Иной фронт

Клим Винокуров

Иной фронт

Глава 1

ПРОЛОГ. НАСЛЕДИЕ

1914 год. Казак-пекарь Андрей Фомич Поляшенко из села Баксан добровольцем уходит на войну. Пройдя путь от новобранца до подпрапорщика в 202-м Горийском пехотном полку, он познаёт цену окопного братства и офицерской чести. После тяжёлых боёв в Польше и под Вильно его назначают командиром взвода и вручают серебряные карманные часы с надписью: «Подпрапорщику А.Ф. Поляшенко. За верность долгу. От офицеров 202 ГП. 1915г.».

Осенью 1916 года в бою за высоту «Курган» он получает тяжелую контузию. Чудом вынесенный товарищами с захваченной противником высоты, он навсегда возвращается домой инвалидом. Его война окончена.

***

Теперь эти часы лежат в столе его сына – Севастьяна Андреевича Поляшенко. Мальчик, встречавший отца в 1916-м, стал офицером новой, Красной Армии.

Но его фронт – не траншеи. Его оружие – не винтовка. Служба привела его в тихие кабинеты Разведывательного управления, в Москву. Он – военный аналитик, и его противник – Японская империя.

Долг, запечатленный в серебре часов, перешел по наследству как фамильная реликвия и боевая задача. Но теперь выполнять его предстоит не на передовой, а за столом аналитика. Его полем боя станут не траншеи, а папки с грифом «Совершенно секретно», а цена ошибки – не захваченный окоп, а стратегический просчет, способный определить исход целой кампании и стоивший тысячи жизней.

ЧАСТЬ I: Приглашение

Глава 1.

В Забайкалье март – не весна, а лишь намёк на неё. Мороз по утрам ещё хватает за щёки, но снег уже не тот – рыхлый, осевший, с грязной коркой наста по обочинам. Ветер с монгольской степи, пронизывающий до костей, приносил запах талой овечьей шерсти и горьковатый дымок чужого угля. Японские бронепоезда на станциях Маньчжоулии топили печи без устали.

Капитан Севастьян Поляшенко стоял на крыльце штабного барака 102-й тяжёлой авиаэскадрильи, глотнув ледяного воздуха. Внизу, на промёрзшем летном поле, механики колдовали над ТБ-3 – угловатыми, неповоротливыми «летающими сараями», главной ударной силой округа. Сейчас, в предрассветной сизой мгле, они казались огромными спящими летучими исполинами. Его работа начиналась тогда, когда эти махины возвращались в свои ангары, принося в футлярах аэрофотоаппаратов плёнку – всевидящие глаза, глядевшие на японские укрепрайоны.

Разведка. Помощник начальника штаба по разведке. Звучало солидно, а на деле – бесконечные отчёты, карты, кальки, лупа и вечная нервотрёпка. Лётчики рисковали шкурой, снимая подчас в зоне возможного зенитного огня, а он сидел в тепле, разгадывая чужую игру по чёрно-белым теням на фотобумаге.

Вернувшись в кабинет – тесную комнатушку, отгороженную от общего зала фанерной перегородкой, – он застал там уже ждущего лейтенанта-штурмана. Лицо у того было серое от усталости, но глаза горели тем особым блеском, что бывает после трудной но интересной работы в которую влюблен.

– Квадрат «Днепр», товарищ капитан. От Маньчжоули до пятого разъезда. Ясность полная, зениток не было. Всё как всегда. Колонны грузовиков на шоссе, движение обычное. Но вот здесь… – лейтенант упёрся пальцем в карту, – у самого разъезда. Копошится что-то. Техника, люди. Похоже на земляные работы. Но масштаб… не для окопа. Скорее, как фундамент роют.

Поляшенко прищурился. Квадрат «Днепр» считался тихим – там у японцев были тыловые склады, ремонтные мастерские. Строить что-то капитальное ранней весной, да ещё в чистом поле?

