Черта

Ни с кем она не могла в полноте разделить свою боль. Лишний раз напоминать жениху о том, на какое испытание она обрекла их, было совестно. Церковным друзьям стыдилась признаться в низменных желаниях, с духовником невозможно было говорить на равных, родители оставались глухи и категоричны.

Временами Катя вспоминала непростой разговор с одногруппницей по филфаку Кирой, феминисткой, сторонницей свободных отношений. Она выступала апологетом психотерапии и новой этики. Кира была идеально стройной, миловидной блондинкой с зелеными кошачьими глазами, неизменно распущенными волосами и непривычно низким томным голосом. Ее красота была откровенной и слегка навязчивой. Ей нравилось нравиться, она умела произвести впечатление. Кира стажировалась в прогрессивном женском журнале, вела не менее прогрессивный женский блог, где в подробностях рассказывала про многочисленные любовные приключения. Она планировала писать диплом о феминистских мотивах в русских романах второй половины XIX века. Любимым автором эпохи был для нее Чернышевский, ненавистным – Лев Толстой.

– Ты посмотри, какие гадости писал этот «великий русский», – цитировала она дневники классика. – «За семьдесят лет мое мнение о женщинах опускалось все ниже и ниже, и оно все еще продолжает опускаться. Женский вопрос! Как же не быть женскому вопросу! Но он совсем не о том, как женщинам начать управлять жизнью, а о том, как им прекратить ее разрушать». И это женщины-то жизнь разрушают, войны развязывают, беспомощных разведенок с младенцами оставляют, диктуют другим, как жить, а сами живут как хотят? И можно его после этого считать мудрым мыслителем, философом? Сейчас бы его за одну эту фразу заживо отменили!

– Кира, ты понятия XXI века применяешь к высказываниям XIX века! – недоумевала Катя.

– А ты древнюю этику – к своей жизни! Кто из нас больше не прав? – молниеносно парировала Кира.

– Нет никакой древней и новой этики. Она едина. Духовные законы неизменны. Они действовали тогда и действуют сейчас. Человек один и тот же во все времена, он не меняется, а потому…

– Еще как меняется! – перебила Кира. – Именно убогая логика людей, которые не признавали, что все меняется, и приводила к большим трагедиями. Да вспомни! Твоя любимая Тэсс! В чем она была виновата и что сделали с ее жизнью за то, что она «не чиста»?!

Пример хардиевской героини и вправду ужаснул Катю. История молодой женщины, совращенной и униженной, проклятой за нечистоту, растрогала ее и отрезвила. Как натура впечатлительная, Катя еще дни по прочтении с героиней оплакивала утраченную невинность.

Кира знала Катины болевые точки и безошибочно била по ним, утверждая собственную правоту. Их приятельство было для обеих диковинкой: в нем сходились не «волна и камень», а противоположности куда большего масштаба. Они считали жизни друг друга явлением иного мира, насколько чуждого, настолько же любопытного.

Катя ценила Киру за прямоту и твердость суждений, считая человеком пускай и излишне язвительным, но нелицемерным и честным. Кире нравилась Катина самобытность, ее безыскусное стремление глубоко, хоть и однобоко, смотреть на вещи. Ее восхищало, что Катя не стеснялась своей религиозности – этого атавизма для XXI века – а, напротив, открыто свидетельствовала о ней. Больше всего в людях Кире нравилась строгая приверженность идеалам, пусть и совершенно от нее далеким. Не сами идеалы, а верность им вызывала у нее уважение. Ей почти не встречались люди, способные смело противостоять ее доводам. Разговоры с Катей возмущали ее, будоражили, но в то же время оставляли терпкий осадок – послевкусие неведомого сорта.

В середине третьего курса, когда свадьба была перенесена на более долгий срок и Катя поняла, что ожидание растягивается, становясь невыносимым, она от безысходности поделилась с Кирой своей болью. Та совершенно не поняла «проблемы».

– Какая девственность в XXI веке? Давно уже никто никого ничего не лишает. Идея добрачной «чистоты», – Кира скривила лицо и показала пальцам кавычки, – унижает женщину. – С чего вдруг твой отец, а тем более какой-то духо-о-овный отец, –протянула она, – диктуют тебе, совершеннолетней девушке, как жить?

