Код 734

Петер Лис

Код 734

ПРЕДИСЛОВИЕ

Черновик. Отрывок из романа «код 734»

Внимание: это не готовая книга, а творческий эксперимент.

Дорогой читатель,

Перед тобой – первые главы моего самого сложного и противоречивого романа. Я выкладываю их не для публикации, а для того, чтобы услышать твой искренний вердикт.

Это попытка исследовать природу абсолютной власти и рождение патологической связи в бесчеловечных условиях. Действие происходит в системе нацистских лагерей. Главные герои – юная пленная балерина и генерал вермахта, чей блестящий ум поражен внутренним конфликтом.О чем эта история?

Это не история «любви», это история одержимости, страха, стокгольмского синдрома и мучительного поиска человечности там, где ей, казалось бы, нет места.

Текст сознательно лишен «уютной» дистанции. В нем есть сцены психологического и физического насилия, откровенные и шокирующие внутренние монологи. Моя цель – не шокировать, а заставить задуматься. Не оправдать, а понять механизмы тьмы.Почему это тяжелое чтение?

Мои правила для себя как автора:

4. Сохранять историческую и психологическую достоверность.1. Не романтизировать насилие. 2. Не делать из палача «несчастного жертву обстоятельств». 3. Показать травму жертвы без прикрас.

Прошу тебя, прежде чем начать чтение, ответь себе:

· Способен ли ты отделить исследование темы автором от одобрения поступков героев?· Готов ли ты к тексту, который не развлекает, а ранит и заставляет сомневаться?

Если ты решился читать – будь честен в своих ощущениях. Пиши в комментариях не только «нравится/не нравится», но и почему. Что вызвало отторжение? Что зацепило? Где, по-твоему, я как автор переступил черту или, наоборот, нашел нужные слова?Моя просьба к тебе:

Этот отрывок – вопрос, который я задаю миру. Твой ответ определит, увидит ли когда-нибудь свет полная версия.

С уважением и трепетом, автор.

ПРОЛОГ

Солнце наливало поляну густым, почти янтарным светом. Последние бабочки-крапивницы порхали над поникшими головками луговых цветов. Воздух был теплым и густым, пахло медом, пыльцой и далеким дымком – призрачным напоминанием о мире за пределами этого зеленого купола.

Анна сидела на расстеленном офицерском пледе, поджав под себя ноги. В корзинке лежали остатки еды: кусок настоящего белого хлеба, несколько ломтиков копченой колбасы. Роскошь, немыслимая за колючей проволокой, всего в пару километров отсюда. Отто принес это для нее. Всегда приносил для нее.

Он сидел напротив, прислонившись спиной к стволу старого дуба. Его мундир был расстегнут на одну пуговицу, и в этом небрежном жесте угадывалась усталость. Он смотрел на нее, но взгляд его был странным – отстраненным, будто он видел сквозь нее что-то другое. В такие моменты в его глазах, обычно ясных и холодных, появлялась тревожная глубина.

– Тебе хорошо? – его голос был ровным, без эмоций.

Анна кивнула, не в силах выдавить из себя слово. Да. Хорошо. Это слово обжигало, оно было предательством по отношению к тем, кто остался там, в аду. Но здесь, на этой поляне, с ним, она могла почти дышать полной грудью. Почти.

Он протянул руку и провел тыльной стороной пальцев по ее щеке. Рука в белой перчатке была холодной даже сквозь лен. Она невольно вздрогнула.

– Ты дрожишь, – констатировал он. В его голосе не было ни беспокойства, ни удивления. Была констатация факта, как если бы он читал доклад.

– Просто… прохладно, – прошептала она.

– Нет, – он медленно снял перчатку, палец за пальцем. Его обнаженная рука снова коснулась ее лица. На этот раз прикосновение было обжигающе горячим. – Не от холода.