– Плёнка в лаборатории?

– Так точно. Проявляют.

– Спасибо за работу, идите отдыхать.

Оставшись один, Севастьян опустился на стул. На столе, рядом с засаленной папкой оперативных сводок, стояла в простой рамке фотография: он сам в новенькой форме старшего лейтенанта, только что получившего назначение преподавателем в 3-ю военную школу лётчиков им. Ворошилова в Оренбурге. Рядом – Людмила, ещё совсем девчонка, с пухлым младенцем на руках. Женя. Сентябрь 1932-го. Снимок был постановочный, из фотоателье, но в нём была вся его оседлая, почти штатская жизнь тех двух лет между школой и Забайкальем. Преподавал теорию съёмки будущим летнабам, жил с семьёй в служебной квартире, гремел трамвай под окнами. Иной мир.

На стене висела карта – огромная, испещрённая стрелами, значками, пометками карандашом. Его нынешнее поле боя. Данные стекались на нее отовсюду: от пограничников, от агентуры Разведотдела округа, от перебежчиков и контрабандистов. Его же аэрофотосъёмка была самым точным, самым объективным куском мозаики. Не рассказ перепуганного дезертира, а факт. Вот траншея. Вот дзот. Вот свежая колея от тягача.

Он знал, что творилось на границе. 37-й год шипел, как раскалённая сковорода, на которую брызнули водой. После стычек у Ханки все ждали крупной провокации. Японцы вели себя нагло – ночные марши с ракетами, переброска частей, новые огневые точки. Всё это фиксировалось, складывалось в папки, отправлялось в штаб округа. А там, наверное, складывали в другие папки и отправляли в Москву. Иногда он ловил себя на мысли: а что, если однажды вся эта бумажная волокита не сработает? Если японцы решатся не на провокацию, а на удар?

И была ещё одна тревога, тихая, подспудная, разъедавшая душу. Слухи. Об арестах в столицах, о чистках в армии. До Забайкалья они доходили шепотом, обрывками, отчего становились ещё страшнее. Севастьян гнал их от себя. Его анкета была чище стерильного бинта: сын инвалида-фронтовика, рабочий с Алагирского завода, комсомолец с 24-го, партиец с 31-го, участник ликвидации банд на Кавказе в 28-30-м. Работай, не высовывайся – и пронесёт.

Раскрыл свежую папку из штаба округа, поступившую с последней почтой. «…отмечена переброска 23-й пехотной дивизии из района Харбина в направлении Хайлара… увеличение радиообмена на участке 3-й отдельной бригады Квантунской армии…». Сопоставлял с картой. Сходилось. Японцы не просто стояли – они сжимали кулак. Вопрос был один: для удара или ......?

В дверь постучали. Фотолаборант, щуплый паренёк в заляпанном халате, принёс отпечатки с «Днепра». Севастьян придвинул мощную лампу, взял в руки увесистую лупу с костяной ручкой. Да, лейтенант не ошибся. На снимке, сделанном почти в зенит, чётко читался свежий прямоугольник чёрной земли. Рядом – две тени, похожие на экскаваторы, и крошечные фигурки людей. Но масштаб… Это не блиндаж. Это что-то солидное. Фундамент? Командный пункт?

Мысль работала медленно, перебирая варианты. Аналитическая работа напоминала разминирование – одно неверное движение, и картина рассыплется, уведя в сторону. У него были кусочки пазла: этот котлован, переброска дивизии, участившиеся ночные манёвры. Сложить из них картину атаки? Пока рано. Но и отмахнуться нельзя.

Взял карандаш, вывел на чистом листе тезисы для доклада комэску:

Участок «Днепр» – новая инженерная активность. Характер неясен. Требуется повторная съёмка через 48 часов.

Данные РУ подтверждают общее усиление группировки на хайларском направлении.

Предлагаю усилить разведполёты на квадратах «Волга» и «Дон», возможны районы скрытого сосредоточения.