Кира была непреклонна. Ее возмущение крепло. Она раскованно откинулась на спинку стула и по временам вскидывала руки.

– Не они, а есть заповедь. Это правильно. Я понимаю, что это правильно, но мне тяжело.

– Слушай, как это правильно, если ты страдаешь? Думаешь, тебе вечно будет двадцать, ты вечно будешь молода? – ехидно спросила она.

Катя пожалела, что начала этот разговор.

– Прости, мы зря это начали. Ты озвучиваешь мои собственные сомнения, от этого не легче, – она расстроенно отвернулась.

– А может, я озвучиваю голос разума? Девственность в наше время – это рудимент, ты пойми! Это же всего-навсего концепт, совершенно устаревший и омерзительный. Катя, ты меня, конечно, прости, но у тебя проблемы с личными границами, ты живешь не своей жизнью, следуешь указаниями, которые делают тебя несчастной. Тебе срочно нужно в терапию, иначе это плохо кончится.

Выражение «идти в терапию» за последний год встречалось Кате так часто, что вызывало раздражение. Терапия стала повально модной. Терапией излечивались детские травмы, бессознательно нанесенные непроработанными родителями, токсичные отношения, неэкологичные расставания… Кате казалось, что за этими ярлыками скрывалось желание препарировать живые человеческие чувства, дать объяснение тому, что подчас его не требует; попытка «проработать» вещи, которые на самом деле нуждаются в духовном осмыслении, а значит, покаянии.

– Как терапия поможет в духовных вопросах? – с искренним непониманием спросила она.

Не разделяя всерьез понятия духовного и душевного, Кира удивилась:

– Что значит «как»? Напрямую! Терапия поможет тебе осознать твои подлинные желания, а не навязанные извне, поможет узнать себя.

Катя язвительно подумала: «Еще добавь: стать лучшей версией себя».

– А по-человечески ты можешь мне объяснить, в чем тогда исключительность брачных отношений, если со всеми допустимо одно и то же? Какое-то распыление себя, утрата!

– Исключительность чувства проявляется не в интимной близости, а в том, что вы друг к другу испытываете. Исключительным является сам человек и то, как вы с ним проживаете вашу историю. От того, что ты со мной общаешься, ведь не обесценивается твое общение с другими? Так и с близостью!

Кира стала повышать голос, активно защищаясь. Катя почувствовала, что затронула не разрешенный для ее приятельницы вопрос и что Кирино стремление к гедонизму, вероятно, было попыткой заполнить какую-то боль или пустоту.

– Ну какие к черту заповеди, если они не делают тебя счастливой? – сердито вскрикнула Кира, порядком уставшая от допотопности Катиных представлений.

Катя, опустив грустные глаза, возразила:

– Кира, не все в жизни определяется удовольствиями и счастьем. Ведь есть же вещи… выше и больше.

Кира не сразу нашла что ответить, начала поправлять складки короткой юбки, чтобы замять паузу. Она насильно улыбнулась, а затем приняла невозмутимо равнодушный вид.

– Ну, как говорится, «твое тело – твое дело». Я тебя убеждать, что ли, буду? Ты сама смотри. И за Сашей смотри активнее – шутка ли! – почти три года парень тебя ждет, да и ждать еще немало, – не по-доброму подмигнула она.

Кате стало неприятно, едва ли не больно, и больше всего она хотела завершить этот нескладный разговор. Она понимала, что отчасти Кира проговаривала те мысли, на которые она не решалась, и это давало им хоть какой-то выход. Но, едва начав это странное в своей откровенности обсуждение, осознала, что никакого настоящего ответа здесь не услышит.

Катя молча проглотила обиду, схватила сумку и уже поднялась уходить из аудитории, как Кира, желая оставить свое слово последним, подытожила:

– Феминистки столько веков боролись за то, чтобы мужики перестали решать, когда и с кем нам спать, а ты потакаешь их древним, мизогинным предрассудкам. Поменьше ты ходи на эти исповеди и побольше живи своей головой, счастливее будешь, и прямо сейчас, а не в заветной вечности, которая, может, никогда и не наступит!

Она пристально посмотрела ей вслед, а потом как ни в чем ни бывало взяла со стола зеркальце и стала подправлять и без того длинные стрелки.

