Лик зла

– Грачёв Альберт Равильевич, двенадцатое марта, одна тысяча девятьсот семидесятый год, – тихо, но чётко ответил парень.

– Догадываешься, зачем вызвал? – массируя виски, равнодушно произнёс следователь.

– Алиса… – голос Алика дрогнул. Он отвёл взгляд, уставившись на графин с водой на столе, в котором плавала мёртвая муха. – Мы… мы виделись в последний раз на вечеринке. У Даши.

– У какой Даши? – последовал новый вопрос.

– У Даши Ветровой, её подруги. В Москве.

– Когда?

– Позавчера. Вечером. Мы… мы тогда поссорились, – Алик замялся, покусывая нижнюю губу.

– Из-за чего? – Касимов выпустил струйку дыма в сторону, не сводя своих выцветших глаз с парня.

– Да ерунда какая-то, честное слово, господин следователь…

– Товарищ.

Алик непонимающе вытаращил глаза на Касимова.

– Товарищ следователь, – поправил Касимов парня. – Нужно говорить – товарищ следователь.

– А, ну да, прошу прощения, товарищ следователь, – торопливо исправился Алик. – Так вот, насчёт ссоры. Она начала флиртовать с каким-то типом, я сделал ей замечание… Она сказала, что я ей не указ, что я для неё никто… В общем, я не стал скандалить, собрался и ушёл. Всё.

От внимания Касимова не ускользнул один факт: парень говорил слишком гладко, словно зачитывал заученную роль, которую перед этим несколько раз отрепетировал.

– И больше ты её не видел? – уточнил следователь, делая пометку в протоколе.

– Нет. Живую – нет, – Алик сглотнул, а его глаза блеснули, будто сейчас из них хлынут слёзы (но слёзы так и не хлынули).

Касимов помолчал, давя окурок в переполненной пепельнице. Потом спросил, глядя будто бы сквозь Алика:

– Алиса училась в ИнЯзе, да?

На лице Алика мелькнуло лёгкое замешательство. Он явно не ожидал этого вопроса.

– Да… – осторожно ответил он. – Но… её отчислили. Месяц назад. За неуспеваемость и прогулы.

– Отец знал?

– Нет! – ответил Алик слишком быстро и горячо. – Она боялась ему говорить. Борис Михайлович… он очень строгий. Она продолжала жить в Москве, у Даши. Родители Даши в длительной командировке, в Латинской Америке, кажется. Так что квартира была в их распоряжении.

– Ты с Кругловым был знаком?

– Лично – нет. Но я знал… знаю, что он из этих… – Алик замялся, подбирая нужное слово.

– Ну авторитетный человек, в общем, – подсказал Гена.

Алик согласно кивнул, но промолчал.

Касимов тоже молчал, делая какие-то пометки в протоколе. «Да, не густо, – подумал он. – Никаких зацепок». Информация стекалась, как грязная вода в канализацию – вроде, и фактов много, а ничего по-настоящему полезного нет. Ссора на вечеринке. Отчисление из института, скрываемое от отца-авторитета. Квартира в Москве, где можно было пропасть без вести на несколько дней, и никто бы не хватился.

– На этом всё? – робко спросил Алик, нарушив затянувшуюся тишину.

– Пока да. Из Москвы никуда не уезжай. Могут возникнуть ещё вопросы, – Касимов отодвинул от себя протокол допроса. – Вот здесь подпиши и – свободен.

Алик торопливо поставил свою подпись, кивнул, поднялся и, не глядя ни на кого, выбежал из кабинета. Дверь за Аликом закрылась. В кабинете повисла тишина, нарушаемая лишь отдалённым городским гулом за окном да сопением Гены в углу.

– Ну что? – наконец, подал голос Гена. – Как тебе наш химик?

Касимов молча достал пачку «Примы», вытащил последнюю сигарету, смял пустую пачку и швырнул её в урну. Прикурив сигарету, Касимов задумчиво уставился на настенный календарь и блондинку на нём.

– Гладкий, как жопа младенца, этот Алик, – сам же и ответил на свой вопрос Гена, вставая со стула и прохаживаясь по кабинету. – Слишком уж всё красиво и складно получается: поссорились, ушёл, а наутро – труп. И знаешь, что меня смущает? – Гена остановился, упёрся руками в стол и пристально поглядел на Касимова.

– Что?

– В этот раз никаких листов не было. Ни одной бумажки твоего психованного писаки. А он же их всегда оставлял, как визитку. Помнишь, Зоя сказала? Не мог же он в этот раз банально забыть написать текст?

Касимов смотрел на тлеющий кончик сигареты. Он понял, к чему клонит Гена, и эта мысль показалась ему здравой. Версия о том, что Алик мог убить Алису в порыве ревности, а потом попытаться списать всё на маньяка, имитировав его почерк, но не сумев подделать главное (его «литературу»), имела право на жизнь. Об убийствах знали многие, о рукописях маньяка – только члены следственной группы. Алик (если это, конечно, был он) убил Алису, решил «закосить» под маньяка, но рядом с трупом не оставил никаких текстов по той простой причине, что он банально не знал о том, что таковые должны там быть. Версия, в принципе, рабочая – рассудил следователь.