Отдельно, в свой блокнот записал – Запросить в штабе округа уточнение: имеет ли 23-я дивизия на вооружении тяжёлую осадную артиллерию.

Работа. Изо дня в день. Он отложил карандаш, посмотрел на часы – большие, стенные, с громким тиканьем. Без двадцати семь. Пора.

Погасив свет, вышел. Сумерки сгущались быстро. Над ангарами уже вспыхнули первые звёзды – яркие, колючие, резкие. Где-то там, за линией горизонта, за этими звёздами, японские часовые в меховых полушубках тоже, наверное, смотрели на запад, в его сторону. И тоже о чём-то думают. И тоже, наверное, чувствуют этот камень за пазухой – тревоги, неопределённости, долга.

Севастьян оправил шинель, надвинул ушанку и зашагал по разбитой, заснеженной дороге к огоньку своего окна на дальнем конце гарнизонного посёлка. Там, в снятой комнате у пожилой бурятки, его ждали Люда и четырёхлетний Женька. Этот день кончился. Завтра начнётся новый, во всём на него похожий. Он ещё не знал, что цепь событий, которая выдернет его из этой размеренной колеи, уже приведена в движение. А человек, который перевернёт его жизнь, уже входил в вагон поезда на станции Чита-1.

Глава 2.

В Забайкалье утро начиналось не с солнца, а с пронизывающей, цепкой сырости. Она впитывалась в кирпичные стены, въедалась в дерево бараков, оседала на железных исполинах аэродрома серым инеем. Севастьян Поляшенко, скинув шинель, несколько секунд стоял у потрескивающей, раскалённой печки, растирая озябшие руки. В кабинетике пахло остывшим чаем, пылью и типографской краской от свежей газеты.

На столе, рядом с казённой чернильницей, лежала папка с резолюцией комэска на вчерашнем докладе: «Направить в штаб округа. Продолжать наблюдение». Кривой, размашистый почерк. Ни похвалы, ни порицания. Обычная рутина. Рядом, под пресс-папье, была аккуратно развернута «Правда». Взгляд Севастьяна скользнул по заголовкам отчета о февральско-мартовском пленуме. Взгляд сам выхватывал обрывки: «…пресечь беспечность… выкорчевать шпионскую нечисть… бдительность – оружие партии…». Он резко отвёл глаза, будто от пламени. В голове, совсем некстати, дёрнулась старая, остроумная и потому опасная мысль, подслушанная когда-то у бывалых командиров в оренбургской школе: «Газеты по утрам вредны для пищеварения». Сказано было, кажется, со ссылкой на какого-то московского профессора из произведения Булгакова. Бред, конечно. Но доля солёной правды в этой шутке была.

Его потянуло не к картам, а вчерашнему вечеру. К дому. К Люде, которая, зашивая Женьке варежку, вдруг сказала тихо, не глядя: «Сапожки ему жмут уже. Пальцы красные. Новые надо… а где их взять-то, здесь?» Он тогда промолчал, сделал вид, что не расслышал за ветром. А надо было ответить. Обнадёжить. Но чем? Обещанием? Офицерское жалование уходило на комнату, на еду, на самое необходимое. До сапог – не дотянуть. Эта безнадёжная, тупая арифметика давила сильнее любой газетной статьи.

Потом, уже по инерции, сознание вернулось к вчерашнему котловану у разъезда. Что, если это просто фундамент под новый склад? И он, помощник начальника штаба по разведке, в своём докладе раздул из мухи слона, нарисовал «намерение» там, где была обычная стройка? Время, заданное тоннами газетной бумаги, было такое, что любая тень на карте могла обернуться тенью на тебе самом. Промолчал – ты вредитель. Ошибся – ты паникёр. А паникёров, согласно той же газете, то же приравнивали к вредителям. Он потянулся к жестяной коробке с чаем, насыпал щепоть прямо в стакан с подстаканником, залил кипятком из чайника. Чай был дешёвый, горьковатый. Глоток обжёг язык, вернув к реальности.

