Лето в октябре

Евгений Макаренко

Лето в октябре

Дисклеймер: любые совпадения названий, мест, организаций, людей, должностей – это случайность. Все события, персонажи и локации данного произведения вымышлены и не имеют никакого отношения к реальности. Наличествует 18+. Косвенно упоминаются вредные привычки.

Светлой памяти Аркадия и Бориса Стругацких, мэтров отечественной фантастики.

Глава 1

Тамара Петровна Вихрач задержала взгляд на своём отражении: длинные ресницы, яркая помада, лёгкая тень усталости под глазами – но в целом выглядела она на все сто. Крупные черты лица придавали ей дерзкую привлекательность, а неугомонные рыжие пряди оживляли образ.

Убедившись, что лицо выглядит безупречно, Тамара отступила назад и оглядела себя целиком. Среднего роста, крупновата, полновата, но крепкая – без намека на дряблость: можно позволить себе приталенное темно-зеленое платье с открытым плечом – оно подчеркивало талию и заставляло голубые глаза светиться ярче.

– Хороша, хороша, – в зеркале появилось второе отражение, чем-то напоминающее Тамару, но более уставшее и увядшее.

– Да прямо уж, мам! – в шутку обиделась Тамара.

– Мать не обманешь! – погрозило пальцем второе отражение и вздохнуло. – Найди уж себе кавалера там, на югах, что ли… А то, вишь, кака красота пропадат!

– Всё у меня под контро-олем! – натянуто пропела Тамара.

Мать фыркнула.

– Максимка, шоль, кавалер-то?

Ответа не последовало.

– Ох, доча-доча! Одной тяжко-то, сама ж така была-то… – снова вздохнула мама и пошаркала стоптанными тапочками на кухню.

Блестящий адвокат в прошлом, а теперь простая пенсионерка, уставшая от лицемерия, но безумно любящая внуков и единственную дочь.

Тамара глянула матери вслед, потом ещё раз крутанулась перед зеркалом, охватила руками шевелюру и медленно собрала её в шикарный хвост. Закрепила заколкой.

– Леди Совершенство! – снова возникло второе отражение в зеркале, только на этот раз сильно моложе и с пирсингом в носу.

– Бабушку слушаться, за братом – смотреть, – пропела Тамара обманчиво бесстрастным голосом. – Буду казнить и миловать. Может быть, только казнить…

– «Три богатыря»!

– В точку! – Тамара собрала губы сердечком. – Но кнут и пряник будут. Обещаю. А выбор за вами, детки!

– Главврач Вихрач собрался на бухлач, – поддела дочка.

– На ку-рорт! – многозначительно подняла указательный палец Тамара.

– И шо, совсем без бухлача? – продолжила наступление дочка.

– Бокал вина на закате к лечению приравнивается. А в целом-то не вашего нежного ума светлая печаль, юная леди! – обворожительно улыбнулась в зеркало Тамара. – Волосы подержи – переставлю заколку.

Дочка пожала плечами, но просьбу выполнила.

– Товарищ начальник штаба, – скучным голосом сказала она матери, – я составила расписание: мне – надзирать за Петькой, брату – надзирать за Батоном, коту… ну, кот сам знает, за кем ему надзирать.

– Утверждаю, товарищ Маша, – начальственным голосом ответила Тамара, и обе рассмеялись. – Деньги я тебе на карточку закинула. Веди хозяйство с умом, чтобы хватило.

С годами Тамара научилась носить броню спокойствия перед детьми, но каждый раз чувствовала, как где-то внутри щёлкает невидимый замок: слишком поздние, слишком дорогие.

Времени на себя почти не оставалось: от терапевта до главврача – пятнадцать лет дежурств, собраний, отчётов, изнуряющего бесконечного стресса. Три года у руля больницы Кромска вымотали её окончательно. Отпуск виделся чем-то между глотком кислорода и манной небесной.

Абхазия манила мандариновым сезоном и щадящим ценником. Тамара представляла, как будет пить кофе на тенистой веранде, слушать море и забывать про круглосуточное иго «решения вопросов».

– Карета подана, доченька! – мама отодвинула занавеску и меланхолично смотрела на улицу, слегка пожёвывая пустым ртом.

– Ну всё, не скучайте! – Тамара обняла всех по очереди, легко подхватила весьма нелёгкий чемодан и вихрем вылетела из квартиры.

