Иной фронт

Севастьян понял. Он понял с леденящей, тошнотворной ясностью. Он сидел напротив такого человека. Перед ним сидел тот, кто подбрасывает монетку и уже знает, какой стороной она упадёт.

– Вы знаете, – Гуров отхлебнул чаю, и его голос снова стал бархатным, почти ласковым, – для штабного капитана в забытом Богом Забайкалье – полезно так мыслить. Видеть не только порядок, но и хаос, который этот порядок рождает. Очень полезно.

Он произнёс это слово – «полезно» – с такой лёгкой, интимной интонацией, что теперь сомнений не оставалось. Полезно не для армии. Не для страны. Полезно – для Гурова. Для того дела, где люди – пешки, а случайность – инструмент. И Севастьян только что доказал, что умеет видеть игру. А значит, может стать игроком. Или – фигурой на доске.

Пауза после слова «полезно» растянулась, наполнившись густым, почти осязаемым смыслом. Гуров наконец оторвался от созерцания Севастьяна, взгляд его скользнул по пустому столу, по стенам, затерянным в полумраке за кругом света от лампы, будто оценивая убогость обстановки.

– Ваш ум, ваша способность видеть связь между явлениями… – начал он задумчиво, как бы размышляя вслух. – Они здесь, в Забайкалье, Севастьян Андреевич, простаивают. Как мотор, поставленный на телегу, которой лишь бы по проселку до соседнего колхоза таскаться. Мотор стонет, ресурс иссякает, а толку – на копейку. Ему нужен самолёт. Или, на худой конец, «эмка». А не эта телега.

Он обвёл рукой пространство кабинета, а жестом этим – будто и весь гарнизон, и бескрайнюю заснеженную степь за окном.

– Здесь вы, конечно, ценный специалист. Бдительное око. Но в наше время… – Гуров сделал едва заметную, понимающую паузу, – ценится иное. Исполнительность. Послушание. Ум, оставшийся без присмотра, без верного направления… он, знаете ли, может завести куда угодно. Стать источником неверных выводов. Ненужных вопросов. В общем, проблем. – Он посмотрел прямо на Севастьяна, и в его светлых глазах не было угрозы. Была констатация. Железная, как рельс. – В Москве же, в четвертом управлении, в частности, такой ум ценят. Его не закапывают в землю. Его… лелеют. Направляют в нужное русло. Обучают. В Академии имени Фрунзе, например. На специальном факультете.

Севастьян замер, не дыша. Слово «академия» прозвучало как выстрел из другой жизни. Неуловимая, давно похороненная мечта каждого мало-мальски грамотного командира.

– Специальный факультет? – переспросил он глухо.

– Именно. Туда не по разнарядке попадают. Туда приглашают. Учат там… – Гуров слегка запнулся, подбирая слова, – не просто тактике и топографии. Учат понимать логику вероятного противника. Его историю, психологию, язык. Учат видеть мир не как набор случайных фактов, а как сложную, живую систему. И находить в ней… ключевые точки приложения усилий. Для государственной пользы, разумеется.

Он снова налил себе чаю, давая Севастьяну переварить услышанное. Пар от стаканчика заклубился призрачным облаком.

– Вы думаете о семье, я вижу, – продолжил Гуров вдруг, сменив тему с головокружительной лёгкостью. Его голос стал чуть тише, доверительнее. – Людмила Филипповна… Женщина молодая. Она, я уверен, скучает по цивилизации здесь, в этой… глухомани. А сыну вашему, Жене… каково расти на краю света, среди бараков да выгребных ям? В Москве для семей слушателей академии – хорошие квартиры. Отличные школы. Центральный парк отдыха, театры, музеи. Это не ссылка, голубчик. Это – возвращение в нормальную человеческую жизнь. Шаг вперёд. Во всех смыслах.

Каждое слово било точно в цель, в те самые больные места, что мучили Севастьяна по вечерам, когда он смотрел на спящего сына в углу проходной комнаты, в доме пропахнувшего бараниной.

Гуров встал, прошелся к окну, заложив руки за спину. Его силуэт чётко вырисовывался на фоне грязного мартовского стекла.

– Я не уговариваю Вас, – сказал он в стекло, и голос его стал твёрже, лишённым прежней бархатистости. – Моя задача – найти и предложить. Ваша – принять решение. Если чувствуете в себе силы для иного масштаба работы, если хотите, чтобы ваш ум служил не в масштабах эскадрильи, а страны… пишите рапорт о направлении на учёбу. Всё остальное – бумаги и согласования – я беру на себя. Вы и представить не можете, какие бюрократические горы можно сдвинуть, когда этого требует наша служба.

Он обернулся. Лицо его было теперь совершенно серьёзным, официальным. Только в уголках глаз, в сетке мелких морщинок, таился отсвет той же усмешки – знания, что предложение, которое звучит как выбор, на самом деле таковым не является.

– Если же решите, что ваш путь – здесь, среди японских котлованов и вот этого… – он снова жестом обозначил кабинет, – ничего страшного. Мы просто с вами познакомились. Вы – толковый офицер, я – странный московский чиновник. Разойдёмся и забудем.

***

Гуров стоял у окна, и его последние слова – «разойдёмся и забудем» – повисли воздухе кабинета не обещанием, а приговором. Отказ уже был оформлен в уме этого человека как досадная, но рядовая помарка. Севастьян сидел, чувствуя, как стул под ним окончательно теряет твёрдость, превращаясь в зыбкую трясину.