Анкета чиста. Это он знал твёрдо. Отец – инвалид-фронтовик, пекарь. Сам – рабочий с Алагирского завода, комсомолец с двадцать четвёртого, партиец с тридцать первого. На Кавказе банды гонял, крови хлебнул. Не за что цепляться. Работай, не высовывайся. Докладывай факты, а выводы пусть делают начальники, у них голова больше.

Звонок телефона разрезал тишину, резкий, сухой. Севастьян вздрогнул, чуть не опрокинув стакан. Снял трубку.

– Слушаю, капитан Поляшенко.

Голос дежурного по штабу, лейтенанта Камышанского, был странно плоским, лишённым привычной хрипловатой грубоватости.

– Товарищ капитан. Зайдите к комиссару.

Не «комиссар требует» или «срочно к Бородину», а именно «зайти». Ровно, вежливо. От этой вымученной вежливости похолодело под рёбрами.

– Сейчас?

– Когда освободитесь.

Трубку положили. Севастьян медленно вернул свою на рычаг. Зазвонил телефон у соседа за фанерной перегородкой, кто-то отозвался бодро, деловито. Обычный день.

Почему к комиссару? С докладом? Комэск уже всё решил он уже ушел в штаб округа. Или… Или не в нем дело?

Он прикрыл ладонью стакан, как бы пытаясь удержать его тепло. Взгляд машинально нашёл на столе простую рамку с фотографией – якорь и напоминание ответственности за своих любимых. Потом снова упёрся в газетный лист. «…выкорчевать…».

«Анкета чиста, – ещё раз, уже почти беззвучно, повторил он про себя. – Не за что».

Но под ложечкой засосало пустотой, знакомой и тошной. Он отодвинул стакан, поправил гимнастёрку, потрогал нагрудный карман – партбилет в кожаной обложке был на месте. Всё в порядке. Всё должно быть в порядке.

Он встал, отмерил пару вздохов у печки и вышел в коридор. Путь до кабинета комиссара Бородина занимал меньше минуты, но сегодня коридор казался длинным, как тоннель. Из-за двери оперативного отдела доносился сдержанный гул голосов, стук пишущей машинки. Всё как всегда. Только его собственные шаги по деревянному, некрашеному полу отдавались в ушах глухо и отдельно от этой будничной симфонии. Он подошёл к знакомой двери с табличкой «Военный комиссар», взялся за холодную ручку и, не давая себе времени на новую мысль, толкнул её.

***

Кабинет встретил его неестественной, звенящей тишиной. И – что было самым тревожным впечатлением – странной пустотой. Это была не та знакомая, душная берлога комиссара Бородина, где всегда стоял едкий, сладковатый смрад «Казбека», а стол был завален папками так, что сквозь них лишь угадывалась зеленая ткань поверхности стола. Сейчас комната была вычищена до стерильности. Стол – широкий, казённый сиял пустотой. С него исчезли не только бумаги, но и тяжёлая мраморная пепельница, и коробок спичек с видом Мавзолея, и гильза от снаряда, служившая пресс-папье. Только настольная лампа под зелёным абажуром, чернильница и перо. Исчез даже привычный запах – его выбили, выскребли, заменили на сухой, холодный воздух с едва уловимым оттенком хорошего, чужого одеколона. Кабинет превратился в нейтральную, ничью территорию. И от этой чистоты стало не по себе. Хаос Бородина был знаком и почти уютен. Этот порядок был чужероден и угрожающ.

В кресле комиссара, отодвинутом в угол, чтобы сидеть не за столом, а напротив него, находился незнакомец. Он не занимал хозяйское место. Он его игнорировал. Сидел не в позе гостя, которому неудобно – прямо, ладони на коленях, пиджак расстёгнут, но не снят. И в этой нарочитой простоте была своя, отточенная театральность.