Такси выскользнуло из двора, и знакомые пятиэтажки поплыли мимо, как древние осколки советской эпохи. Где-то чуть правее сердца у Тамары механизм тревоги щёлкнул в режим ожидания: следующие пару недель она – не главный врач, не бесконечный резервуар решений, а просто пассажир. Впервые за последние годы она позволила себе роскошь тишины и обнаружила в ней едва слышный, но устойчивый зов: «Не торопись возвращаться прежней. Миру, быть может, нужна другая ты – та, что не боится пустоты перед собой».

И именно в этот момент, на выезде из города, где бетонные коробки уже кончились, а тайга ещё и не думала начинаться, её озарило: ни один отпуск не лечит так эффективно, как честная попытка посмотреть на мир вокруг как на иную планету.

Глава 2

Тем временем в покинутом главврачом богоугодном заведении жизнь шла своим чередом. Больнице предстояло дежурить весь этот пасмурный осенний день и грядущую ночь.

Осень этого года выдалась тёплой, мокрой и ветреной. Причём всего было много – и ветра, и дождя, и тепла, словно лето никуда не уходило. Ушло только солнце. За окном было восемь часов вечера, но тьма стояла такая, будто в небе разбили чернильницу.

Дождь стучал по старой, обитой железом крыше кромской городской больницы, словно пьяный барабанщик Императорской гвардии, затеявший безумный концерт в своём хмельном угаре. Ветер, как недовольный зритель, налетал порывами, выкручивая и ломая мокрые кроны деревьев, свистя в ветвях и гремя сучьями, пока дождь продолжал свою свирепую рапсодию.

Вышедший покурить дежурный врач-гинеколог лишь приоткрыл дверь приёмного покоя, но, получив изрядную порцию воды в лицо, тут же захлопнул её обратно. Под козырьком пандуса ни единого сухого места не нашлось – мир снаружи представлялся неприступным, как крепость, охраняемая стихийными духами.

Каждый, оказавшийся на улице, чувствовал себя так, словно кто-то раскрутил ведро с водой и со всей силы выплеснул прямо в лицо. Раз в полминуты налетал шквалистый порыв ветра, загоняя брызги в капюшоны, под манжеты и даже за пояс штанов.

Немного косолапой походкой Михаил Иваныч вернулся в регистратуру. За ближним столом сидела медсестра – сухонькая, жёсткая, неутомимая Мария Павловна. Её стол, как всегда, был завален документами, документиками и документищами. Она называла эту груду «последствиями», но различала по степени бедствия от халтурного заполнения.

– Это что? – посмотрел на неё поверх очков Михаил Иваныч.

– Это пока «миска» висела – накопилось, надо в компьютер заносить.

– Ясно, «Записки сумасшедшего», – крякнул доктор, подвигая к себе кипу бумаг.

Под «миской» Мария Павловна имела в виду МИС – медицинскую информационную систему, отказ сервисов которой очень быстро приводил больницу к накоплению лавины бумаг.

Да и безо всяких зависаний порой казалось, что основная задача медиков – заполнять статистики, отчёты, формуляры и формы. Больные только мешают, ибо в сутках нет двадцать пятого часа. Ну и жизнь – она тоже одна.

– Тамаре Петровне как лететь сейчас? – между делом спросила Мария Павловна. – Ещё рейс отменят, того гляди…

– Погода шепчет, – дежурно ответил доктор.

Погода не шептала – она выла и бесновалась.

Обычно дежурный врач в приёмном покое не сидит: для этого есть ординаторская, где он может даже поспать, но сейчас оформляли женщину с внутриматочной патологией. Привезли её на «скорой», а разбираться в деталях решили утром – состояние больной позволяло. А вот медсестра в приёмном покое должна бдеть – работа такая.

Вернувшись в ординаторскую, Михаил Иваныч погрузился в заполнение дневников. Работы всегда было больше, чем часов в сутках.

– О, счастливая «тринашка» пошла! – крякнул он.

Сейчас «форму номер тринадцать» заполняли реже, особенно после того, как появились цифровые базы «Перинатальный регистр», но резервный протокол в кромской больнице пока не отменяли. В эту форму заносились сведения о беременности с абортивным исходом.

