Лето в октябре

– Что с ней?

– С ней всё в порядке… Просто тут Тамара Петровна. Она её осматривает. Просила вас пригласить.

– Иду,– коротко ответил Михаил Иваныч и положил трубку.

И как это понимать? Всё страньше и страньше… Поднимаясь по лестнице в операционный блок, по соседству с которым была “интенсивка”, доктор сам себе приказал перестать придумывать объяснения происходящему. Он повторял мысленно привычную формулу: «Сначала наблюдать, потом удивляться, а уж потом – если останется время – задавать вопросы». Формула была старой, почти академической, но спасала от паники. В оригинале она звучала несколько по-иному, умещаясь в три слова, но оставим цензурный вариант.

Задавать вопросы сейчас было пустой тратой слов. Оставалось лишь смотреть, слушать и ждать, словно в этом мире не осталось места объяснениям, а был только один разумный путь: довериться потоку событий, принять их как есть, подобно чаю Семёна Ильича, который он несёт уже полгода, каждый раз обещая «завтра».

Когда доктор зашёл в палату интенсивной терапии, то застал совсем странную картину. В палате, кроме роженицы, был лишь один пациент – бабушка без сознания, с лёгкой формой ишемического инсульта. Около койки с бабушкой хлопотала сейчас дежурная сестра, проверявшая аппаратуру и часто поглядывавшая в сторону койки с роженицей, около которой стояла Тамара Петровна. Одну руку главврач держала на лбу пациентки, вторую – точно под левой грудью, напротив сердца.

Доктор подошёл поближе и остановился рядом с койкой.

– Вы звали, Тамара Петровна? – негромко спросил он.– Как пациентка?

– Я полагала, что это вы мне расскажете, Михаил Иваныч,– холодно ответила главврач.

– Операция прошла успешно. Грязи в ране не обнаружено. Состояние на момент перевода в палату интенсивной терапии стабильное. Вот только…

– Только что?– поинтересовалась Тамара Петровна.

Она убрала руки с головы и груди пациентки, обошла койку и положила правую ладонь на повязку точно поверх ушитой раны.

– Так что вас смутило, Михаил Иваныч?– повторила вопрос главврач.

– Кровь у неё… синяя,– медленно ответил гинеколог.

– Ну что ж, поздравляю!– выразительные брови Тамары Петровны встали домиком. – Ваш пациент принадлежит к исчезающе малой группе людей, у которых медь в крови взяла верх над железом.

– Это… совместимо?

– Вы же видите – дышит, реагирует. Значит, совместимо.

– Но у людей не может быть такого! Или вас это не удивляет, как… как и остальных?

– Ну, вы сами же ответили на свой вопрос,– с иронией заметила главврач.– Раз остальных не удивляет, то и вы не удивляйтесь.

Доктору хотелось спросить, мол, какого чёрта тут происходит, но он сдержался. Так с начальством разговаривать нельзя, проще против ветра малую нужду справить.

Больная тем временем открыла глаза и посмотрела сначала на главврача, а потом медленно перевела взгляд на гинеколога. Глаза у неё были серо-голубые, пронзительные и бездонные, словно нездешние.

– Что тебе есть имя?– рокочущим контральто вдруг спросила главврач у больной.

– Ва… силиса,– шёпотом ответила та.

– Что помнишь ты?

– Что младенца родила здоровенького. Молочка бы ему материнского, чтобы сил набирался, да богатырём рос на славу рода нашего,– шептала Василиса.

– Пока лежи, скоро увидишь младенчика своего,– таким же глубоким голосом ответила Тамара Петровна и убрала руку с живота пациентки.– Выздоравливай!

– Пойдёмте, Михаил Иваныч, – уже привычным тоном сказала она.– Сейчас спустимся в приёмный покой, там ваше присутствие обязательно.

– Принято,– коротко ответил доктор, стараясь унять холодок под ложечкой.

Лёгкой девичьей походкой Тамара Петровна покинула “интенсивку” и зацокала шпильками по коридору. Михаил Иваныч последовал за ней, ловя удивленные и вопрошающие взгляды дежурной сестры, которым суждено было остаться без ответа. Впрочем, когда они покинули палату, сестра сразу потеряла интерес к происходящему и механически занялась выполнением привычных обязанностей.

