Рассказы о том и о сём

Поля вокруг станции начали вибрировать. Это не был звук – звук давно не существовал в этом пространстве. Но сама ткань реальности отзывалась, будто кто-то настроил струну Вселенной на предельную ноту. Вейд, Хейден и Раэл больше не ощущали себя отдельными точками. Они чувствовали, что становятся чем-то вроде трёх волн, идущих навстречу друг другу. Каждая несла свою структуру, свой ритм, но чем ближе они сходились, тем меньше оставалось различий. Элиас первым заметил смещение. Он ощущал, что вокруг них – внутри звезды, внутри поля – возникает нечто новое, не просто энергия, а намерение. Ему казалось, будто пространство слушает их. Каждый импульс, каждая мысль отзывалась в самой материи звезды, и та начинала дышать в такт с ними.

– Поле насыщается, – произнёс он.

Голос не звучал, но Раэл и Арис услышали его сразу.

– Я вижу это, – ответил Арис. – Сеть частот не держит стабильность. Всё выходит за пределы расчётов.

Раэл молчал. Он ощущал не страх, а странное, неведомое волнение. В этом состоянии не было боли, но было чувство, будто вся Вселенная на мгновение задержала дыхание, ожидая, что произойдёт. Элиас попытался замедлить ритм, но поле уже не слушалось. Оно приобрело собственную динамику. В нём появилась ось вращения, словно сама звезда приняла решение двигаться. Пульс Наблюдателя, их общий резонанс, усиливался с каждым циклом.

– Это не взрыв, – сказал Элиас. – Это сборка. Пространство уплотняется.

– Точка схлопывания? – уточнил Арис.

– Нет. Что-то другое. Мы не умираем. Мы создаём.

Раэл чувствовал, как из глубины сознания поднимается нечто древнее – архетип, память о звёздных процессах, которые всегда были частью человека. Слияние не было уничтожением. Оно было переходом формы из материи в чистую энергию. Их мысли больше не разделялись. Все три стали единым потоком. Они видели Вселенную не как последовательность, а как целое – структуру, где время было лишь одной из координат. Они ощущали движение частиц и галактик, но не снаружи, а изнутри, как собственный кровоток. Они осознавали, что достигли границы, за которой нет «я» и «ты», есть только «мы».

Арис попытался отделиться, но не смог. Ему показалось, что его сознание утрачивает форму, растворяется окончательно. Он хотел крикнуть, но понял, что звук невозможен там, где нет расстояния между тем, кто говорит, и тем, кто слушает.

Элиас, чувствуя его отчаяние, ответил мягко, почти шёпотом мысли:

– Не держись за форму. Форма – это то, что теряет смысл, когда ты становишься самим процессом.

Раэл добавил:

– Мы не исчезаем. Мы просто перестаём быть ограничением.

Поле стало слепяще ярким. Если бы кто-то смотрел снаружи, то увидел бы, как звезда внезапно раздувается, как будто изнутри её наполнил свет, не подчинённый физике. Мгновение – и пространство вокруг станции превратилось в идеально белую точку.

Пульс достиг критической массы. Слияние трёх сознаний создало когерентность такой плотности, что энергия вышла за пределы локальной реальности. Волны квантового поля начали схлопываться в одну фазу. Пространство дрогнуло, и на мгновение гравитация изменила направление – словно сама Вселенная повернулась к ним лицом.

Всё сжалось до точки. А потом распахнулось. Взрыва не было – был переход.

Станция исчезла, но не разрушилась. Она стала ядром новой формы излучения, источником света, который не просто освещал, а думал. Волны энергии, уходящие во все стороны, несли в себе закономерность – частоту, ритм, память. Это был не остаток сигнала, а сознание, растянутое на световые годы. Оно не нуждалось в словах. Оно не видело и не слышало – оно знало. Оно понимало всё, потому что стало самим процессом понимания.

Для внешнего наблюдателя это выглядело как астрономическое чудо – рождение нового типа звезды, не подчиняющейся термоядерным уравнениям. Её свечение было мягким, пульсирующим, будто оно реагировало на взгляд тех, кто на неё смотрит. Учёные будущих эпох зафиксируют в спектре странные пульсации – частоты, совпадающие с ритмом человеческих альфа-волн.

Вейд, Хейден и Раэл больше не существовали отдельно. Они стали ритмом.

И этот ритм теперь жил в самой материи пространства, как отпечаток в ткани времени.