Его пальцы скользнули с щеки на шею, задержались на месте, где под кожей отдавался частый, птичий пульс. Он следил за ним, затаив дыхание. В его глазах что-то вспыхнуло и погасло. Что-то знакомое и оттого пугающее. То, что она видела тогда в душевой, где она была рабыней, а он ее хозяином. Голод. – Я хочу, чтобы ты всегда помнила, Анна, – он говорил тихо, почти ласково, но каждое слово падало, как камень. – Кто дал тебе этот хлеб. Кто дал тебе это солнце. Кто позволил тебе дышать.

Он наклонился ближе. Его тень накрыла ее, погасив солнечный свет.

– Ты – мое творение. Мое. От первой до последней клеточки.

Сердце у Анны ушло в пятки. Инстинкт кричал «беги», но тело было парализовано старым, выученным страхом. Она видела, как меняется его лицо: нежность испарялась, обнажая голую, первозданную волю. Волю собственника.

– Отто, пожалуйста… – это был слабый, жалобный звук, который она сама ненавидела.

Он не ответил. Его рука, лежавшая на ее шее, резко сжалась, заставляя ее вскрикнуть. Другой рукой он отшвырнул корзину. Еда разлетелась по траве. Идиллия была мертва.

– Я покажу тебе, что такое настоящая близость, – прошипел он, и в его голосе впервые зазвучала неподдельная, животная страсть, смешанная с яростью. – Без твоих притворных нежностей. Без этих глупых сказок о любви.

Он толкнул ее на плед, и жесткое сукно впилось ей в спину. Она увидела над собой его лицо – прекрасное, искаженное ненавистью к ней, к себе, ко всему миру. И поняла, что пикника не было. Это была охота. А поляна – всего лишь красивая, уютная ловушка.

Глава 1

Кто все эти люди?

Тихий, предательский голосок в глубине сознания, сначала едва различимый, набирал силу, превращаясь в навязчивый, оглушительный шепот. Это не был сон – сны не пахнут страхом и по́том. Это не было забытьём – беспамятство не причиняет такой боли. Это был ад, выросший на человеческом равнодушии, словно ядовитый гриб на гниющем пне. Ад, который они все – и она в том числе – допустили, отворачиваясь годы назад. И теперь здесь не было случайностей: только палачи, жертвы и те, кто променял честь на жизнь.

В висках стучало, сердце, казалось, вот-вот разорвет грудную клетку. Ужас, острый и тошнотворный, смешивался с горькой, слепой ненавистью и леденящим душу предчувствием конца. Ее, хрупкую и потерянную, сжимала в своих тисках толпа – море испуганных, серых лиц, от которых веяло отчаянием. Воздух был густым и тяжелым, наполненным лаем псов, грубыми окриками и тем самым языком, который она когда-то обожала, чьи стихи переписывала в бархатные тетради, а теперь каждый его звук вызывал лишь жгучую, физическую тошноту.

И вдруг – будто ледяная игла вонзилась между лопаток. Чей-то взгляд, тяжелый и пронзительный, впился в ее спину, заставляя кожу покрыться мурашками. Почти против воли, повинуясь древнему инстинкту, она резко обернулась.

И утонула в двух безднах. Глаза, черные, как южная ночь, бездонные и холодные, пристально изучали ее. Опасно красивые, обрамленные густыми ресницами, они принадлежали офицеру. В них читалось не просто любопытство, а хищный, почти голодный интерес охотника, нашедшего невиданную добычу.

Что-то щелкнуло в его сознании – такой диковинки ему еще не встречалось. И оторваться он уже не мог.

Их взгляды скрестились, и между ними натянулась незримая, напряженная нить. Она не отводила глаз, не показывала страха, хотя все ее тело предательски дрожало мелкой, частой дрожью. В ее огромных, синих глазах плескалось не вызов, а ошеломленное, детское недоумение и немой вопрос: «За что?». Он, словно гурман, смаковал каждую черту ее лица, а она, загипнотизированная, впитывала его образ. Эта немая дуэль длилась вечность, пока ее не оборвал хриплый рык капо. Толпа дрогнула, но Анна, пойманная в ловушку этого взгляда, замешкалась. Ярость надсмотрщика обрушилась на нее градом гортанных ругательств.