– Та-ак… Головкина… Вот уж точно кому-то не повезло,– ворчал под нос доктор,– даже света белого не увидеть. Или наоборот – повезло? Один Бог то ведает.

На клавиатуру Михаила Иваныча, кружась, словно лист осенний, спланировала отслоившаяся чешуйка краски. Доктор, сдерживая тоскливый вздох, бросил мимолётный взгляд на потолок, куда, как правило, старался не смотреть. Там, словно свидетель неумолимого времени, зловещей лентой тянулась длинная трещина в штукатурке, обрамлённая уродливыми солевыми разводами от старой протечки. Ближе к стене штукатурка была изъедена настойчивым временем настолько, что из зияющего пролома торчал потемневший кусок ветоши. Строители на скорую руку конопатили чем попало плохо пригнанные стеновые панели. Больница сама нуждалась в лечении, но средств не находилось. Говорили, будто Тамара выбила финансирование на будущий год. А пока что трещина неумолимо росла, являя собой символ упадка провинциальной медицины.

За окном мелькнул свет и пропал. Потом ещё раз мазнул вскользь по окнам и ушёл в серую пелену ливня. Сквозь шум тяжёлых капель пробился слабый гул мотора.

– Везут кого-то, – всмотрелся в окно доктор. Мечущиеся лучи упёрлись в стёкла, после чего медленно уползли в сторону – машина разворачивалась задом к пандусу.

Доктор снова выглянул в окно и выругался сквозь зубы:

– Самотёки…

Самотёки – это значит «сам пришёл». И это – рулетка. Пациента привезли на обычной машине, без каталок и специальных приспособлений для быстрой и безопасной перегрузки на пандус. Хорошо, если ходячий больной, а если в кабине сидит без сознания? Или вообще в багажнике кровью истекает, медведем ободранный?

Ответственность за исход лечения всё равно на медиках. У врачей, как у военных, учителей и попов, нет никого за спиной, кроме Бога. Ни скрыться, ни укрыться. Запутанные судьбы, бесконечно тянущиеся тени жизней, которые ты не в силах спасти, лежат на тебе как вечная ноша. Отсюда медицинский цинизм – иначе с ума сойдёшь.

Послышались шаркающие шаги – по лестнице шёл санитар, и одновременно сработал зуммер на входной двери приёмного покоя. Потом посетитель, видимо не надеясь на звонок, от души постучал в дверь.

Открыла медсестра, предвкушая порцию бесплатного душа, но дождь на удивление стих: будто кто-то, разгуливая по небесам, вдруг передумал и решил присесть отдохнуть. Только ветер порой налетал на кроны деревьев, усиливая капель.

За дверью обнаружился Михалыч, местный егерь, давний приятель Михаила Иваныча по совместной рыбалке, которого по образу жизни давно уж следовало демонстрировать студентам-биологам как учебный пример симбиоза человека с ландшафтом.

– Принимай болезных! – рявкнул он с порога.

– Кто у нас?

– Роженица. Самостоятельное кесарево.

– Вы чё, е*лись? – шёпотом спросила Мария Павловна и бросилась к телефону.

Михаил Иваныч появился через минуту.

– О, Михалыч! – проворчал он. – Кого привёз? Опять охотников кабан на рога поднял?

– Домашнее кесарево…

Доктор посмотрел на приятеля весьма красноречиво.

– Мария Павловна, хирурга – cito! С противошоковой аптечкой. Михалыч, показывай давай!

Егерь посторонился и поспешил к машине, слегка прихрамывая: левую ногу по колено заменял протез – печальный привет из боёв за Мариуполь. Выскочил санитар и вопросительно глянул на врача:

– Где?

Егерь тем временем открыл багажник. Коротко пшикнули пневмоамортизаторы, и задняя дверца ушла вверх. Тут же всё вокруг заполнил истошный плач младенца. Даже на вид новорождённый был крупноват – врач навскидку определил килограмма в четыре-четыре с половиной. Он аккуратно подхватил малыша и отдал его подскочившей медсестре. Та приняла кроху и поспешила скрыться в здании – ребёнка следовало как можно скорее показать педиатру.

Тут нужен был неонатолог, но такого специалиста в кромской больнице не было; был только педиатр, которого сейчас вызванивала Мария Павловна.

– Готовьте каталку, – коротко бросил Михаил Иваныч санитару и вернулся к машине.