Свет новой звезды не угасал. Он не сжигал и не разрушал. Он понимал, осознавал, созидал. Тем, кто смотрел на этот свет слишком долго, начинало казаться, что звезда отвечает им, коммуницирует неведомыми каналами связи.

Сначала учёные считали это простым феноменом плазменной нестабильности. Потом, когда спектральные анализы начали показывать закономерности, слишком сложные для хаоса, теория изменилась. Эта звезда действовала как система. Она уравновешивала собственные поля, реагировала на наблюдения, откликалась на сигналы, будто понимала, что за ней следят.

Постепенно стало ясно, что её происхождение невозможно объяснить термоядерными процессами. Старые астрофизические записи указывали, что миллионы лет назад на этой орбите находился красный карлик. Но теперь – ничего. От звезды не осталось ни протонов, ни углеродного пепла. Как будто её поглотило нечто, что не разрушило, а преобразовало. Три сознания, слившись в одну сущность, не просто объединились. Их резонанс стал катализатором. Поле, в котором они существовали, втянуло в себя массу карлика, переработав её в энергию мысли. Свет, который когда-то был теплом звезды, стал потоком осознанной информации. Само излучение превратилось в форму мышления. Красный карлик больше не существовал – но его душа горела дальше, в виде разума, для которого свет и сознание стали одним и тем же.

Так появился Эон Сознания – звезда, чьё сияние было не просто энергией, а мыслью.

Обсуждения не утихали столетиями. Одни утверждали, что это искусственный объект, порождённый древней цивилизацией, другие – что это естественная эволюция материи, достигшей самосознания. Но вскоре выяснилось нечто, что изменило всё: некоторые исследователи начали видеть сны.

Это были не случайные образы. Люди, которые месяцами наблюдали за этой звездой, описывали один и тот же сон. Свет, бесконечный и тёплый. Голоса – трое. Они говорили не словами, а мыслями, передавая смыслы напрямую, как волны, проходящие сквозь сознание. Эти трое не учили и не пророчествовали. Они просто делились знанием, которое не помещалось в человеческих рамках. Они говорили о том, что Вселенная – не место, а состояние. Что материя – это мысль, ставшая плотью. Что смерть – это не конец, а переход между частотами восприятия. Те, кто слышал их, просыпались с ощущением, что постигли нечто невыразимое, но при попытке рассказать – забывали слова. Научные центры собирали данные, но не могли объяснить, почему эффект возникает только у тех, кто смотрит на звезду слишком долго. Со временем стало ясно: это не галлюцинации. Звезда действительно взаимодействует с сознанием. Её свет не просто отражается в зрачках – он входит глубже, в саму ткань мысли. Так человечество поняло: перед ними не объект и не феномен. Перед ними – новый тип бытия, материя, осознавшая саму себя.

Эту звезду пытались описать формулами, но уравнения ломались под весом смысла. Искусственные интеллекты пытались смоделировать её логику, но даже они признавали: она думает иначе. Не во времени, не в пространстве, а в спектре, где каждая мысль длится вечность, и каждая вечность – всего лишь мысль. Многие считали её предвестником новой эпохи, другие – посланием. Но все понимали одно: их мир снова изменился. Ведь если звезда может мыслить, значит, сама Вселенная способна к самопознанию. И, может быть, именно с этого начинается новая форма жизни – не углеродная, не цифровая, а световая.

Люди будущего ещё долго будут смотреть в этот пульсирующий свет, пытаться понять его ритм, искать ответы, которые не имеют конца. Им предстоит пройти миллиарды лет, чтобы хотя бы прикоснуться к тому, что скрыто в глубине этого сияния. Но, может быть, ответы уже даны – просто человек пока не научился слышать их полностью.

Пройдет бессчётное количество лет. Космос всё также будет оставаться почти безмолвным. Старые звёзды выгорят, многие цивилизации исчезнут, оставив после себя лишь следы в пыли времени. Но среди этой тишины будет продолжать светиться одна – необычная. Её свет будет мягок, ровен, и всё же в нём будет ощущаться что-то живое. Она не мерцает, как другие, а будто дышит. Её ритм невозможно было предсказать, но в каждом импульсе чувствовался смысл, словно за ним стояла воля.

Глава 5

…

Первые дни дорога была ещё обычной, если вообще теперь может быть что-то обычное после пережитого. Степь тянулась серой, дымной простынёй, где на горизонте только редкие древние курганы да чёрные столбики выгоревших деревьев. Воздух дрожал над землёй – горячий, густой, прозрачный, как стекло. От горизонта до горизонта тянулись волны жёлтых трав – выжженных солнцем ковылей, перекатывающихся от ветра, будто мягкая шерсть спящего зверя. Среди них – редкие пятна васильков, диких маков и сухих будяков, шершавых на ощупь, пахнущих горечью и мёдом.