По дороге к приёмному покою доктора вдруг посетила мысль, что начальница давно уже не носила туфель на шпильках – комплекция у неё была крупная. А тут она не шла, а прямо летела впереди, слегка покачивая бёдрами, словно двадцатилетняя студентка на свидание.

В лифте он внимательнее присмотрелся к Тамаре. Несоответствия множились: цвет волос неуловимо отличался, морщинок на лбу практически не было, отсутствовал наметившийся второй подбородок, да и кожа на шее была упругой и гладкой – прямо хотелось прикоснуться, как тогда, четыре года назад.

Лифт лениво дохнул сквозняком, словно сдувая нахлынувшие воспоминания. Пока кабина ползла вниз, он всё же решился:

– Простите, у вас новая диета или…?

– Старый добрый сон, – пожала она плечами. – Сплю, наконец, по четыре часа, а не по два.

– Сон? – переспросил доктор.

– Лучший способ восстановления сил, Михаил Иваныч. Если позволить себе роскошь отключить телефон.

Перед входом в приёмный покой Тамара Петровна сделала доктору знак остановиться. Дверь была открыта, но находящиеся внутри пока что не замечали новоприбывших.

***

В приёмном покое, кроме дежурной сестры и егеря, находились хирург Виталий Палыч и местный участковый – Максим Ильич Самойлов. По чьему-то странному административному капризу этот уже седоватый майор числился всего лишь участковым по Северо-Западному сектору Кромска, который горожане дружно величали просто Болотом.

Прозвище закрепилось из-за основной улицы района – Болотной, а её название, в свою очередь, восходило к Ядрову озеру, что обреталось километрах в десяти от города. Если точнее – Ядрову Болоту, которое начиналось сразу за озером и тянулось на север, застилая горизонт чахлыми деревцами. Этот бескрайний кисель из торфа, трясин и кочек, богатых развесистой клюквой, согласно ведомственной карте продолжался до самого края листа, а что там дальше – из местных мало кто знал, да и знать не особо хотел.

Улица Болотная торчала из города тонкой серой жилкой. Ровный асфальт заканчивался неожиданно, словно финансирование, нежно тронутое чиновничьей пилой. Далее шёл рябой просёлок, тянувшийся до самого озера, где внезапно разветвлялся, как плохо отлаженный алгоритм.

Налево пойдёшь – в село Богородское придёшь, где обитала упёртая казачья община, будто сошедшая со страниц дореволюционного фолианта: строгие уставы, серые папахи, самодельная медовуха и вечный ритуальный спор с районными властями о «вольных правах». Как выражался порою майор Самойлов, «они там, наверно, до сих пор радио колдунством шаманским считают и за отмену крепостного права голосуют единогласно и ежегодно, чтобы не забыть». Что именно «не забыть» – он обычно не уточнял, обильно присовокупив далее слова, в светском обществе неупотребимые.

Направо дорога огибала озёрную гладь, потом шла вдоль кромки болота и приводила к хутору Беленькому.

В Беленьком – пять дворов, ветхий дизель-генератор и царство егеря, того самого, что привёз роженицу и который по осени водил заезжих чёрствых философов стрелять уток, по зиме – мажористых бюргеров на кабана, а по весне – отчаянных романтиков на медведя-шатуна. Тут же обретались его собаки, бензопилы, сети и маленький музей добытых ранее охотничьих трофеев, среди которых были не только головы и шкуры, но и мелкие памятные вещи. К последним обычно прилагалась записка, в коей излагалась байка, с оным предметом связанная, но то было для гостей – все свои истории егерь помнил назубок.

Дальше дорога теряла последние крохи асфальта, смирялась, одевала посконное глиняное рубище и превращалась в лесную грунтовку, которую егерь, согласно инструкции, каждую весну чистил самодельным отвалом. Грунтовка уходила на северо-запад, туда, где за покатыми холмами рычали трелёвочные трактора, вытаскивая из чащи сосны, возрастом сопоставимые разве что с городскими легендами.