Москва. Академия. Спецфакультет. Квартира. Школа для Женьки. Слова кружились в голове ослепительным, оглушающим хороводом. И тут же, из самой глубины, поднимался ледяной ужас: а что за этим? «Наша служба». «Иной масштаб». Не просто учёба – посвящение. Переход в какой-то иной, закрытый контур, из которого назад дороги нет.

Гуров, развернувшись, двинулся к столу. Движения его стали резкими, экономичными, лишёнными прежней расслабленности. Дело было сделано, товар предложен, теперь – формальности. Он достал из внутреннего кармана пиджака не бланк, не мандат, а простой, но плотный прямоугольник. Положил его на полированную столешницу перед Севастьяном так, словно сдавал карту в преферансе.

– Мои координаты. На размышление – неделя.

На карточке, оттиснутыми простыми, чёткими буквами, значилось: «Вл. С. Гуров» и ниже – номер московского телефона. Ни звания. Ни должности. Ни даже имя и отчества полностью. Такая карточка была знаком силы особого рода – когда человек настолько уверен в своей весомости в нужных кабинетах, что ему не нужны никакие регалии.

Гуров протянул руку. Севастьян встал, по инерции, и пожал её. Ладонь была сухой, твёрдой, с чёткими костяшками пальцев. Рукопожатие – короткое, энергичное, без намёка на фамильярность или тепло. Деловое.

– До свидания, Севастьян Андреевич. Было очень приятно и познавательно познакомиться с Вами лично.

Он кивнул, развернулся и вышел. Быстро, бесшумно, не оглядываясь. Дверь закрылась с тихим, но чётким щелчком замка.

Севастьян остался один в гробовой тишине вычищенного кабинета. Пахло теперь не «Казбеком» Бородина, а лёгким, дорогим одеколоном, который принёс с собой Гуров. Запах иного мира, уже вторгшегося в этот.

Он опустил взгляд на карточку и взял её. Бумага была плотной, дорогой, с фаской по краям. «Вл. С. Гуров». Вот и всё связующее звено с тем другим, возможным миром. Он сунул карточку в нагрудный карман гимнастёрки, под партбилет. Там она легла на тело, и почти сразу показалось, что от неё исходит холодный жар, как от химической грелки.

Внутри всё кипело и сталкивалось. Мечта о настоящей учёбе, о справедливо оценённом уме, о светлой комнате для Люды и школе для Женьки – с одной стороны. С другой – цепкий, животный страх перед дверью, которая, приоткрывшись, может захлопнуться навсегда, отделив его от всего привычного, простого, безопасного. Он вспомнил пыльную аудиторию орджоникидзевского техникума, которую пришлось покинуть, и горьковатый вкус той несостоявшейся жизни. Этот шанс был словно искуплением той старой потери. Но цена? Ценой мог стать он сам. Его душа, его покой, его право просто быть капитаном Поляшенко, а не кем-то ещё.

Он поднялся, ноги были ватными, и вышел в коридор. И тут же на него обрушилась привычная реальность, но она казалась теперь плоской, бутафорской. Из радиорубки доносились переговорные позывные, кто-то громко спорил о запчастях, дежурный пробежал с папкой под мышкой. Всё так же, как час назад. Но это был уже не его мир. Он стал декорацией, картонными кулисами, на фоне которых разворачивалась теперь главная драма – тихая, невидимая никому, кроме него.

Он натянул шинель, надвинул ушанку и толкнул тяжелую дверь на выход. Во двор. Моросил холодный мартовский дождь со снегом, серая каша хлюпала под сапогами. На лётном поле, как и утром, механики возились с исполинскими ТБ-3. Те же фигуры в тёмных комбезах, тот же пар от дыхания. Но теперь это было похоже на древний, бессмысленный ритуал. Он смотрел на них, а видел будто бы со стороны.

Он развернулся и зашагал через двор, мимо бараков, к дальним огонькам офицерского посёлка. Шаг его был уже не усталой походкой человека, кончившего тяжёлый день. Он был собранным, упругим, отчеканенным – шаг командира, ведущего людей в атаку.

Рука его снова легла на грудь, прижимая гимнастёрку, под которой лежала карточка. Она не жгла теперь. Она леденила, как пластинка сухого льда, прилипшая к телу. Не абстрактная тревога о японцах и вчерашнем котловане. Теперь всё было просто и страшно. Было два пути. И выбрать нужно было один. И этот выбор он должен был обсудить с женой, глядя в её глаза. Он нёс не новость. Он нёс приговор. Или спасение. Он ещё сам не знал – что.

Вот и крайняя изба, где снимали комнату. В окне – тусклый, керосиновый свет. Люда уже зажгла лампу. Обычный вечер. Щи, хлеб, расспросы про службу, сказка Жене. Но этот вечер уже не был обычным. Он стоял на пороге, слушая, как внутри сын что-то громко и радостно рассказывает, и чувствовал, как тяжелеет на плечах невидимый груз. Груз чужого решения, которое теперь стало его. Груз обещания другой жизни, пахнущей не овечьей шерстью, а хорошим одеколоном и московским асфальтом.

Он глубоко вдохнул, и пар от его дыхания смешался с дождливой морокой. Потом толкнул калитку. Скрипнула петля – знакомый, уютный звук. Но сегодня он звучал как щелчок взведённого курка. Игра началась.

Глава 2

Часть II

Глава 4.

Августовское утро в Мос