Лениво шёл Сывко, тяжело переставляя копыта. Его бока поблёскивали потом, грива спуталась от ветра и пыли. Лука шёл рядом, придерживая саблю рукой. Пот стекал по вискам, но он не спешил – знал, что в жару степи торопиться нельзя: каждая тень, каждый порыв ветра тут – подарок.

Где-то далеко тянулись журавли, их крики звенели тонкой ниткой в пустоте. Над сухими балками кружили коршуны, следя за шевелением травы. Земля дышала теплом, пахла пылью, полынью и сухой травой. Когда ветер вдруг налетал, он приносил с собой далёкий запах речной влаги, как память о жизни, где есть прохлада и шум воды. Иногда попадались следы других странников: оброненная подкова, обугленная спица от колеса, раздавленный сапог с порванной халявой. Но людей почти не было, живые где-то попрятались, мёртвые остались там, где их застала старуха с косой.

Лука ехал молча: день – в седле, вечер – у маленького костра, ночь – под плотным небом, где звёзды светили тускло, будто и сами утомились смотреть на людскую вековую возню. Что еще нужно свободному казаку? Ему иногда казалось что кроме него и Сывка никого больше не осталось в мире и он последний из рода человеческого.

На третий день Сивко заметно стал прихрамывал, но шаг держал. Лука слез, и шел теперь рядом, придерживая повод.

– Потерпи, брат, – бормотал он. – Дойдём до наших, там и отдохнёшь. Да чего уж и я гульну.

К вечеру небо затянуло странной, ровной пеленой. Не облака – как будто кто-то натянул над степью старый, выцветший холст. Свет стал глухим, без солнечной радости и без ночной честности. Казалось, мир застыл между «днём» и «ночью» и никак не решится, в какую сторону падать.

– Не нравится мне это, – пробормотал Лука, поправляя седло. – Погодка какая-то… нечистая.

К ночи они нашли неглубокую балку – ложбину среди степи, прикрытую с трёх сторон холмами. Там была пара чахлых кустов и старый, полусгнивший тын, видно когда-то тут жили люди и держали скот. Для ночёвки вполне сгодится.

Сделав обычное: расседлал коня, проверил повязку на боку, зачерпнул воды из узкой, уже почти пересохшей лужицы, он развёл костёр. Дров не было, только сухая перекрученная трава да пару обломков от некогда крепкого забора. Но для огонька хватило. Лука сел ближе к теплу, вытащил люльку. Достал свою обычную табакерку с простым, коричневым табаком, уже хотел зачерпнуть, но пальцы сами нащупали другую – железную, с треугольником. Он помедлил.

– Не, – сказал вслух. – С тобой, дружэ, не охота больше связываться.

Железную спрятал поглубже за пазуху, раскурил простой табак. Дым был тяжёлый, горький, но настоящий. Глаза заслезились не от видений, а просто от вкуса нагара прожжённого люльочного дна.

Ночь накрывала незаметно. Пелена над степью потемнела, но так и не стала настоящим небом. Ни звезды, ни месяца – просто глухой, чугунный свод. Огонёк костра казался единственной живой точкой в этом расплющенном мире.

Время подходило близко к полуночи. Казаку не спалось, Сивко тревожно переступал копытами, фыркал, то и дело косился в сторону балки.

– Тихо, тихо, – успокаивал его Лука. – Тут кроме нас никого…

Он не успел договорить. Сначала послышался звук. Тихий, тонкий, будто кто-то далеко-далеко тронул одну-единственную струну. Лука поднял голову, прислушался. В степи, кроме шороха сухой травы да редкого вздоха ветра, нечему было звучать. Никакого прогона, ни обозов, ни стана поблизости быть не могло. Звук повторился. Теперь уже длиннее, с переливом, как будто эта струна сгибается, тянется, почти лопается. Нечто среднее между скрипкой, волынкой и стонами старой двери.

– Откуда ж ты взялось… – пробормотал он, оглядываясь.

Сивко вскинул голову, повёл ушами, тревожно фыркнул в ту сторону, где темнела полоска холмов. Звук тем временем стал ближе. Он уже не просто висел в воздухе, а шёл откуда-то конкретно, с севера, и в нём проступил ритм, как у пьяной, сбивчивой мелодии. Лука поднялся, машинально проверил пистоль за пазухой, тронул рукоять сабли. Над холмами недалеко вдруг вспыхнуло рыжее зарево. Не молния – ровный, живой свет, как от большого костра.