– Будем копать в эту сторону, – безразлично сказал Касимов.

Гена покачал головой, потом вдруг сморщил нос и с недоумением огляделся.

– Слушай, Костя, а чем у тебя здесь воняет, я не пойму? – он понюхал воздух. – То ли кислятиной, то ли ещё чем-то…

Касимов медленно поднял на него взгляд. В его глазах не было ни смущения, ни раздражения. Лишь плоская и усталая ирония.

– Тебе лучше не знать, Геныч, – он сделал небольшую паузу и снова затянулся. – Просто поверь мне на слово.

Гена посмотрел на него, на грязный пол возле стола, на бледное и болезненное лицо следователя и что-то понял. Или решил, что понял. Он хмыкнул и, больше ничего не говоря, развернулся и вышел из кабинета, оставив Касимова наедине с кислым запахом вчерашнего приключения и новыми, ещё более мутными и неприятными догадками.

8.

24 ноября 1994 г., Можайск, подъезд дома Касимова, 22:13

День, протянувшийся подобно бесконечной серой резинке от старых трусов, порвался, и его обрывки повисли на душе тяжким и липким грузом. Касимов брёл от ОВД до своего дома пешком, бросив свою красную «шестёрку» у отдела, хотя шёл холодный, пронизывающий дождь вперемешку с мокрым снегом. Ему нужно было это – физическое напряжение, ледяные капли по лицу, хоть какое-то ощущение, кроме той умственной тошноты, что преследовала его с утра. Подошвы его ботинок шлёпали по лужам, разбрызгивая грязную воду. Ветер гулял по пустынным улицам. Огни окон в панельных пятиэтажках казались такими же тусклыми и безразличными, как и всё в этом городе.

Касимов вошёл в свой подъезд, пахнущий кошачьей мочой, вареной капустой и сыростью. Дежурный свет от лампочки под потолком, давно покрывшейся чёрным налётом, отбрасывал жёлтые, больные пятна на обшарпанные стены. Он уже потянулся к ключам, мысленно представляя себе тишину пустой квартиры и неизбежный разговор с Наташей, который снова закончится ничем, как вдруг его взгляд упал на почтовый ящик.

Он был старый, железный, с ржавой решёткой и табличкой «Кв. 11», на которой царапинами было выведено чьё-то глупое «Лена + Коля = любовь». Что-то белело внутри, резко контрастируя с темнотой. Не квитанции за квартиру, не рекламные листовки «МММ», которые уже давно не раскидывали. Конверт.

Касимов замер. Рука сама потянулась к ящику. Он был не заперт. Конверт лежал там один. Белый. Без марки и без адреса. Только его фамилия, напечатанная на машинке: «Касимову».

Ледяная игла пронзила его от затылка до копчика. Он резко огляделся. Подъезд был пуст. Лишь сверху доносились приглушенные звуки телевизора – кто-то смотрел программу вечерних новостей на НТВ.

Касимов вынул конверт. На ощупь тот был плотный, чуть шершавый. Без раздумий он резко вскрыл его. Внутри лежал один-единственный лист бумаги, сложенный втрое. Бумага была обычной, советской, желтоватого оттенка, из тех, что используют в канцеляриях. Текст был отпечатан на механической пишущей машинке. Буквы в некоторых местах пропечатаны неравномерно, кое-где чернильная лента пропустила удар, оставив бледный след.

Касимов, не двигаясь с места, поднёс лист ближе к глазам, вглядываясь в строчки в тусклом свете подъездной лампы. И начал читать, сначала про себя, а потом, сам не зная зачем, шёпотом, будто заклинание:

«Вода приняла её, как мать принимает заблудшее дитя. Сначала – борьба, пузыри, судороги. Потом – тишина. И лишь тогда, когда жизнь окончательно покинула её глаза, я позволил себе прикоснуться к ним с истинной, хирургической целью. Чтобы высвободить душу. Чтобы стереть личность. Чтобы…».

Касимов резко замолчал и опустил руку, не в силах читать дальше. Бумага затрепетала в его пальцах. Он почувствовал, как по спине бегут мурашки, а в горле встаёт знакомый, кислый ком. Это был тот самый текст. Тот самый авторский стиль. Та самая «литература», которую он, убийца, оставлял на местах своих преступлений. Да, извращённая, больная, но… литература. И этот авторский стиль, эта претензия на глубокомыслие резанули следователя куда острее, чем самое детальное протокольное описание расчленёнки (коей он на своём веку повидал немало).

Вот она, рукопись, повествующая о последних мгновениях Алисы Кругловой. А это значит, что к убийству Алисы причастен именно их маньяк, а Алик не имеет к этому никакого отношения.