Человек в сером гражданском костюме, сидевшем безупречно, будто сшитом на него лично. Лицо – скуластое, обветренное, с глубокими складками у рта и лёгкой щетинкой на щеках. Волосы короткие, пепельные, зачёсаны назад. И глаза – светлые, серо-стальные, почти без ресниц. Они не бегали, не оценивали обстановку. Они были прикованы к Севастьяну с той секунды, как он переступил порог. Взгляд был не просто внимательным. Он был изучающим, сканирующим, как луч щелевой лампы. Он рассматривал Севастьяна, как хирург – будущий разрез, или как часовщик – сложный, требующий починки механизм.

– Войдите, закройте дверь, – сказал незнакомец прежде, чем Севастьян успел сформулировать в голове хоть слово. Голос был низким, бархатистым, с приятной, лёгкой хрипотцой – голос человека, привыкшего, чтобы его слушали, и умеющего говорить долго, не уставая. – Не смущайтесь, комиссар Бородин сознательно освободил кабинет. У нас с вами будет приватный разговор. Проходите, садитесь, Севастьян Андреевич.

Он назвал его по имени-отчеству. Чётко, без запинки. От этого удара по уставной субординации – к капитану обращаются на «вы» и по званию – внутри у Севастьяна что-то ёкнуло и оборвалось.

Незнакомец не стал ждать ответа. Он слегка кивнул на стул для посетителей, стоящий напротив.

– Меня зовут Гуров. Владимир Сергеевич.

Всё. Ни звания. Ни должности. Ни «товарищ». Просто – Гуров. Владимир Сергеевич. Как представляются врачи, учёные или большие начальники из таких сфер, где звания уже не важны, потому что власть – личная, а не уставная.

Севастьян машинально закрыл дверь. Гул коридора, стук машинки из оперативки – всё отрезалось, осталась только эта звенящая, вычищенная тишина. Он сделал два шага и сел на твёрдый, плетёный стул, ощутив под собой его зыбкую податливость. Сидеть напротив этого человека, через пустой, полированный простор стола, было невыносимо неудобно.

«Приватный разговор» с незнакомцем в выхолощенном кабинете комиссара… Здесь была, незнакомая материя. Тишина, чистота, вежливость – всё это складывалось в ощущение, будто его уже вынули из привычной жизни, как болт из механизма, положили на стерильный стол и теперь рассматривают под сильной лупой, чтобы решить: годен ли он ещё для чего-то или только на переплавку. И от этого чувства – холоднее, чем от самого громкого крика.

***

Гуров слегка наклонился вперёд, взгляд его стал почти дружелюбным, если бы не эта ледяная, неотрывная фиксация на лице Севастьяна.

– Чай, Севастьян Андреевич? – он слегка коснулся термоса. – У вашего комиссара, надо отдать должное, вкус есть. «Ранний Сухуми». Не тот суррогат, что в столовой выдают.

Предложение прозвучало так естественно, будто они старые знакомые. Но предложить чай в этой обстановке – это как предложить сигарету перед расстрелом. Ритуал, подчёркивающий власть того, кто предлагает.

– Нет, спасибо, – буркнул Севастьян, и голос его, к собственному ужасу, лязгнул, как сорвавшаяся с троса лебёдка. Он сглотнул, пытаясь прочистить горло. – Я только что…

– Как знаете, – легко согласился Гуров, не давая договорить. Он открутил крышку-стаканчик термоса, и в тишину ударил шипящий звук пара. Наклонил термос, наливая медленно, с расстановкой. Аромат хорошего чая – цветочный, с лёгкой горчинкой – заполнил пространство между ними, но не согрел, а лишь оттенил общую стерильность. Гуров поднёс стаканчик к губам, прихлёбывая, и его взгляд поверх края изучал Севастьяна с хищным любопытством.

Севастьян сидел, сжав кулаки на коленях. Вопрос «Кто вы?» стоял в горле комом.