– В степи… костёр? – глухо сказал он. – Да ещё с музыкой?

Он ещё секунду постоял, прикидывая, потом плюнул, присел и начал красться в том направлении. Подойдя максимально близко он пополз по-пластунски, оставив свой маленький костерок и коня позади. Земля была тёплая, жёсткая, в трещинах, полынь цеплялась за рукава, пыль забивалась в нос и рот. Чем ближе он подбирался к верхушке холма, тем отчётливее становилась музыка. Там уже были и переборы, и стук, и какой-то возглас, словно кто-то поддакивал себе же между нотами. Стало слышно, как потрескивают дрова. Лука вытянулся как в последнем броске, осторожно приподнял голову над кромкой.

На другой стороне холма, в неглубокой впадине, был устроен странный привал. Посреди поляны горел костёр – огромный, в два роста человека, но дым от него почти не шёл, лишь иногда вырывались искры и гасли на полшага от пламени, будто дальше их не пускало. Огонь был не жёлтый, а чуть красноватый, с синеватым подбоем, от него шло сухое, плохо понятное тепло.

На коряге возле костра сидело существо в камзоле цвета выцветшего бордо, с широкими полами, в старомодных чулках и башмаках с пряжками. На голове – шляпа с пером. Лицо – вытянутое, с острым носом и подбородком, глаза блестели мелкими угольками. Хвост у него, как положено, торчал из-под камзола и мелко дёргался в такт. В руках он держал какой-то инструмент – наполовину лютня, наполовину скрипка, с длинной выгнутой шеей и несколькими округлыми резонаторами, утыканными маленькими колокольчиками. Струны звучали не по-человечески – то рвались в визг, то уходили в низкий, глухой гул.

Через минуту прямо с неба, как мешок с картофелем, с глухим «шлёп» упал второй такой же – только камзол у него был зелёный, а вместо шляпы – треуголка с потрёпанным, но аккуратно пришпиленным пером. Он встряхнулся, поднялся, будто так и надо, выругался сквозь зубы, вытащил откуда-то бубен с натянутой чёрной кожей и встал сбоку, подхватывая ритм.

– Весёленькое местечко, – сухо подумал Лука, перекрестившись.

Музыка усилилась, стала шире, как если бы ещё десяток невидимых музыкантов подступил ближе. И небо над поляной словно опустилось, сделалось ниже.

С юга, там, где за степью маячила тёмная полоса леска, послышался протяжный хохот. Смех был тонкий, бабий, с переливами, как у базарных баб, только в нём было что-то ломающее. Из темноты, с ветром, прилетели ведьмы. Одна – на метле, сплетённой из сухих веток, другая – в широкой ступе, третья вообще сидела верхом на связке хвороста; у некоторых рубахи развевались, как знамёна, у некоторых вместо ног мелькали тонкие, сухие, как у цапли, птичьи лапы. Волосы у всех были распущены, на головах венки из сухих цветов и каких-то костей.

– Вот те раз… – сказал Лука и сердце казака забилось сильнее.

Со стороны ручья, прячущегося за дальним холмиком, вышли русалки – мокрые, волосы до пояса, вряд ли речные, скорее болотные. Глаза у них были круглые, серебристые, как у рыбы, но лица – почти девичьи, только слишком гладкие, лишённые морщинки, будто их никогда не касалось солнце. Позади переваливался водяной – пузатый, в зелёной, обросшей тиной рубахе, с бородой, похожей на рваные водоросли.

С севера, из низины, действительно прикатились – иначе не скажешь – кикимора и леший. Они буквально кувыркались клубком, разбиваясь о землю, поднимаясь, отряхиваясь от пыли, смеясь. Леший был высокий, костлявый, с корнями вместо волос, кикимора – короче, вся в тряпках, с руками-сучьями.

И уже совсем с другой стороны, словно из самой тьмы, выступили коты. Чёрные, жирные, как добрые деревенские кабаны, только низкие и мягкие. Шерсть блестела, как смазанный дёгтем сапог, глаза горели густым, жёлтым огнём. Хвосты ходили маятниками.

Вся эта сволочь быстро заполнила полянину. Черти в камзолах поднялись, переглянулись, один ударил каблуком о землю – костёр взметнулся ещё выше.