Болото – это не география. Это образ жизни. В городе сектор держался особняком, словно вредный старик-отшельник, который сперва приглашает к столу, а потом внезапно вспоминает, что гостей терпеть не может.

В начале своей карьеры участкового Самойлов часто и подолгу задумчиво курил после очередного выезда, словно решая в голове уравнение: как совместить служебные обязанности с тем простым фактом, что Болото по-настоящему не подчинялось никому, кроме самого Болота.

Прошло время, и решение нашлось – он просто полюбил Болото таким, какое оно есть. Полюбил его правильный, строгий беспорядок. Полюбил и то, что здесь всё часто решалось без протокола: ты либо умеешь ходить «по земле» – и живёшь, либо не умеешь – и тонешь в трясине. Остальное – мишура.

Сейчас участковый майор Самойлов чувствовал себя словно капитан дальнего плавания, зашедший в шахматный кружок: гордо, но растерянно.

Первой, видимо, попала под раздачу дежурная сестра, но с ней разговор был уже закончен. Сейчас участковый беседовал с егерем.

– Ну, Михалыч, ты меня знаешь, я тебя знаю. Рассказывай, что тут у вас.

– Знаю, конечно. Ты вот что, Ильич, вопросы задавать будешь под протокол или как?

– Пока что так, – участковый выделил первое слово.

Допрашивать полномочий у майора не было – это прерогатива следователя. Но привлечение следователя-дознавателя автоматически переводило ситуацию в сугубо официальный формат, что для тихого Кромска, где все всех знают, было пока нежелательно.

– Нашёл их обоих у просеки, в Селищенской балке, на полпути от озера до моего хутора…– нехотя начал егерь.

Самойлов кивнул и открыл блокнот, хотя знал: запишет пять слов и спрячет – начальству нужен не протокол, а отсутствие скандала.

– Вот прямо в балке? С дороги увидал? – глянул он на егеря исподлобья.

– Да там от балки одно название – сам прекрасно знаешь.

– И чего ты там делал ночью?

– По делам в город ехал, – насупился егерь.

– По делам, значит? – усмехнулся Самойлов.

– Ну, Ильич, ёпта! Бабу я присмотрел. В городе. Договорились. Знаешь ведь – один живу, на выселках, да ещё и нога… – завёлся егерь.

– Ладно-ладно, не кипятись, – участковый сбавил тон. – И что дальше?

– Дальше. Следы шли с болота – там нынче глушь и топь, не всякий за клюквой пойдёт. Да и не время – весной она-то слаще. Женщина на самодельных носилках лежала, еле жива, на животе повязка тугая. Этот… сопровождал. Сказал, что «повивальная бабка» ушла «куда-то» и сказала помощи ждать. Ну, подобрал и повёз.

– А ты не брешешь, Михалыч? – устало вздохнул участковый. – Ну тебе-то оно какого чёрта сдалось?

– А чё, бросить их, ёпта? Люди же! – взвился егерь. – Так бы я давно сидел дома, водку пил, а не здесь рапорт на лету сочинял.

– А говоришь – к бабе ехал?

– Ну это я фигурально…

– Слушай, родное сердце, брешешь ты хреново. Колись давай. Как на духу.

Михалыч посопел, помолчал и выдал:

– Баба с ними была. Высокая, красивая и страшная. На две головы тебя выше. Глаза – огонь. Как скажет чего – мороз по коже продирает. Она и скомандовала подобрать и отвезти.

– Так страшная или красивая?

– Вот не поверишь: и то и то.

Участковый выругался.

– Забористые у тебя там мухоморы, однако. Не передумал «ваньку» валять?

– Ильич, ты это… Мы в больнице, ёпта – ты команду дай: вот доктора, вот вены, вот «поссать». Если хоть какой запрет в крови найдут – сам с повинной приду.

Участковый вплотную придвинулся к егерю.

– Михалыч, ты ж служил! Что мне с вами делать прикажешь? – зашипел он. – Вас туева хуча народу видела. Секаешь, чем пахнет?

