках самые интригующие свитки с географическими картами неведомых земель и расставив принесенный с собой скромный, но верный чернильный прибор так, чтобы свет из бойницы падал точно на лист.

Даже научилась заказывать еду не общими, смущенными фразами, а конкретно, вникая в суть: «Эльсиндор, сегодня мне бы чего-нибудь с лесными ягодами, той, что с горчинкой», и эльф-повар, тот самый с серебряными волосами, почти улыбался одними уголками узких глаз, едва заметно кивая, и вечером в рагу появлялись терпкие ягоды можжевельника.

Иногда, закутавшись в тяжелый плащ из овечьей шерсти, я поднималась по узкой, открытой всем ветрам лестнице на самую высокую башню-дозор и подолгу смотрела на бескрайние, заснеженные леса, уходящие волнами за линию горизонта. Ни дымка из труб невидимых соседних поместий, ни теплых огней далеких деревень. Только чистая, безлюдная белизна, темная, колючая хвоя да холодное, пронзительно синее небо. И в груди не возникало прежней, знакомой паники от этой абсолютной изоляции. Вместо нее рождалось спокойное, широкое, как этот простор, чувство принадлежности. Я была частью этого молчания, этой колючей стужи, этого древнего, шершавого камня под моей ладонью, хранящего дневное тепло.

Гости не приезжали. И со временем я осознала, что это было не просто отсутствие, а дар. Прекрасный и безмолвный. Никто не нарушал хрупкую, совершенную мелодию моего нового существования: мерный скрип гусиного пера по пергаменту, уютное потрескивание яблоневого полена в огне, шелест столбцов запутанного текста и тихие, почти неслышные шаги тех, кто делил со мной эту тихую, неприступную крепость. Я наконец-то обрела то, о чем подсознательно, в глубине души, мечтала всегда: полное, безоговорочное и ничем не омраченное право на покой. И не собиралась менять его ни на какие громкие приключения из прочитанных книг. Моё истинное приключение было здесь – в бездонной глубине обретенной тишины и в неторопливом, ежедневном познании каждой узкой тени, ложащейся на каменные плиты от низкого зимнего солнца.

Глава 3

Это открытие я делала постепенно, по крупицам, как собирала разрозненные страницы уцелевшего фолианта, сшивая смысл из разорванных строк. В глубине библиотеки, за очередным поворотом узкой, выщербленной лестницы, я нашла низкую дубовую дверцу, потемневшую от времени, которую даже дотошный гном-хранитель, казалось, обходил стороной, никогда не чистя перед ней медную ручку в виде змеи. За ней оказался не зал, а тесный архив – не ухоженный, как остальные залы, а погруженный в дрёму и покрытый тонким, бархатным, нетронутым слоем пыли, будто само время здесь текло чуть гуще и медленнее, оседая на каждом выступе.

Именно там, в тишине, нарушаемой только шорохом моей собственной шерстяной юбки, я нашла летописи. Не изящные пергаментные свитки, а массивные, окованные потемневшим от сырости железом фолианты, чьи переплеты были холодны на ощупь. Чернила на пожелтевших страницах из плотной, шероховатой бумаги поблекли до цвета ржавчины и сепии, но выведенные острым первом буквы были еще читаемы. Я принялась за них с профессиональным, сконцентрированным азартом библиографа, с тем же щемящим чувством открытия, с каким на Земле разбирала старый, забытый, некаталогизированный фонд, где каждая книга могла оказаться сокровищем.

Так, листая страницы, где поля были испещрены выцветшими пометками на забытых наречиях, я и узнала. Замок носил имя, которое в этих землях, согласно тексту, произносили шёпотом, с суеверным крестом, – Черный Замок Дымящихся Вершин, или Мор-Аглар на языке его основателей. Место, где, по преданиям, заключали кровавые договоры с теневыми сущностями, где в тиглях из черного обсидиана рождались зелья, меняющие судьбы целых королевств, а в безлунные ночи с самых высоких башен доносились протяжные песни на забытых, колющих слух языках. Он принадлежал не благородным рыцарям, а череде могущественных и, как сухо утверждали летописцы, «весьма мрачного, совращенного нрава» личностей: колдуну Азарготу, искавшему эликсир вечной жизни в сердцах драконов; чародейке Лилан, повелевавшей снами и выстригавшей из них свои серые одежды; некроманту с ледяным сердцем, чье имя было стерто и заменено прозвищем Морозная Песнь… Народ, суеверный и пугливый, столетиями обходил эти поросшие елями горы и дремучие леса широкой дугой. Дороги, ведущие сюда, зарастали чертополохом и ежевикой. Замок стал призраком наяву, страшной сказкой для непослушных детей, конец которой всегда оставался недоговоренным.