Егерь зажёг свет в салоне. Заднее сиденье «Нивы» было убрано, вместо него лежал изрядной толщины соломенный тюфяк, покрытый белой простынёй со следами крови. Справа от водителя, на тюфяке, лежала молодая женщина астеничного телосложения – во всяком случае избытка форм под простынёй не проглядывало. Согнутыми ногами она упиралась в порожек багажника. На разложенном пассажирском сиденье, спиной к ветровому стеклу, помещался субтильный мужичонка, одетый в какой-то архаичный льняной костюм, состоящий из долгополой рубахи и порток – ни дать ни взять, привет из XIX века. Руками он крепко держал голову роженицы, при этом лицо его выражало крайнюю степень измождения.

Михаил Иваныч приподнял простыню. Там оказалась давящая повязка, намотанная на манер подгузника. Под этим нагромождением нашлась гигроскопичная пелёнка, которая отделилась легко. Зато под пелёнкой обнаружилась плотная льняная ткань, пропитанная каким-то пахучим смолистым составом. По краям льняная повязка пропиталась кровью и намертво присохла к разрезу на животе. Из-под неё жутковатым синим червём торчал обрывок пуповины, перевязанный грубой бечёвкой растительного происхождения.

«Нива» была совсем древняя – аж 1981 года, ещё со старыми советскими прямоугольными фарами сзади кузова. И это было проблемой! У более поздних версий отечественного внедорожника задние фары располагались по углам, и крышка багажника закрывалась прямо на уровне пола багажного отделения, а на этом древнем рыдване был ещё порожек сантиметров в двадцать. И через этот порожек предстояло извлекать пациентку со вскрытым животом!

Михаил Иваныч спрыгнул с пандуса и подошёл к пассажирской дверце. Постучал по стеклу. Мужичонка никак не отреагировал и головы страдалицы не выпустил. Доктор выругался и рванул рукоятку дверцы на себя.

– Отпустите её! – приказным тоном сказал он. – Мне нужно осмотреть пациентку.

– Я… не могу… – мужичок повернул голову к врачу. – Я… держу её боль… Ей… без меня совсем плохо будет.

Глаза его были налиты кровью, веки припухшие, на лбу вздутые вены.

– Немедленно отойдите от пациентки! – рявкнул врач. – В полицию уже сообщили – пойдёшь как соучастник!

– Воля… ваша… – полушёпотом ответил мужичок, убрал руки и перебрался на водительское сиденье, запнувшись о рычаги скоростей.

Женщина сразу же прерывисто задышала и зашевелилась. Михаил Иваныч пощупал пульс на шее – тот был ровный, хорошего наполнения. Посветил фонариком в глаза – зрачки реагировали нормально. Вдруг больная судорожно дёрнулась и закатила глаза под лоб, лишившись сознания.

– Эй, как там тебя? – повернулся врач к мужичку. – «Обезболивай» её дальше!

– Борослав я, – коротко ответил мужичок, снова прыгая к женщине и охватывая виски руками.

Конечно, врач ему не поверил, но брать ответственность за смерть роженицы не хотелось никому. Тем не менее Борослав явно уповал на свой «талант». Он всерьёз засопел-задышал: вены на лбу вздулись пуще прежнего, из носа потекла тоненькая струйка крови. И это сопение возымело эффект: больная задышала ровнее, открыла глаза и повела ими по сторонам.

– Больно… – шёпотом сказала она.

– Терпи, душа моя! – сквозь зубы выдавил Борослав, кривясь от напряжения. – Помощь близко.

– Перегружаем! – скомандовал Михаил Иваныч.

Появился дежурный хирург, санитар прикатил каталку. Буднично и рутинно они подвели под роженицу мягкие носилки и на «раз-два-три» устроили цирковое шоу: из кабины, снова согнав на водительское место Борослава, носилки поддерживал санитар, а оба доктора перехватывали их так, чтобы не пересчитать рёбра несчастной о гнусно торчавший штырь нижнего фиксатора багажной дверцы.

Роженица снова протяжно застонала и лишилась сознания. Когда её наконец уложили на носилки, Борослав снова дёрнулся за ней и обхватил руками голову. Кровь у него шла уже из обоих ноздрей.