– Да не дурной.

– «Не дурной» он, – участковый скривился, словно лимон прикусил. – Роженицу зовут неизвестно как, кесарево сделали чёрт-те кто, ребёнок жив, мать в реанимации. Этот её сопровождал? – кивнул он на мужичка в серой домотканой рубахе и лаптях.

– Он самый.

Тот периодически хрюкал из-за тампонов в носу, мял в руках войлочную шапку и таращился на люминесцентные лампы, будто в них жили демоны.

– Ты чего на себя «look» такой напялил-то, клоун? – обратился к нему участковый.

– Лук? Не… Лук – то ж овощ, в говне растёт. А это ж армяк простецкий, – автоматом выдал мужичок.

– Фамилия, имя, отчество?

– Борослав… а отчества не спрашивал никто-сь. Родимичи мы все, барин. Бывало, кличут просто – Борко да Славко. А фамилия – от земли она, Светлоярские мы обратно ж, – голос у него был тихий, будто шелест ветра, и немного гнусавый.

– Ты «ваньку» не валяй! – рыкнул участковый. – Какой я тебе к *ням барин? Не видишь – перед тобой майор полиции?! Либо здесь всё рассказывай, либо в «обезьяннике» всё равно расскажешь. Но там кислее будет.

– Полицмейстер, значит, ваша милость? – мужичок согнулся в поясном поклоне. – Не надо-ть в «холодную-то». Я-тось к батогам привычен, токмо за милой моей пригляд бы нужен…

– К батогам он привычен… Гражданин Борослав-без-фамилии, год рождения?

Борослав виновато пожал плечами:

– Как Господь положил. Вот-кась Александр Николаич, кнезъ великой, на престол взошёл, коль по правде-то я уж на коне сидел умеючи, а до тогось и не помню.

В приёмной сделалось чуть глуше, будто кто-то убавил громкость реальности.

Самойлов снова потёр переносицу:

– Ты че пил-то, болезный? Опохмелиться не «надо-ть»? Ладно. Пойдём по порядку. Кто оперировал женщину?

– Чаво?

– Резал кто?!

– Сестра из Повивального ордена, – ответил Борослав и вздохнул. – Сначала «клик-клик» над животом железным птичьим клювом, потом выпарила дитятю, перевязала жилицы нитью, а паче – светом жгучим присуропила. Сказывала – век её к концу близок, не сможет боле деточек рожать, – по его щеке покатилась небольшая слеза и пропала, затерявшись в рыжей густой бороде.

Егерь тихо свистнул:

– Клюв железный? Это как?

Участковый сделал егерю знак помолчать, но Борослав ответил:

– Та воть значить узок, длинен, да свет на конце. А потом совсем ярко свет пыхнет, а плоть того… сама расходится. И без боли… потом только больно стало, – он часто-часто задышал, и по щеке его вновь скатилась слезинка.

– Ну да, – ухмыльнулся Самойлов. – Вот прямо баба какая-то в лаптях по топям бродит с клювом этим и всем «плоть того» делает, без боли. Вчера такую оформляли, в дурку областную повезли. Повторяю вопрос: что пил-то?!

– Ныне, что ль, ваша милость? – поднял на участкового мутные глаза мужичок.

– Ныне-ныне, не вчера ж. Вчера бы пил – «надысь» бы перегаром тащило.

– Ныне-то чай кипрейный, да сбитня чутка, пока милую мою того… – голова его упала на грудь, сам обмяк и стал заваливаться набок.

Перед этим он странным образом не то чихнул, не то кашлянул, от чего из носа вылетела причина гнусавости – два небольших окровавленных тампона. Снова брызнула на пол кровь.

Хирург и сестра бросились к нему одновременно. Виталий Палыч подхватил Борослава под мышки и усадил на стул. Сестра дала понюхать нашатырь. Мужичок задышал ровнее, но до конца в себя не пришёл.

– Что с ним? – спросил Самойлов, когда суета немного утихла. – Упоролся чем-то?