Офицер заметил, как капо, с перекошенным от злобы лицом, толкнул девушку в сторону отдельной, обреченной колонны – туда, где, сплетясь в один ком, стояли старики с пустыми глазами, плачущие дети и живые скелеты, уже отрешенные от всего. Сердце Отто сжалось от внезапного, острого удара – он знал, что значит этот путь. И с этой мыслью в нем что-то зашевелилось.

– Капо! – его голос, стальной и режущий, как удар хлыста, заставил многих вздрогнуть.

Надсмотрщик, мгновенно преобразившись из зверя в раболепную тень, бросился к офицеру, застыв в подобострастном напряжении. Всего пара тихих, отточенных фраз – и капо, закивая, с готовностью пса ринулся обратно. Он впился костлявыми пальцами в руку Анны и потащил ее, как вещь, к офицеру.

Теперь тот окинул ее быстрым, оценивающим взглядом. Его острый глаз мгновенно отметил несоответствие – безупречную линию плеч, гордо посаженную голову, ту самую, не поддельную осанку балерины, что говорила о годах тренировок и дисциплины, несовместимых с образом «недочеловека». Легкое, почти незаметное движение брови выдало его интерес. Затем – короткий, ничего не значащий кивок капо, отсылающий того прочь. Молча развернувшись, офицер сделал первый шаг. Анна, ошеломленная и растерянная, не двинулась с места.

Ему пришлось обернуться. В его темных глазах на мгновение мелькнуло раздражение, смешанное с чем-то еще, похожим на досадливое любопытство.

– Komm hinter mir her – прозвучала команда, сухая и безразличная.

Девушка, пошатываясь, поплелась за ним, ее ноги, изможденные долгой дорогой, едва слушались. Он шел быстро и уверенно, его длинный, размашистый шаг заставлял ее спотыкаться и почти бежать, собирая последние капли сил. Каждый шаг отзывался болью во всем теле.

Идя следом, она, наконец, смогла разглядеть его.

Он был прекрасен, как отточенная катана – узкие бедра, широкая спина, движения, полные скрытой силы и неоспоримой власти. Анна, чье собственное тело было вылеплено годами балетного труда, невольно оценила эту гармонию. В иной жизни это могло бы показаться прекрасным – шествие двух идеальных созданий. Но здесь, под аккомпанемент стонов и лая овчарок, это было похоже на древний, жуткий ритуал: падший архангел, ведущий свою самую чистую жертву в кромешную тьму.

Они замерли у массивных дубовых дверей с бронзовой табличкой «Kommandantur». Холл встретил их гулким эхом шагов по кафелю и запахом старого дерева, воска и безжалостного порядка. Юный дежурный, почти мальчик, вытянулся в струнку, но в его глазах читался животный страх перед старшим офицером. Тот, не удостоив солдата взглядом, бросил короткую, как выстрел, фразу:

– Найдите и пришлите ко мне доктора Риттера. Немедленно.

Лестница на третий этаж показалась Анне бесконечной. Каждый шаг отдавался в висках тяжелым эхом, а в груди стучало, словно пойманная птица. Длинный, слабо освещенный коридор, затем – поворот, и вот они в кабинете с длинной надписью на табличке, но Анна успела разобрать только Wehrmachtfinanzverwaltung – финансовое управление вермахта[A1] . Глухой щелчок захлопнувшейся двери прозвучал для Анны как приговор. Они остались одни в просторном, строгом помещении, где властвовали запах кожи и дорогого табака.

– Тебе оказана честь стоять перед Генералом-полковником Отто фон дер Лютте – и его голос, низкий и поставленный, прозвучал как удар хлыста – ты знаешь зачем ты здесь?

– Нет, – она жалко протянула, не осмеливаясь поднять глаз.

– Смотри на меня – надменно произнес он.

– Твое имя?

– Анна, – выдохнула она в ответ, и в этом коротком слове не было ничего, кроме покорности. Все ее прошлое – талант, знания, мечты – не имело здесь ни малейшей ценности. Она была лишь объектом, вещью.

Он резко подошел вплотную. Кожа перчатки была холодной. Он грубо взял ее за подбородок, заставив запрокинуть голову.

– Покажи зубы, – скомандовал он.