Последняя фраза резанула Катю по сердцу. Именно от этого – отложенной на потом жизни и неполноты ее юной любви – она и мучилась больше всего. Болезненный спор с Кирой поднял в ее душе прежние тяжелые мысли. «Почему мы, христиане, задаемся вопросами, которыми другие не задаются, для которых это и не вопрос вовсе, не испытание всей жизни? Как спокойно они вступают в добрачные связи, живут и счастливы. Без этих моральных терзаний… И как то, что раньше было грехом, отступлением, стало повсеместной нормой? А то, что ей противостоит, силится противостоять – едва ли не юродство? Почему все это так трудно? Знаю, знаю ответ: “Кому больше дано, с того больше спросится” и еще: “Мы должны жить в мире сем, но не от мира сего”. Это наизусть выучено. Но как принять – и принять как благодать, а не крест, муку? Почему так сложно следовать тому, во что веришь?..»

И тут же вспомнилось ей одно из самых сильных переживаний юности. То, что уже не первый год выступало немым укором совести.

Много лет назад в церковном приходе была возрождена дореволюционная практика принесения духовных обетов: трезвения, целомудрия, послушания. Так человек, не хотевший уходить в монастырь, но желавший особенно послужить Богу, мог нести взятый обет в миру. По благословению священника такие обеты брались сперва сроком на несколько лет, а затем, если человек укреплялся в своем намерении, – на всю жизнь.

Катеньке было в ту пору семнадцать. Она осталась после вечерней службы на молитву, где приносились обеты. Заранее она не знала, кто собирается вступать на путь особого служения. И вдруг увидела, как Сонечка, ее дальняя знакомая, двадцатишестилетняя девушка, первая в приходе красавица: с гордой прямой осанкой, хрупкой тонкой фигурой, копной черных непослушных кудряшек, глубокими, поразительной красоты карими глазами – приносит обет безбрачия на всю жизнь. Когда та читала молитву и с безыскусной легкостью обещала Господу никогда не вступать в брак ради целожизненного служения ему, Катя едва-едва не упала в обморок, испытав на себе силу и величие момента… А потом она трепетно и горько заплакала. Стало ей по-человечески жаль Сонечкиной красоты, которую она теперь хоронила для мира, и молодости, и этой непонятной, необъяснимой безбрачной жертвы. Как можно было, едва начав жить, самовольно обречь себя на монастырь в миру? Горько ей стало за саму себя – за то, что она никогда не чувствовала такой безграничной любви к Богу, что вдохновляет людей на духовный подвиг. С болью Катя подумала, что ни теперь, никогда не будет готова на столь огромный шаг, ведь так много мирского, земного дорого ее сердцу.

Сонечкина жертва была главным потрясением Катиной первой юности. Она много размышляла и вспоминала о ней. Восхищалась, недоумевала. И теперь, когда сама в такой ничтожной мере приносила подобную жертву Богу, Сонечкин пример укреплял ее, но и обличал. Он напоминал ей о том, как высоко и достойно может жить человек. По-божески. Устремляясь в своем подобии к вышнему, горнему. Словом, так, как она пыталась жить, очень хотела и – не могла.

IV

Последние весенние недели третьего курса Катя провела в затворе, дотошно готовилась к летней сессии, безжалостно игнорируя наступление любимого времени года. Из дома она выбиралась лишь на экзамены, консультации и воскресные литургии. Встречи с Сашей также были поставлены на паузу: лишь дважды Катя приняла его в гостях на короткий вечерний чай.

Она любила бывать одна, не чувствовала при том ни тоски, ни скуки. У нее были свои ритуалы: кофе без сахара из тонкой фарфоровой чашки – приданого от приморской прабабки; естественный или всегда приглушенный свет; вечерняя и утренняя молитва перед редкой иконой Святого Семейства, привезенной родителями из первой поездки в Париж. Катя всегда писала от руки, будь то дневник или учебные билеты, и зажигала свечи в высоких серебряных подсвечниках. Иногда перед сном она недолго пела – пение было ее медитацией, в нем она успокаивалась и что-то понимала про саму себя.