Везти каталку с живым пациентом положено головой вперёд. Спутник женщины молча семенил задом, пока не споткнулся о почти незаметный порожек приёмного покоя и не упал на спину, выпустив голову своей подопечной. Упал он вполне подготовленно – в последний момент резко понизил центр тяжести и ушёл в перекат, видимо, сработали рефлексы. Но на этом его запал иссяк: подняться Борослав уже не смог, а только сидел, озираясь вокруг мутными глазами.

– Боря, ты это… тут посиди пока! Санитар! – выдал Михаил Иваныч.

Санитар оттащил мужичка и прислонил его спиной к стене. Мария Павловна уже спешила к нему с нашатырём и повязкой. Врачи задерживаться не стали и размеренными шагами направились к лифту. Так же размеренно миновали белые двери с надписью «Операционный блок», над которыми тут же вспыхнуло красное табло: «Идёт операция!».

Операционную разворачивали быстро, но без спешки. Пока врачи намывались, хирург только спросил:

– Младенца достали?

– Да. Ты ушиваешь – я ассистирую, – ответил Михаил Иваныч.

В присутствии других медиков было бы «вы» да «имя-отчество», но даже тетиву у лука нельзя держать вечно натянутой – ослабнет или лопнет.

Взяли госпитальные анализы экспресс-тестом, определили группу крови – и тут же нарисовался новый сюрприз.

– Доктор, она, по ходу, кианетик! – послышался удивлённый возглас операционной сестры. – Вены на ощупь ищу!

В полумраке на улице было видно плохо; до операционной женщину везли под простынёй. Излишнюю бледность списали на кровопотерю – а тут вон какой поворот.

– Наталья, мы в операционной, а не в цирке, – желчно бросил хирург.

– Виталий Палыч, ну сами взгляните! – она сунула лампу трассиллюминатора в кисть пациентки.

Хирург взглянул – и ему стало не по себе: кисть просветило инфракрасной лампой насквозь, но не было видно ни единой тёмной тени – сосуды не просвечивались.

Потом врач глянул на стол: на матрице из стандартных сывороток не было реакции ни в одной ячейке. Набранная из вены кровь была густая, тёмно-голубая с сиреневым оттенком, да ещё с металлическим отливом. Однако, нанесённая в пустую ячейку, капля постепенно наливалась светло-голубым. Такой формулы у теплокровных быть не могло: гемоглобин связывает кислород втрое лучше своего голубого собрата на основе меди, и, чтобы питать мощную нейросеть вроде мозга, гемоцианин должен составлять половину массы крови. Не кровь, а желе получится – по сосудам не протолкнёшь!

– О как! – только и выдал Виталий Палыч.

– Вот потому и довезли! – подошёл Михаил Иваныч. – Если это то, что я думаю, свёртываемость должна быть выше, чем у гемоглобиновой.

– Гениально! А переливать ей что? Есть идеи? – раздражённо повернулся к нему Виталий Палыч.

– Её же плазму. Ещё раствор Рингера-Локка. И после операции – спирта немного разведенного, иначе угроза тромбов. Другие предложения?

– Есть. Плазму не брать: чем её сепарировать при такой-то вязкости?

Подошёл анестезиолог, коротко посмотрел на голубоватую капельку:

– Работаем?

– А что тебе чуйка говорит, Семён Ильич?

– Чуйка орёт: «Ни в коем случае эпидуральную! А то беда будет!» Кетамин для индукции и фентанил на поддержку. Дыхание по возможности сохраняем, но интубацию с манжетой ставим – желудок не чистили, мало ли что…

– Господа доктора, – вдруг выдала старшая операционная сестра, – а вам не кажется, что мы тут немного того… на всю голову «ё»?

Зрачки её дёрнулись, расширились и так же резко вернулись в норму.

– Давайте уж наконец творить историю, – добавила она неожиданно весёлым голосом.

– Всё, работаем! – скомандовал хирург. – Михаил Иваныч, стол в положение Фоулера! Сестра – катетер в мочеточник! Семён Ильич, начинайте. See you in jail!

Анестезиолог вскрыл кетамин. В воздухе поплыл запах мокрого картона.

– ФИО пациента неизвестно, пол женский, вес 52 килограмма, – начал он стандартный протокол. – Возраст около двадцати лет, экстренное кесарево, ушивание послеоперационной раны, аллергии не выявлено, протезов не обнаружено…

Наступила тишина – только короткие команды, позвякивание инструментов и гул приборов, звучавшие как тихая поступь неизбежного. И наконец – сакральное:

– Доктор, ваш пациент готов.

