Черта

Подходя к метро, снова вспомнили финал «Дубровского».

– А ты сказала бы: «Я жена князя Верейского»? – с доверием, но без радости спросил Андрей.

– Сказала бы, – немедля ответила Катя.

– Без сомнения?

– Сомнения… – Катя услышала слово, последние месяцы отравляющее ее жизнь. – Конечно, Маша поступила опрометчиво. Верейского она не любила. Но выбор сделала. Нужно быть уверенным в выборе, чтобы оставаться ему верным. Поэтому мы с женихом…

На последнем слове Андрей резко одернул руку и остановился напротив.

– Что? – несдержанно протянул он. – Женихом?

– Да, следующим летом я выхожу замуж, – Катя увидела, что во взгляде Андрея что-то изменилось, но продолжила. – И мы с женихом много говорим о том, что нужно быть уверенными друг в друге, чтобы пойти на такой шаг.

Андрей, казалось, не слушал дальше, хотя и старался скрыть свое неудовольствие. («Сказала, знаете, я выхожу замуж…», – процитировал он машинально).

– А давно вы вместе?

– Очень давно… То есть почти три года. Вроде не так давно, но для нас – давно. В общем, это больная тема, – Катя не знала, как объяснить и стоит ли вообще объясняться, и захотела закончить разговор, как делала всегда, когда оказывалась в неловком положении. – Уже поздно, пора. Пойдем.

Она прошла несколько шагов вперед одна, услышала вслед:

– Почему? – настойчиво спросил Андрей. – Почему больная тема?

Катя остановилась. Мгновение она сомневалась. Ее история была длинной, болезненной, час – поздним, назавтра ждала подготовка к ближайшему экзамену… Впервые открыть эту страницу жизни другому, всю как есть – без цензурных вырезок, без общих фраз, не скрывая и не приукрашивая, не прячась за чужими суждениями и выводами. Невозможно, немыслимо и – нестерпимо. И Катя рассказала. Про семью и веру, про воздержание, про согласие Саши ему следовать, про муки, которые сама испытывает, про исповеди у священника и его поддержку, про отложенную свадьбу и ожидание, которое, кажется, уже невозможно терпеть. В конце своего признания она не сдерживала слез, быстро вытирала их тонкими пальцами, но с каждой произнесенной фразой они подступали снова.

Андрей был поражен. Он не мог поверить, что слышит не очередной пересказ дореволюционного романа, а историю настоящей жизни. Неужели в XXI веке еще остались люди, на полном серьезе живущие так? Он тоже считал себя верующим, бывал несколько раз в год в храме и исповедовался, неоднократно читал Евангелие, интересовался церковной историей и русской религиозной философией, листал на досуге Бердяева, с трудом прорываясь к той глубине, которая в нем открывалась. В свое время его поразило бердяевское определение свободы как Божьего дара, милости, творческого акта преображения мира… Все это было хорошо и прекрасно, но, по правде говоря, слишком далеко отстояло от реальности.

Он вдруг увидел, что сказанное Катей на семинаре – не идеалистические формулы, а живая боль жизненного опыта. И отчего этот опыт не мог стать его собственным? В ранней юности он задумывался о том, чтобы жить по слову Писания. В шестнадцать прочитав Новый завет, был сильно впечатлен; нечто новое, незнакомое и глубокое открылось ему в вечной книге. Сам, без чьей-либо подсказки, он пришел в один из центральных храмов города, желая найти того, с кем можно было разделить впечатление от духовного откровения. Он жадно искал в толпе прихожан такие же горящие новым светом глаза, слушал проповеди стареньких священников, оставался после литургии на просветительские беседы. Все было не то, казалось поверхностным, не касающимся сути, никто не отвечал всерьез на его внутренний поиск. Промучившись год желанием войти в церковь и так и не войдя в нее, он просто решил, что вера – личное дело каждого и можно верить, по-своему интерпретируя слова Писания. К своевольной трактовке относилась и седьмая заповедь, впервые нарушенная им без особых колебаний в семнадцать.

«Неужели правда она этому следует?.. Да, в Библии сказано, я сам это знаю. Я сам хотел так… – впервые с горечью по утраченной чистоте подумал Андрей. – Но то ведь было сказано столько тысяч лет назад, это было в другом мире, – утешил он себя. – Кто спорит, нужно быть хорошим человеком, но не святым же… И как можно с такой красотой так мучиться и так ждать…»

Какое-то время они шли молча, в который раз пропуская поворот к метро. Каждый думал о своем, но на деле – об одном. Катя остановилась, желая добавить что-то, и в это мгновение Андрей перехватил ее взгляд и неловко обнял, сжав ей плечи, попутно наступив на ногу. Он долго не отпускал объятий, уткнувшись в пушистые волосы, вдыхая невинный девичий запах. Сила его прикосновений, неуклюжих, страшно близких, обезоружила Катю. Она стояла, притаившись, не зная, что делать.

– Мне очень жаль, – тихо произнес он. – Теперь я понял, о чем ты говорила на семинаре. Не представляю, каково это…

Катя подумала, что тот семинар, прошедший шесть часов назад, да и все прочее, все ее прошлое было в другой жизни, чужой и давней. Эта прогулка показалась вдруг долгой, развернувшейся во времени историей.

– Что ты! – опомнилась Катя и отпрянула. – Ты через столькое прошел.

– Не говори так! У каждого своя война.

Катя посмотрела очень серьезно, не глядя в глаза, а будто сквозь, помедлила и сказала:

– Нам все кажется, что эти проклятые вечные вопросы, сложные и неразрешимые, разыгрываются где-то у других, там, в книгах. Они высоко страдают и любят до самой смерти. А ведь у каждого человека и вправду своя война, своя боль, которую он вынужден терпеть, с которой живет и мучается. И разве не достоин он сострадания, не интересен? Пока я слушала тебя, то думала, насколько ничтожны мои трудности, какие они нелепые. Но когда я рассказала тебе о себе, я признала, что и моя боль реальна, потому что она настоящая.

Катя утихла, что-то сосредоточенно припоминая. Андрей, затаившись, ждал.

– Где же это было? Да, у Достоевского, Иван Карамазов говорил, что другой человек никогда ведь не может узнать, до какой степени я страдаю, потому что он другой, а не я… Поразительно! Все уже было написано, сказано. Но проживается как откровение!

Андрей посмотрел на нее завороженно: она была красивой в своей доверчивой искренности. Заплаканная, юная. Со спутанными ветром волосами, тонкими руками, которыми она легко взмахивала, пока говорила, выразительными зелеными глазами. Чистая, чистая девочка.

Катя продолжала высказывать то, что наконец могло быть услышано. И Андрей понимал ее. Без деланного сострадания и пустого осуждения. Ровно так, как было ей необходимо. Глубоко.

В бережном молчании они спустились в метро за несколько минут до закрытия. В ожидании последнего поезда Катя сказала:

– Ты первый, кому я смогла рассказать все. Церковным друзьям не объяснишь – стыдно. А нецерковные не видят проблемы, точнее – видят лишь одно ее решение.

– Жить в мире сем не от мира сего, так? Это наш крест, – вспомнив, что он христианин, обреченно заключил Андрей.

– Да. Может быть, придешь к нам в храм? – спросила Катя, перекрикивая шум прибывающего поезда.