Комната у Кати была очень просторная, воздуха добавляли высоченные, почти в три с половиной метра, потолки. Все в ней было светлыми: шкафы, кровать с пологом, шторы, стол, рамки фотографий. Цвета добавляли лишь разномастные корешки книг, что стояли в открытом стеллаже и ровным стопками на полу, гитара у окна гитара да изумрудный плед. В комнате всегда был безукоризненный порядок: взяв вещь, Катя тут же клала ее на место. Другим людям, даже родителям, было в ней некомфортно, страшно нарушить стерильную чистоту, выстроенный по своей логике порядок. Только Саша понимал прелесть этого места, такого аккуратного, в мелочах выверенного, во всем безупречного, как его Катя.

Готовясь к летним экзаменам, она настежь открывала окно, садилась перед ним за стол, брала учебники, и запах буйно расцветшей сирени вместе с солнечным светом и теплым ветром настойчиво шептали ей о юности, о безмятежности счастья и свободе – до которой нужно было доучиться и дожить.

В то уединенное время Катя неоднократно прогоняла в голове колкий разговор с Кирой, мысленно подбирала контраргументы к ее непоколебимым, но несерьезным доводам, думала, что сама могла убедительнее отстаивать свою правду. Возобновлять дискуссию у нее не было ни сил, ни желания – как вдруг совершенно неожиданно та словесная дуэль была продолжена. Произошло это на последнем в году семинаре по отечественной филологии при многочисленных свидетелях.

– Финалы пушкинских романов отвратительны, – без стеснения начала Кира. – Ну какое «я другому отдана» или вот это… – Кира произнесла с придыханием, – «я жена князя Верейского»? Кого эти жертвы сделали счастливыми?

Катя, всегда готовая дать ответ на предсказуемые вопросы по программе, остолбенела. Она снова ощутила коробящее волнение, что захлестнуло ее в прошлом разговоре и не дало достойно объясниться. Одногруппники, не желая ввязываться в споры с неистовой феминисткой, молчали. Преподавательница Евгения Петровна невозмутимо оглядывала студентов. В аудитории гулко повис Кирин вопрос, за которым наступила тишина, для всех внезапно нарушенная мужским голосом.

– Ты не права. Это был вопрос чести. Не все измеряется категориями личного счастья. Об этом и Достоевский пишет в «Пушкинской речи». Ни Татьяна, ни Мария не могли построить свое счастье на чужом несчастье. Выбор они сделали сами, за ними было последнее «аминь» – значит, так тому и быть, – решительно возразил незнакомец. Он вернулся из академического отпуска и был только что восстановлен с новой группой.

Катя удивилась, что нашелся человек – чужой, неизвестный – который так убедительно высказал ее собственные мысли. Даже Кира на минуту задумалась.

– Это все, конечно, жутко красиво, – подхватила она, – но все-таки хочется жить, а не высоко страдать во имя чужого счастья. Вредна ваша классическая литература! И устарела несусветно, – добавила она с насмешкой. – Знаю я таких, кто ее начитался, а потом страдает, – Кира метнула откровенный взгляд в сторону Кати. Та покраснела и опустила глаза. – Высоко, а все-таки страдает.

– Человек и должен к высокому стремиться. Мне так кажется, – серьезно ответил новенький.

Кира оценивающе оглядела его: коротко стриженный, темноволосый, кареглазый, с крепкими выдающимися плечами. Герой не пушкинского, но какого-то другого романа. Она чему-то усмехнулась, развернулась к Кате:

– А что скажут поклонники классика?

Катя сидела бездвижно, собираясь с мыслями. Хотелось промолчать, не ввязываться в пустую провокацию, но слово правды – ее правды! – должно было прозвучать. Она перебирала под партой пальцы, больно надавливая ногтями на подушечки.

Евгения Петровна поняла, что теперь уже не она ведет семинар, а внутри группы разыгрывается какая-то сцена, лишь косвенно относящаяся к ее предмету. Порядком уставшая за пять предыдущих занятий, по натуре миролюбивая и мягкая, она самоустранилась и с любопытством посматривала на разворачивающееся действо. Одногруппники переглядывались.

– Я… – протянула Катя, – я думаю, что и Татьяна, и Мария дали клятву – перед людьми и Богом. Они сделали выбор. Верность этому выбору оказывается для них важнее возможности личного счастья. Есть что-то высшее, на что человек должен равняться. Я в этом согласна с…, – Катя перевела взгляд на юношу, имени которого не знала, и с секунду соображала, как его обозначить.

– Андрей, – подхватил новенький и пронзительно посмотрел ей в глаза.