– Да непохоже, – хирург поднял веко Борослава и вгляделся в зрачок. – Экспресс-анализ – чисто. Зрачки – норма, взгляд прямой, движения уверенные, осмысленные. Никаких признаков опьянения, тем более наркотического. Предполагаю высокую степень нервного и психического истощения. Особенно учитывая, как они приехали.

– А вот это опять вопрос к тебе, Михалыч! – участковый всем телом повернулся к егерю. – Рассказывай ещё раз, как дело было.

– Да чего там… Рассказал уже всё. Уложили её, этот на пассажирское сел. Всю дорогу за голову держал, ей, мол, так не больно. Потом сюда погнали, что мочи было. Остальное доктора уже видели. Говорит – младшая жена его.

– Опа! Что за хрень?

– Мужиков у них мор какой-то проредил, вот и разрешили до трёх жён брать.

– Какой к чёрту мор? Они мусульмане, что ли?

– Да не, крест у него видел.

– И всё?

– Всё.

– Ну всё, так всё. И всё – херня полная. Может, по-простому: напоролись на каких-то бандитов-сектантов, они тебя припугнули, ты и повёз?

– Юмор? Понимаем! – ответил едкой цитатой егерь.

Самойлов погрозил ему пальцем.

– Михалыч, заговариваешься! Может, это вообще твоя любовница? Ты её огулял девять месяцев назад, она приехала к тебе, вы бахнули по стопке, и она стала рожать. Ты её разрезал и сюда привёз. Вполне себе версия.

– А на хера мне её резать? Так бы привёз, ёпта! Ильич, ты чего?

– Ничего. Базар фильтруй. Или этот клоун даст показания, или ты крайним получаешься.

Егерь виновато пожал плечами и отвернулся к окну. Там его лицо исказила усмешка, больше походившая на оскал, но это осталось без внимания.

– Ну что, фиксируем? – дежурная сестра вернулась к рабочему столу. – Женщина после кесарева в отделении, ребёнок в кювезе, температура стабильна. Ф. И. О. неизвестно, документов нет, история поступления – что-то из «Космических историй для юношества». Всё верно? А то так и отправлю сейчас.

– Пока ничего не сообщайте! – Самойлов встал и нажал тангету рации. – Сержант!

Появился напарник, сержант Петрищев, и вопросительно уставился на начальника.

– Этого, как придёт в себя, – в обезьянник, – указал он на Борослава. – С остальными пока побеседуем.

Но тут оживившийся было Самойлов вдруг сдулся, точно шарик, из которого выпустили воздух: в приёмный покой белой лебедью вплыла Тамара Петровна. За ней кильватерным строем просочился гинеколог.

– Здравствуйте! – обвела она присутствующих царственным взглядом, слегка задержавшись на хирурге, от чего тот встал со стула и оправил халат.

– Да уж ночи доброй, Тамара Петровна! – крякнул участковый. – Вот вызвали меня к вам, происшествие у вас! А я уж думал, всё, улетели вы.

– Как видите, я тут, – холодно улыбнулась главврач. – Я правильно понимаю, что вы, Максим Ильич, здесь по поводу нашей роженицы?

– Совершенно верно! – участковый тоже оправил китель. – И что вы нам можете сообщить?

– Операция прошла успешно. Состояние больной стабильно. Мы с Михаилом Иванычем, – царственный жест в сторону гинеколога, – только что осмотрели больную. Выздоровление идёт полным ходом. Часа не прошло – уже в полном сознании после наркоза. Вспомнила своё имя – Василиса. Всё верно, Михаил Иваныч? – обернулась она к гинекологу.

– Да, всё так, – тот закивал головой, словно китайский болванчик, – Василисой назвалась. Редкое имя!

– «Даздраперма» сейчас ещё реже, – ворчливо выдал участковый. – Тамара Петровна, думаю, нам стоит побеседовать «тэт-а-тэт».

Главврач успешно задавила улыбку.

(Тут тонкий юридический момент: если пациент смог назвать свое имя, то медики по закону имели полное право не передавать МВД информацию о “странностях” пациента, и участковый разом лишился важного рычага давления. – прим. автора)