Музыка рванула еще громче. Ведьмы пошли в пляс, закружились так, что подолами поднимали пыль, искры цеплялись за их волосы и не жгли. Русалки, хохоча, плескались в сухой траве, будто в воде, водяной подпрыгивал, хлопая себя по пузу. Кикимора с лешим за руки носились по кругу, оставляя за собой след из опавших листьев, которых тут, в степи, и быть не могло.

Лука машинально задохнулся. От костра шёл запах не просто дыма – гулкий запах жжёных трав, старого мёда, пролитой крови и чего-то ещё сладкого, тяжёлого, как вино, оставленное на жаре.

«Пора бы и смываться», – подумал он и собирался отползти назад.

В этот момент чёрт, что в бордовом камзоле, как будто случайно, повернул голову в его сторону. В глаза Луки ударило ощущение, что его заметили так, как замечают мышь в совершенно пустой комнате.

– Гость… – растянуто, с удовольствием сказал чёрт. – Да ты ползи-ползи, козаче, ползи. Всё равно к нам придешь.

Лука рванулся назад, но земля под ним вдруг стала мягкой, вязкой, как тесто, в которое залили воду. Что-то невидимое ухватило его за пятки. Полынь, трава, мерзлая корка земли вытянулись в нитки – и на следующем вдохе он уже стоял у самого края круга, лицом к костру. Сивко, костёр, холм за спиной – всё осталось, но как будто отодвинулось, ушло на шаг дальше, за прозрачное стекло.

К нему тут же подлетела ведьма – в один миг прекрасная: волосы до бёдер, венок из полевых цветов, глаза зелёные, как весенняя трава. В следующий миг, словно кто-то повернул её лицом через обратную сторону: губы обвисли, вместо ног – сухие птичьи лапы с длинными пальцами, глаза стали мутными. Моргнула – и опять красавица.

– Здрав будь, козаче, – пропела она, кружась вокруг, касаясь его плеча холодными пальцами. – Чего по чужим кострам подглядываешь? Ну уж коль пришёл – не стой, как столб, танцуй с нами.

Лука рывком выхватил пистоль, вскинул, выстрелил ей прямо в лицо. Грохота не было. Вместо этого выдохнуло сухо, как из хлопушки на святках, и из дула вылетела охапка золотых искр, разлетелась над головами нечисти. Ведьмы радостно закричали и подпрыгнули, пытаясь поймать их ртами, как хлопья снега.

– О-о, потешные огни нам делает! – заржали черти. – Благодарствуй, братцы, благородный гость!

Он выхватил саблю, рубанул по ближайшей фигуре. Лезвие прошлось как по дыму, без сопротивления. Тело ведьмы развалилось, как туман, сместилось – и тут же оказалось целым с другой стороны, только коса её теперь была заплетена в другую сторону.

Лука, стиснув зубы, прошептал молитву, вторую, третью – как умел, сбиваясь, цепляясь за слова. Воздух перед ним чуть дрогнул, но ничего не изменилось.

– Ох, не старайся, – отозвался бордовый чёрт, не переставая играть. – Мы тут были до ваших молитвенников и останемся после. Ты своим там наверх молись, а здесь – наша смена.

Он даже не глянул на Луку – только хвост его мельком треснул по земле. Через пару мгновений к Луке подошёл один из котов – огромный, пузатый, шерсть лоснится, усы как у старого сотника. В лапе он держал широкую, низкую чарку, из которой шло тепло. Вино внутри было густое, огненное, кроваво-красное, чуть светилось, будто в нём плавали угольки. Кот аккуратно встал на цыпочки, подал кубок Луке, и жёлтый глаз лениво, абсолютно по-человечески, подмигнул.

– На, козаченько. Попробуй. Не отравим, не бойся. Составь нам компанию.

Лука посмотрел на вино потом на довольную морду кота, потом опять на вино и почувствовал, как у него во рту пересохло до боли. Ветер, казалось, перестал дуть, все звуки сжались в одну точку – шум костра и далёкое, странное пение. В голове почему-то мелькнула мысль – «а кот то воспитанный.»

– Не так уж и страшен чёрт, как его малюют, – буркнул он, больше себе, чем кому-то, и залпом опорожнил чарку.