– С Андреем, – продолжила после заминки Катя, смутившись пристальному взгляду и одновременно с тем подумав, что это имя ее любимого персонажа. – То есть не совсем с Андреем, – осеклась она, – а с Достоевским, которого он вспомнил. В любви не может не быть жертвы, – высокопарно закончила Катя, в последних словах узнав отголоски проповедей духовника.

– Но ведь это жертва самой собой! – не унималась Кира.

– Иногда невозможно иначе. Верность клятве, как и верность выбору, – это большой подвиг.

– Подвиг быть женой князя Верейского вместо того, чтобы быть счастливой с Дубровским?

– Да, быть женой князя Верейского, потому что дала клятву верности.

– Ну, я, собственно, так и думала, – со скучающим видом произнесла Кира. – Только это все отвлеченные идеи и образы. Устаревшие идеалы! Кто в наше время готов так жить, следовать им?

– Такие люди есть. Их мало, но они существуют, – добавила Катя, глядя ей прямо в глаза.

Кира почувствовала, что продолжать разговор бессмысленно: на этот раз Катя ее переигрывала, и победным аргументом становилась не убедительность ее доводов, но сама ее жизнь.

В аудитории вновь воцарилась гулкая тишина. В коридоре распахнулась чужая дверь, другие студенты беспечно, громко прошли мимо наэлектризованного кабинета.

– Ну что же, коллеги, – наконец нащупав подходящий момент, вступила Евгения Петровна. – Я рада, что наш курс так… – она искала слово и подобрала его крайне неудачно, – возбуждает вас на непростые беседы. Отрадно, что вы живо реагируете. И все же давайте перейдем скоренько к оставшемуся вопросу: «Идейное и художественное своеобразие “Повестей Белкина”»…

Одногруппники, которые высиживали последний в учебном году семинар ради галочки в листе посещаемости и внезапно стали свидетелями высоконравственных, но бессмысленных споров, выдохнули с облегчением и скукой.

После семинара Андрей глазами искал возможности поговорить с Катей. Она заметила его взгляд и неторопливо собирала вещи. Он тоже замешкался и ждал, когда они останутся в аудитории одни.

– У вас все семинары по литературе такие?

– Нет, это редко. Когда Кира в боевом настроении.

– А у нее бывает другое? – усмехнулся он.

– Кира искренний человек, искренний в своем поиске, просто… – Катя задумалась, чтобы не сказать ничего обидного. – Просто она ищет не там, я думаю.

– Согласен.

– Спасибо. За поддержку.

Когда этот короткий диалог был исчерпан, Катя медленно направилась к выходу, мысленно ища повод задержаться. Уже у двери она обернулась, чтобы попрощаться, и в этот момент Андрей с улыбкой произнес.

– Я не знаю, как тебя зовут.

– Катя.

– Катя, прогуляемся по Воробьевым? – предложил он невзначай.

Она застенчиво согласилась.

Прогулка выдалась прекрасной. Утопающая в распустившейся зелени Москва, весенний ветер, чувство беззаботной юности, когда так хочется жить, духовное облегчение, пришедшее после утренней исповеди, пронзительно понимающие глаза собеседника, в котором вдруг обрела друга… Катя была покорена искренностью едва знакомого человека, впечатлена скоростью их нежданного, немыслимого сближения.

Андрей говорил о детстве, о школьной жизни в сибирском городе, о том, как обустраивался в Москве, куда переехал в одиночку ради учебы, как оставил все, чем жил, на другом конце России. Катя спросила про академический отпуск, и рассказ о биографических подробностях вдруг превратился в болезненную исповедь. Позапрошлой осенью стремительно, смертельно заболела Андреева мама. Он не был дома несколько лет, трудно выстраивал новую жизнь в столице: работал в издательстве, учился, откладывал деньги на собственное жилье. Ровно год назад, накануне маминого пятидесятилетия, наконец отправился навестить ее и не узнал: последняя стадия рака. За полгода из цветущей и совсем еще не старой женщины она превратилась в немощную старуху. О неутешительном диагнозе ей сообщили минувшей осенью, с той поры она скрывала болезнь, перестала отвечать на видеозвонки, оправдываясь рабочей занятостью. Но работать уже не могла – не было никаких сил. Химиотерапия убивала остатки жизни. С болью приняв неизбежность скорого финала, срочно вызвала Андрея домой – попрощаться. Он ничего не подозревал, ехал праздновать юбилей, но, потрясенный, застиг пик ее угасания. Не возвращаясь уже в Москву, оформил академический отпуск. Целыми днями ухаживал за больной, мыл и кормил ее, развлекая чтением книг, и наблюдал болезненное умирание единственного близкого человека. А ночами подрабатывал курьером: накопленные средства быстро истратились на паллиативную помощь. Она промучилась целое лето и ушла в прошлом августе, на Преображение, что Андрей счел добрым знаком, который положил конец страданиям и начало вечному покою.