Она молча повиновалась, и это мгновенное, безропотное подчинение удивило его. Но больше его удивило что она ни разу не замешкалась, она полностью поняла его с первого раза. Обычно Лютте более сообразителен в такие моменты, подмечает с первого мгновения различные тонкости, но здесь… здесь его отвлекло ее красивое лицо, ее грация, даже в этом унизительном положении.

– Ты знаешь наш язык? – спросил он, и в его голосе впервые прозвучало неподдельное любопытство.

Она кивнула. Тогда он отступил на шаг, и его взгляд изменился – стал пристальным, анализирующим, полным нового, более глубокого интереса. Он медленно обошел письменный стол и устроился в кресле, с непринужденной грацией закинув ногу на ногу. Сапоги сверкали ослепительным блеском, достигнутым явно не его руками. Анна, наслушавшись за время «транспортировки» леденящих душу рассказов, уже поняла простую истину: единственный шанс выжить в этом аду – пристроиться в прислугу к руководству.

Он задал несколько коротких, деловых вопросов: откуда, возраст, как оказалась здесь. Она отвечала односложно, опуская подробности. Затем, глядя на нее поверх сцепленных пальцев, он ровным голосом прочел строчку из «Фауста» Гёте.

И тут случилось невероятное. Анна, не колеблясь ни секунды, так же тихо и четко продолжила следующую строфу.

На долю секунды в кабинете воцарилась абсолютная тишина. Отто фон дер Лютте был ошеломлен. Как? Каким образом среди этих пленных с востока, мог оказаться кто-то, знающий наизусть Гёте? Да еще и в подлиннике! Зачем этой девушке, должно быть, занятой нарядами и безделушками, понадобилось забивать голову столь серьезной литературой?

В затянувшейся паузе до Анны стало доходить что они совсем одни в кабинете

Воздух словно сгустился, стало трудно дышать. Ей, выросшей в мире, где единственными мужчинами были отец и братья, эта вынужденная близость с незнакомцем, да еще таким, казалась кощунственной. Ее взгляд, скользнув по кабинету, с болезненной четкостью зафиксировал у стены широкую кожаную тахту. Эта деталь, простая и бытовая, вдруг наполнилась зловещим, невысказанным смыслом.

В горле встал ком, а по спине пробежала ледяная дрожь, которую она была не в силах скрыть. Офицер заметил это – заметил и с наслаждением вдохнул ее страх, словно тонкий аромат.

Он наблюдал за ней, и в его сознании, вышколенном и дисциплинированном, поднималась муть. По его телу пробежала знакомая волна возбуждения, сладкая и властная. Во рту стало влажно. Это было неприлично. Низменно. Не по уставу. Но мысль о том, чтобы провести рукой по ее щеке, ощутить под пальцами шелк ее кожи, заставляла кровь приливать к вискам с такой силой, что в ушах начинало гудеть.

«Черт возьми, – пронеслось в голове, – она же враг. Зло. Ее место – грязная койка барака, а не мои мысли».

Но ее покорность, этот взгляд, полный подавленного ужаса и скрытой силы, сводили с ума. В нем была извращенная прелесть. Он ловил себя на том, что представляет, как эти тонкие запястья будут выглядеть, если их скрутить за спину. Как слетит с ее плеч грубая ткань сорочки. Как она замрет, словно птица в когтях кошки, а он будет медленно, смакуя каждую секунду, приближаться к ней, наблюдая, как в ее глазах растет паника.

«Она должна сопротивляться, – с внезапной яростью подумал он. – Должна царапаться, кусаться, плеваться ненавистью! Это было бы… честно».

Но она лишь стояла, безмолвная и прекрасная, как античная статуя, оскверненная надписями варваров. И это ее молчаливое достоинство, эта не сломленная до конца воля возбуждали в нем еще больше. Ему хотелось не просто обладать – хотелось осквернить. Запачкать. Увидеть, как на ее лице, рядом с отражением Гёте и Шиллера, появится гримаса животного страха. Чтобы она навсегда запомнила, чья это воля согнула ее, чье прикосновение выжгло из нее последние следы той, кем она была.

