Новогоднее ЧП

Глухов отшатнулся, будто от внезапного сквозняка, и пробормотал что-то невнятное про «шутишь, конечно».

Следующим был молодой, пафосный следователь из управления по особо важным делам. Он действовал тоньше, подкатывая с интеллигентным видом и разговорами о новой юридической литературе, ненавязчиво предлагая «обменяться мнениями за бокалом вина».

Маргарита слушала его минуту, затем мягко, но неумолимо прервала:

– Егоров, ваш интерес к моей персоне зафиксирован. Однако мой текущий рабочий план не предусматривает времени на культурный обмен вне стен учреждения. Все мои профессиональные мнения я готова изложить в письменном виде, в рамках служебной записки. Отправить на ваше имя?

Он отступил с кислой улыбкой, как от двери с табличкой «не беспокоить».

Но самый пикантный момент случился, когда с намёком подошёл её непосредственный начальник, подполковник Семёнов, человек семейный и обычно сдержанный.

– Рита, ты держишься молодцом, – сказал он с отцовской, как ему казалось, интонацией. – Если что… ты знаешь, моя дверь всегда открыта. Не только для служебных вопросов. Иногда и личные проблемы требуют… участия старшего товарища.

Маргарита подняла на него тот самый «смотровой» взгляд, от которого даже у бывалого подполковника дрогнула бровь.

– Товарищ подполковник, благодарю за внимание к моему моральному состоянию. Заверяю вас, что личные проблемы не оказывают влияния на качество исполнения служебных обязанностей. Моя дверь, – она едва заметно подчеркнула слово, – открыта строго в соответствии с регламентом.

После этого «атаки» поутихли, сменившись почтительным, но колючим любопытством. Маргарита стала в коллективе этаким красивым, умным и абсолютно недоступным артефактом за бронестеклом. Её прозвали «Железной леди из третьего отдела», но за глаза.

Она же, пережившая, как никак, душевную травму (о которой предпочитала не думать, запечатав те воспоминания в самый дальний сейф сознания), лишь внутренне сжималась от всей этой вакханалии. Каждый такой «подкат» был болезненным напоминанием о предательстве, о той самой «личной операции», которая закончилась провалом. Её «отшивы» – холодные, точные, профессиональные – были не кокетством и не игрой, а единственным известным ей способом выжить. Щитом. И самым горьким в этой ситуации было осознание, что этот щит, похоже, придётся носить очень и очень долго.

Глава 4.

Родительский дом функционировал с чёткостью хорошо отлаженного механизма, где у каждого была своя роль и свои задачи. Полковники в отставке, Валентина Семёновна и Аркадий Петрович, душевных разговоров «по душам» не вели в принципе. Их любовь и поддержка выражались в действиях, а не в словах. Рана дочери была для них очевидной оперативной информацией, но бередить её, устраивать допросы с пристрастием или сюсюкать – против их натур и устава.

Мать взяла на себя тыловое обеспечение: холодильник был забит домашней едой, любимые Ритины пироги с вишней появлялись на столе как по волшебству, а бельё отстирывалось и выглаживалось с армейской выправкой. Отец обеспечивал стратегическое прикрытие: утром молча ставил перед ней кружку кофе, вечером, глядя поверх газеты, мог бросить: «На даче розы зацвели. В выходные съездим, воздухом подышишь». Ни намёка на «как ты», «как он» или «давай обсудим».

Их позиция была проста и непоколебима: дочь трогать не надо. Сама разберётся. Она – умница, красавица, с прекрасной профессией. Что переживать? Вся жизнь впереди. Этакий родительский вариант «время лечит». Они охраняли её покой молчаливым пониманием, создавая прочный, предсказуемый тыл, где можно было просто существовать, не объясняясь.

Но во всей этой налаженной, почти бесшумной жизненной кутерьме у Риты была своя единственная отдушина – подруга Лена. И если родители обходили её боль по периметру, то Лена жила прямо в её эпицентре и тащила туда за собой Риту.

Лена пережила свою измену чуть раньше, но переживала её так, будто мир рухнул вчера, сегодня и обязательно рухнет завтра. Она была полной противоположностью Рите – эмоциональной, экспрессивной, склонной к драматизации. Их дружба держалась на странном балансе: внешне холодная и собранная Рита была для Лены скалой, в которую можно было упереться, а Лена со своим нескончаемым потоком чувств была для Риты… живым напоминанием о той боли, которую та так тщательно хоронила в себе.

Неоднократно, после бутылки недорогого вина у Лены на кухне, подруга утыкалась в Маргошино плечо, всхлипывая в такт заунывным песням из плейлиста «Для грусти»:

– Ну почему я такая несчастная, Маргунь? А? Что я такого сделала? Он сказал, что я ему как воздух нужна, а сам… воздухом другим подышит, гад! Ну почему?!