– Не надо напрягаться, – сказал Гуров, будто прочитав мысль. Он поставил стаканчик, вытер пальцы о носовой платок. – Давайте сразу снимем главный вопрос. Я не из НКВД, а – из Четвёртого (разведывательного) управления Красной Армии. – Он сделал небольшую, значимую паузу, давая с одной стороны успокоиться офицеру, а с другой стороны – насторожиться. – На профессиональном сленге таких как я, бывает, называют «покупателями». – Он произнёс это слово с лёгкой, циничной усмешкой в уголках глаз, будто говоря о чём-то слегка неприличном, но неизбежном. – Иногда езжу по гарнизонам. Присматриваюсь к людям. К интересным людям.

«Покупатель». Слово повисло в воздухе, липкое и двусмысленное. Покупают скот, зерно, шкуры. Севастьян молчал, сжав кулаки на коленях, чувствуя, как тишина давит на барабанные перепонки. Спросить что-либо было страшно, но молчать – ещё страшнее.

– И… я попал в поле вашего зрения, Владимир Сергеевич? – наконец выдавил он из себя, слыша, как голос всё ещё звучит чужим, излишне громким в этой тишине.

Гуров слегка улыбнулся, как взрослый, слушающий наивный вопрос ребёнка.

– Не просто попали. Вы в нём обосновались. Расскажите-ка лучше о себе. Что вы за человек, капитан Поляшенко?

Это был классический, почти милицейский приём. Севастьян внутренне собрался, начал мысленно выстраивать безопасную, сухую канву: «Родился в селе Баксан, отец – инвалид-фронтовик, рабочий…»

– Я, товарищ… – он запнулся, не зная, как обращаться к гражданскому, – Владимир Сергеевич. Родился в 1908 году в селе Баксан…

– …отец Андрей Фомич, инвалид войны, работает в артеле, – мягко, но неумолимо до декламировал за него Гуров. Он слегка похлопал ладонью по боковому карману пиджака. – с Вашим личным делом я ознакомлен очень хорошо. От «родился в селе Баксан» до «помощник начальника штаба по разведке». Я знаю, что вы рабочий с Алагирского завода, партиец с тридцать первого, и что на Кавказе с бандами боролись. Я даже знаю, почему вы ушли из индустриального техникума в Орджоникидзе. Материальные причины, верно? Жаль. Ум у вас ясный, технический мог бы пригодиться. – Он снова прихлебнул чаю, давая каждому слову осесть. – Но видите ли, куда интереснее для меня не то, что в анкете. А то… что между строк. Ваши доклады в штаб округа, к примеру.

Севастьяна будто слегка качнуло от неожиданности.

– Мои… доклады?

– Именно. Большинство офицеров видят на снимках дыры в земле. Траншеи. Дзоты. Вы – видите намерение. Вы пишете не «укрепление», а «фланкирующее укрепление, прикрывающее подход к лощине, что указывает на намерение противника контролировать именно это направление». – Гуров произнёс эту фразу почти нараспев, явно цитируя по памяти. – Вы пытаетесь понять зачем, а не что. Это редкость. Почти роскошь. И, знаете, – он поставил стаканчик, – по моим сведениям, вы и книги читать любите. Не только уставы. Что из последнего прочитанного запало в душу? Не стесняйтесь.

Вопрос ударил, как плеть. После анкеты, после докладов – теперь книги. Полный охват.

– Да много чего… – начал Севастьян, отчаянно пытаясь сообразить. – Чехова, например… «Палату номер шесть»…

– Чехов – это азбука, – мягко, почти сочувственно прервал его Гуров, будто укорял ребёнка, назвавшего в умном разговоре таблицу умножения. – А что-то… посерьёзнее? Из зарубежного. Которое у нас издают не для красоты слога, а чтобы показать язвы. Теодор Драйзер, к примеру. «Американская трагедия».