Я закрыла тяжёлую, отзывающуюся в ладонях холодом металла книгу, и сухая пыль взметнулась золотистым столбом в косом луче света от узкого окна-бойницы. И… не испугалась. Во мне не шевельнулось ни спазматического страха, ни брезгливого отвращения. Напротив, всё встало на свои места с тихим, почти слышным щелчком. Стало логичным и ясным, как генеалогическое древо. Почему мы были в такой совершенной изоляции. Почему слуги были не людьми, а существами древними, для которых граница между мирами, видимо, была тоньше паутинки. Почему в глубоких погребах и бесконечных кладовых провизия, которую я поначалу наивно принимала как данность, казалась возникающей сама собой – всегда полные мешки зерна с особым, серебристым отливом, бочки с солониной, не знающей тления, ящики с сушеными кореньями, пахнущими звёздной пылью. Вероятно, какая-то древняя, могучая магия, заложенная в саму сердцевину камней фундамента, до сих пор исправно, как часовой механизм, поддерживала здесь жизнь для тех, кого замок признавал своими.

Я спустилась в главный зал, где уже зажигались факелы в железных кольцах, подошла к камину и протянула руки к живому огню. Пламя лизало дубовые поленья, отбрасывая на стены с потрескавшимися фресками длинные, танцующие тени, которые когда-то могли пугать до смерти заплутавших путников. Теперь они были просто тенями – неотъемлемой, почти домашней частью вечернего уюта.

Мысль была кристально ясной и спокойной, как вода в лесном источнике: я не колдунья, не злая ведьма, не наследница их леденящих кровь тайн. Я – библиотекарь. Но если проклятие этого места, его дурная слава и наследие, выражалось в вечной, нерушимой тишине, в желанном уединении, в абсолютной самодостаточности и в том, что тебя наконец-то оставляют в покое вселенная и общество… то это было проклятие на мой особый, выстраданный вкус. Лучшей, более идеально сшитой по моей мерке судьбы я и придумать не могла.

Я взглянула на эльфа Эльсиндора, бесшумно поправлявшего складки

тяжелых занавесей у дальнего стрельчатого окна.

– Эльсиндор, – сказала я, и мой голос прозвучал непривычно отчетливо в тишине зала. Он обернулся, его лицо было, как всегда, непроницаемо-спокойным. – В летописях пишут, что в третью фазу синей луны здесь варили зелье прозрения из слёз феникса и пепла крыльев ночной виверны. У нас в кладовых сохранились ли запасы чего-то подобного? На вечерний чай, например. Для аромата.

В его бездонных, весенних глазах мелькнула быстрая, как падающая звезда, искорка – то ли глубочайшего удивления, то ли безмолвного, но полного одобрения. Он склонил голову, и свет огня скользнул по серебру его волос.

– Я тщательно проверю глубинные кладовые, госпожа. Но, позволю себе заметить, что мёд с белыми травами с южного склона, возможно, подойдет больше. Он обладает… исключительно умиротворяющим эффектом. И не вызывает видений, мешающих сну.

Я кивнула, повернулась к окну, за которым уже сгущалась зимняя синева. Замок был Черным. Место было проклятым в глазах целого мира. А в груди у меня, под простой шерстяной тканью, медленно расцветало тёплое, уверенное чувство, которого я не знала даже в самых смелых своих фантазиях: чувство полного, абсолютного и безусловного дома. И этот дом, наконец, был только моим.

Я легла спать в своей опочивальне, укутавшись в стеганое одеяло из тисненого бархата, набитое душистой болотной осокой. Последнее, что я ощущала перед сном, – это не волнение, а глубокое, костное удовлетворение. Тепло от тлеющих углей в камине и знакомая, всеобъемлющая тишина замка, не пустая, а содержательная, убаюкали меня почти мгновенно, как колыбельная, спетая самой историей.