Рита в такие моменты сидела неподвижно, гладя Лену по волосам и глотая комок собственного, окаменевшего возмущения. Она не знала, что ответить. Её собственный опыт кричал: «Потому что люди эгоистичны и слабы, а любовь – это часто просто удобная иллюзия». Но говорить это вслух было жестоко. Она лишь мычала что-то утешительно-неопределённое: «Всё пройдёт», «Он не стоил тебя», «Встретишь другого».

И вот теперь, после краха с Иваном, это заунывное «я такая несчастливая» в Лениных устах незаметно перетекло во множественное число. Фраза трансформировалась, приобретя зловещую, почти мистическую солидарность: «Маргунь, мы с тобой такие несчастливые! Нас, красивых, умных, а предают! Почему мы такие несчастливые?»

Эти слова били точно в цель, разрывая тот самый внутренний сейф, куда Рита заточила свои чувства. Сидеть рядом и слушать, как твою собственную, ещё сырую боль озвучивают чужими, но такими знакомыми нотами, было особой пыткой. Это было уже не просто утешение подруги. Это стало странным, болезненным ритуалом, где они вдвоём по кругу ходили вокруг да около своей общей беды: Лена – громко и истерично, Рита – молча и яростно.

После таких вечеров Рита возвращалась в свою комнату-казарму, чувствуя себя выжатой и опустошённой. Отдушина начинала напоминать выхлопную трубу, в которую сбрасывали токсичные отходы двух разбитых сердец. Она понимала, что так больше нельзя. Но заглушить Лену, сказать ей «замолчи» – значило предать ту немножко искажённую, но всё же сестринскую связь, которая сейчас держала её на плаву больше, чем родительская забота. Значило признать, что они и правда – «такие несчастливые», и с этим ничего нельзя поделать.

Она ложилась спать, глядя в потолок, и думала, что, возможно, её родители были правы в своей тактике молчания. Но её собственный тыл, воплощённый в хрупкой, плачущей Лене, давал трещину, и через неё медленно сочилась та самая боль, которую Рита так отчаянно пыталась игнорировать.

Вечер на кухне в Лениной однушке, доставшейся в наследство от бабушки, тянулся по привычному, заезженному сценарию. Потертый коврик, кружевные занавески и запах старого паркета создавали уютную, но безнадёжно грустную атмосферу. Лена, осушив второй бокал недорогого красного, уже начинала всхлипывать в такт своей мысли. «Опять пятница, опять одна, весь мир целуется в кино, а мы…»

И тут она потянулась к заветной полке, где среди бабушкиного сервиза хранилась её главная реликвия скорби – старый сборник песен, который они в шутку прозвали «Пластинкой о нас, бедных и несчастных». Заунывные гитарные переборы и голос, полный страдания, готовы были вот-вот наполнить комнату.

И Маргарита не выдержала. До этого момента она молча терпела. Сидела, сжимая в пальцах стержень бокала, чувствуя, как знакомый комок холодной ярости подкатывает к горлу. Слушала, как Лена снова и сначала расчищает одну и ту же могилу их общих несчастий. Но звук шипящей иглы, опускающейся на винил, стал последней каплей. Это был не просто фон для нытья – это было водружение знамени, капитуляция перед своей же болью.

– Отставить! – её голос, резкий и металлический, как щелчок взведённого курка, разрезал воздух кухни.

Лена вздрогнула и замерла с пыльной пластинкой в руках, уставившись на подругу широкими, влажными глазами.

Маргарита встала. Не резко, а с той самой выверенной, почти служебной чёткостью, с какой она поднималась на допросе, чтобы заявить решающий аргумент.

– Ленка, – сказала она, и в её интонации не было ни капли прошлой снисходительности. Был тон командира, ставящего боевую задачу. – Всё. Конец. Ставлю перед нами боевую задачу. Три пункта. Первый: салон красоты. Завтра же. Ты делаешь что хочешь – стрижку, окрашивание, маникюр с рисунком мирового океана. Второй: шопинг. Не для того, чтобы купить ещё чёрных мешков, а чтобы купить что-нибудь цвета морской волны, солнечного жёлтого или хотя бы сочного арбузного. Третий и основной: отпуск. На море. Через две недели. Я оформляю, ты собираешь чемодан. Мы едем, мы лежим на пляже, мы пьём коктейли с зонтиками и «запрещаем» себе говорить слово «он» в любых его проявлениях.

Она сделала паузу, дав словам врезаться в сознание подруги, а потом добавила, понизив голос до ледяного шепота, в котором звучала непоколебимая сталь:

– И если ты, Лена, ещё раз скажешь вслух, что мы «такие несчастливые», или включишь эту… душеспасительную херню, – она кивнула на пластинку, – то ты мне больше не подруга. Поняла? Мы не несчастные. Мы – свободные. И сейчас мы это докажем. Всем. И в первую очередь – себе.