Севастьян почувствовал, как под рёбрами отпускает. Драйзер – не опасно. Его даже хвалят за классовую ненависть. «Разоблачение капиталистического ада» – вот правильные слова.

– Читал, конечно, – кивнул он, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Мощное произведение.

– И что же Вы вынесли? – Гуров наклонился вперёд, и в его светлых, прозрачных глазах загорелся тот самый неподдельный, хищный интерес, который был страшнее любой злости. – Не то, что пишут в журнале «Литературный критик». А то, что осталось здесь, – он слегка ткнул пальцем в грудь. – У вас, у Севастьяна Поляшенко.

Вопрос висел в воздухе, отточенный и холодный. Отшутиться не выйдет. Севастьян сглотнул. Говорить придётся.

– Там, конечно, вся эта механика, да, – начал Севастьян, нащупывая спасительную тропинку. – Давят на человека обстоятельства, среда… Бедность, эти вечные долги. – Он сделал маленькую паузу, но Гуров молчал, просто смотрел, и эта тишина требовала продолжения, вынуждала к искренности. – Но когда читаешь… там же есть момент, после которого уже не среда решает. Там есть этот эпизод в лодке. Удар веслом. Нечаянный толчок. Случай. И вот с этой секунды всё пошло под откос уже не по законам общества, а по каким-то своим, слепым законам падения. Как будто… как будто судьба – это не твоё прошлое и даже не твой выбор. А – лотерея. Монетку подбросили, а ты даже не видел, орел это или решка.

Он замолчал, и в наступившей тишине услышал, как гулко стучит собственное сердце. Чёрт. Он только что, на полном серьёзе, высказал крамолу. Усомнился в святом – в том, что история идёт не по рельсам закономерности, а катится под откос по ухабистой дороге слепого случая. Это было хуже, чем прочесть запрещённую книгу. Это была ересь в самой основе мировоззрения.

Гуров не перебивал. Он сидел, откинувшись на спинку кресла и смотрел на Севастьяна. Взгляд его был тяжёлым, оценивающим, как гиря на аптечных весах.

– Любопытно, – произнёс он наконец, и слово это прозвучало глухо, как удар прикладом по замёрзшей земле. – По Марксу, как вам, члену партии, должно быть известно, случайность – лишь форма проявления необходимости. Покров, скрывающий железную логику исторического процесса. А вы… выходит, считаете, что слепая фортуна может пересилить закономерность? Что судьба отдельного человека может быть иррациональной игрой? – Он сделал маленькую, но оглушительную паузу. – Это, знаете ли, очень… вольнодумный вывод, товарищ капитан. Прямо скажем – еретический с точки зрения диалектического материализма.

Севастьяна бросило в жар, а потом резко обдало ледяным потом. Он почувствовал, как крупные капли скатываются по позвоночнику под гимнастёркой. Рука сама потянулась поправить воротник, который вдруг стал душить.

– Я не утверждаю… я просто о впечатлении от книги… – выдавил он, слыша, как голос предательски дрогнул.

– Успокойтесь, – Гуров отвёл руку, и в уголках его глаз, в паутине морщинок, заплясали знакомые огоньки усмешки. – Я, вы не поверите… с вами согласен.

Он сказал это тихо, доверительно, но слово «согласен» прозвучало в тишине кабинета громче артиллерийского залпа.

– Иногда один-единственный, случайный разговор, – продолжил Гуров, обводя взглядом стерильную пустоту комнаты, – одна неожиданная встреча на глухом полустанке… могут переломить человеческую жизнь. Как тот самый удар веслом по воде. Отправить её по совершенно иному руслу. И те люди, – он снова посмотрел прямо на Севастьяна, и взгляд его стал пронзительным, почти физически ощутимым, – которые понимают это, которые умеют не только изучать железные законы, но и… ловить этот самый миг, этот слепой случай, и направлять его в нужное русло… Такие люди обладают силой, сравнимой разве что со стихией. Вы понимаете меня, Севастьян Андреевич?