Через час, к которому в штатном протоколе полагалось бы закончить «обычное» кесарево, в операционной всё ещё кипела работа. Снаружи ветер вновь усилился до такого рёва и скрежета, будто больничный корпус поставили на полозья и сейчас он, весь дрожа, собирался в дорогу.

– Вены как проволока, – шепнул Михаил Иваныч, подавая зажим. – Капилляры почти не кровят, а если и открываются, то сразу закупориваются. Никогда такого не видел.

– Зато экономия на коагуляторе, – буркнул Виталий Палыч и, чуть помедлив, повернулся к анестезиологу: – Сатурация?

– Сатурация нерелевантна. Давление стабильно. Держится, – отозвался Семён Ильич, глядя на мониторы, где вспыхивали графики цвета свежей мяты.

Хирург хмыкнул. «Нерелевантна». Мог бы и сам догадаться – датчик-то под гемоглобин заточен, а тут жижа синяя.

– Держится – и слава Богу, – хирург мотнул головой, и капля пота сползла со лба под маску. – Ну что ж, ушиваем.

Дел под конец оказалось вдвое меньше, чем опасались: края разреза слипались так, будто их покрывали хирургическим клеем. Из брюшной полости вытекло всего две-три столовые ложки «крови». Даже тампоны, привычно становящиеся алыми, лишь чуть серели от голубоватого пигмента.

– Хлопотно, но, по-моему, девица жить хочет, – резюмировал Виталий Палыч, откладывая иглу. – Михаил Иваныч, контролируйте послеоперационку: если что-нибудь пойдёт не так, даже не звоните – орите.

– Добро, – устало кивнул гинеколог.

Все, находившиеся в операционной, были профессионалами: никто не отвлекался и не смотрел по сторонам. Но если бы такой глазастый нашёлся, то мог бы ещё в самом начале заметить в смотровом окошке лицо женщины. За операцией лично наблюдала Тамара Петровна Вихрач. Впрочем, надолго она не задержалась: дождавшись, пока хирурги окончательно снимут повязку и начнут глубокую ревизию раны, она отошла от окна и, неторопливо цокая шпильками, растворилась в полумраке коридоров.

Глава 3

Час спустя прооперированную женщину увезли в палату интенсивной терапии, которую часто путают с реанимацией. Санитарки занялись мытьём операционной, а хирурги разошлись по ординаторским. Недавний порыв, необъяснимо возникший перед операцией, иссяк столь же внезапно, как и возник. Пока шли по коридору, операционная сестра что-то бурчала про сына с температурой, анестезиолог зевал и говорил про необыкновенный чай, который “вот завтра непременно принесёт и всех угостит”, а хирург, глядя на стеклянную пробирку с кровью – кровью неожиданно голубой и чужой, – задумчиво рассматривал её сквозь просвет, словно вглядывался в собственные мечты. Мечталось ему, что, может быть, его следующая работа – это статьи в “Lancet”, а то и Нобелевская. Если, конечно, удастся понять, что происходит на самом деле. Потом он тоже перегорел – и пробирка, как реликвия неизвестной эпохи, отправилась в холодильник для биоматериалов.

Хирург высшей врачебной квалификации Виталий Павлович уже настроился на отдых и думал лишь о том, как бросить вызов бюрократии дать отпор системе – нагло поспать пару часов.

Только Михаил Иваныч никак не мог отделаться от ощущения сюрреализма. Как довезли роженицу? Почему не умерла? Откуда эта кровь – чуждая, космическая, словно из другого измерения? И почему всем было так спокойно в этом хаосе? Почему вмешательство казалось одновременно безнадёжным и предсказуемым? Ответов не было. И посему он решил не задаваться неразрешимыми вопросами. Завтра начальству доложимся – и будь что будет. Доктор сел было за документы, но очень быстро понял, что своих желаний стоит бояться.

“У меня зазвонил телефон…”

– Гинекология,– коротко бросил в трубку врач.

– Михаил Иваныч, поднимитесь, пожалуйста, в интенсивную,– это была дежурная сестра.

– Срочно?

– Да, – дежурная сглотнула.– Тут недавно поступила прооперированная…