Они остановились на смотровой. Мимо проносились машины, сменяли друг друга влюбленные парочки, мельтешили прохожие, продавщица мороженого без устали обслуживала покупателей. Слышался плач и визг детей, гул вечернего трафика, гомон чужих разговоров. Город жил своей жизнью. А там, в прошлом, оставалась чужая смерть. Андрей говорил, стоя вполоборота, не вынимая рук из карманов, говорил долго, порывисто.

– Я очень многое тогда понял. Переосмыслил. Когда встречаешься так близко со смертью, все главное выходит на первый план, подсвечивается ярко на фоне остальной пустоты. Я много был один и думал … Да, отец помогал мне как мог. Они с мамой в разводе. Лет пятнадцать уже. У него своя жизнь, новая семья и дети. Но он участвовал. С похоронами помог очень. Я ведь совсем не понимал, что нужно делать… Его новая жена, мягко говоря, не была рада нашему общению. Вот мы и общались по необходимости: от случая к случаю. А тут уж необходимость была… Мама умерла, и я понял, что осиротел. Увидел вдруг, насколько я не нужен и никогда не был нужен отцу. Бабушки-дедушки рано ушли, братьев-сестер родных не было. Так я остался один.

Катя стояла не шелохнувшись, завороженно смотря вдаль, где едва различимо высилась краснокирпичная колокольня старинного монастыря. Казалось, она была предельно погружена в себя и не слушала его истории. Но на самом деле слушала так чутко, что боялась вздохнуть. Когда он замолк, она мертвенным тоном произнесла:

– Это очень больно.

– Больно, – не сразу подхватил Андрей. – Я смотрю на историю своей семьи и вижу сплошную безотцовщину. Одного прадеда убили на войне, другого расстреляли как врага народа. Дед по отцовской линии рано ушел, бросил бабушку и маленького папу, а отец потом в точности повторил его судьбу. Другой дед, военным был, спился – еще до моего рождения. Выходит, все мы в той или иной мере остались неприкаянными детьми… Клянусь, я никогда не оставлю собственного ребенка, чего бы мне это ни стоило. Пусть хоть у него будет настоящая семья…

Андрей снова выдохнул, развернулся, а потом переменившимся тоном добавил:

– Но теперь время не плакать о корнях, а самому расти ввысь.

Он улыбнулся вполне естественно, и эта улыбка тронула Катю, пробудила в ней какое-то новое чувство. С обидной грустью она подумала, что совсем не знала жизни, не видела смерти. Ей, столичной девочке, выросшей в любви, не были знакомы проблемы менее удачливых сверстников. Катя устыдилась своего счастья и досадливо отвела глаза.

Целомудрие, воздержание, размышляла она, все это стало испытанием по моим немощам. Надо жить сильнее, и не будет искушений. Люди вот что переживают и не отчаиваются, не теряют достоинства…

Катя нервно застегнула плащ на все пуговицы, спрятала в карманы руки и, недовольная собой, молча шла, слушая длинные поучительные исповеди Андрея. Собственная ее жизнь в тот момент стала видеться недостойной обсуждения, ведь она была лишена трагической глубины и драматической силы, испытанных ее новым знакомым.

Так нахаживали они круг за кругом у Главного здания университета, не желая расстаться. Стемнело. Дневное тепло сдуло обманчивым весенним ветром, в первом прикосновении безобидным, а после пробирающим насквозь. Андрей взял Катину руку и вместе со своей положил в карман. Рука у него была теплая, большая, держала она крепко. Катя смутилась, неуверенно потянула ее назад, но тут же опустила. Андрей сжал ее в ответ, посмотрел с нежностью и улыбнулся.