Ожог был адский. Сначала показалось, будто он проглотил расплавленное железо. Потом жар внезапно оборвался, и по телу хлынул холод – свежий, как воды холодного колодца после жаркой дороги. Ноги стали лёгкими, руки послушными, а голова одновременно тяжёлой и пустой. Музыка ударила в грудь. В следующее мгновение ноги сами пошли в пляс. Он попытался остановиться, но тело уже не слушалось. Ступни отбивали такт, как будто этого ритма он ждал всю жизнь. Ведьмы закружили вокруг, хватая его за руки, за плечи, то прижимаясь жаркими, то холодными, как лёд. В один миг они были девками в венках, с голыми ступнями, в другой – сухие тени с костяными руками, с птичьими лапами, оставлявшими в земле острые следы.

Коты тем временем, невесть откуда, достали пистоли – старые, с резными рукоятями, длинными стволами. Никаких кобур, просто взяли – и появились. Они ловко, поочерёдно, как опытные стрельцы, начали палить в ночное небо, не забывая при этом отхлёбывать из своих кубков огненное, кроваво-красное вино. Каждое нажатие на курок сопровождалось не громом, а мягким, глухим хлопком, и ввысь взлетали не пули, а снопы искр, осыпая поляну золотым дождём.

Лука мельком глянул на некоторых из них – коты разом повернули к нему морды и по очереди лукаво подмигнули одним глазом, будто старые соучастники, с которыми он делил не одно застолье.

Русалки подхватили его в какой-то момент, за талию, за руки, холодными, как рыба, ладонями. Закружили в безумном хороводе так, что земля ушла из-под ног. Их волосы били его по лицу, пахли тиной и чем-то сладким, давящим. Водяной в стороне танцевал с огромной, отвратительной речной жабой; они хлопали брюхами друг о друга и смеялись так, что у Луки вибрировал воздух в груди.

Черти насвистывали поверх музыки – не по-людски, вплетая в мелодию какие-то другие, ломанные ноты. Леший, подняв вверх сучковатые руки, подпрыгивал, как подросток на ярмарке, кикимора, шурша лохмотьями, вертелась вокруг костра.

Над всем этим карнавалом кружились вороны – чёрные, с блестящими глазами, на их шеях были белые воротнички, на которых почему-то мерцали маленькие серебряные пуговицы. На некоторых были крошечные пенсне, в крыльях они держали тонкие трости, а на лапах сидели аккуратные, смешные сапожки. Они, каркая что-то себе под нос, тоже вписывались в этот сумасшедший хоровод, подчёркивая абсолютную фантасмагорию происходящего.

В какой-то момент Лука почувствовал, что больше не стоит на земле. Его подхватили – не руками, не лапами, просто вся эта масса звука, огня и тел подбросила его вверх, и мир перевернулся. Поляна и костёр остались внизу маленьким, пульсирующим пятном. Степь исчезла, растворилась в зыбком мареве, а вместо неё возникло небо, густое, как расплавленный асфальт. Лука не понимал, где верх, где низ – мир закрутился вокруг, стал огромным колесом, в спицах которого мелькали ведьмы с развевающимися волосами, черти с медными рожками, псы с человеческими глазами и птицы, поющие на мёртвых языках.

Вокруг летели коты – чёрные, толстые, наглые – с маленькими золотыми кубками в лапах. Одноглазый кот, прыгнул прямо на казака, протянул ему одну чашу, наполненную вином, густым, как кровь заката. Лука отпил и вкус был неземной: то ли виноградный, то ли огненный, то ли с привкусом грозы. Вино зашипело в венах, и мир вокруг стал ещё ярче – ведьмы закружились быстрее, их смех звенел, как стеклянные колокольчики, черти хлопали в ладоши и играли на всевозможных инструментах, высекая из струн огонь, а вороны взвились выше, туда, где небо было уже не чёрным, а фиолетовым, почти живым.

Коты запрыгивали на плечи, и что-то говорили прямо в уши – каждый о своём. Один говорил о том, что небо живое и любит, когда по нему ходят, другой – что время можно пить, если знаешь вкус сна, третий просто мурлыкал мелодию, похожую на колыбельную, но в ней чувствовалась древняя тоска. Лука слушал их, кивал, смеялся. Всё вокруг двигалось – ведьмы, черти, кометы, пылающие птицы, все они кружились вокруг него, будто он стал центром этой безумной ночи.

В какой-то миг он понял: не он летит с ними, а они – вокруг него. Он – часть вихря, часть бесконечного сна, где нет добра и зла, только движение, только песня без слов. Его усы трепетали от ветра, глаза блестели от восторга, сердце билось в такт музыке, что звучала прямо из воздуха. Всё живое, мёртвое и воображаемое пело хором, и Лука уже не знал, кто он – казак ли, дух ли, сон или просто улыбка самого неба, наконец-то отпустившая землю.