Он представил, как ее тело, тренированное для высокого искусства, будет содрогаться не от танца, а от его прикосновений. Как ее легкие, созданные для оперных арий, будут выдыхать хриплые, бессвязные мольбы. И от этой картины по его спине пробежал противный, сладкий холодок.

«Я сведу ее с ума, – с внезапной, страшной ясностью осознал он. – Я сделаю ее своей самой изощренной коллекцией. Моим личным трофеем».

И в этот момент он понял, что доктор Риттер со своими черепами и циркулями ей не нужен. Ее будет изучать он. Лично. До самого дна. Он тут же подавил эти раздумья, заставив лицо остаться невозмутимым каменной маской. Мысленно он усмехнулся: встреть он эту девушку в иной жизни, в венском оперном театре или парижском салоне, ему пришлось бы изрядно постараться, чтобы завоевать внимание такой особы. Таких боготворили, им поклонялись. Странно, как ее, такую, доставили сюда нетронутой? Хотя сейчас… сейчас она была всего лишь испуганным ребенком в ловушке.

Его размышления прервал скрип двери. В кабинет вошел человек. Худощавый, с водянисто-бесцветными, словно у рыбы, глазами и пронзительным, неприятным взглядом. Доктор Риттер. Он спросил, зачем его побеспокоили, и получил уклончивый, почти раздраженный ответ. Создалось впечатление, что офицер в последний момент передумал свои первоначальные планы.

Риттеру ничего не оставалось, как с почтительной покорностью ретироваться.

Когда они снова остались одни, допрос продолжился. Отто выяснял, где и как хорошо она выучила язык, не было ли в ее роду немцев. И тогда Анна, стиснув зубы, рассказала. Неохотно, поначалу односложно, но чем больше она говорила, тем больше в ее голосе просыпались отголоски гордости за ту, прежнюю жизнь.

Она рассказала о своей семье – не просто образованной, а настоящей профессорской династии. Ее дед по материнской линии был известным филологом, специалистом по античной литературе. Бабушка – искусствоведом, хранительницей музейных коллекций. Их квартира в центре Москвы была настоящим салоном, где собирались ученые, музыканты, писатели.

Ее мать пошла по стопам деда, став блестящим лингвистом, полиглотом, в совершенстве владевшим несколькими языками, включая немецкий. Именно она с детства привила Анне любовь к Гёте и Шиллеру в подлиннике.

Отец Анны был талантливым архитектором, мечтавшим строить новые, светлые города. Он обожал театр и с ранних лет водил туда Анну.

А она… а она, выросшая в этой атмосфере, всем сердцем полюбила балет. Ее манила музыка, воплощенная в движении. И ее семья поддержала ее.

Отто слушал, не перебивая. Его ум, холодный и расчетливый, фиксировал информацию. Да, она была из интеллигентной семьи. Воспитана, образована. Это объясняло ее манеры, ее знание языка, ее осанку. Но это ничего не меняло. Напротив, это делало ее еще более опасной. Это был не безграмотный скот, чье сопротивление можно сломить грубой силой. Это был враг, чью волю нужно было сломать, чью гордость – растоптать. И этот враг был прекрасен, умен и чем больше он ее узнавал, тем сильнее это вызывало в нем желание. Ее рассказ о потерянном мире не вызывал в нем сочувствия. Он лишь разжигал в нем яростное желание стать для нее тем единственным миром, который у нее останется. Тюремщиком и богом одновременно.

– А где сейчас ваши родители? – последовал закономерный вопрос.

Анна опустила глаза, сжимая пальцы в бессильных кулаках.

– Их больше нет, – прошептала она, и эти слова повисли в воздухе тяжелым, незримым камнем.

Молчание затянулось. Прервал его Отто, и его голос вновь стал сухим и официальным.

– С этого дня вы поступаете в мое распоряжение в качестве переводчика. Вам выдадут форму и будут кормить вместе со штатом заключенных-служащих.

Он вызвал дежурного и отдал распоряжение отвести ее в барак для рабочих на легком труде.

Глава 2

Б