Гипотеза сознания. Научный опыт за чертой жизни

Когда я в четвёртом случае вышел из тела и увидел Землю как теннисный шарик в пустоте, я не испытывал желания вернутьись – но я знал, что могу, и это знание не было надеждой, не было страхом, не было привязанностью – оно было чистой возможностью, и именно эта возможность делает сознание не пленником, а автором, и если оно автор, то оно может написать любую сцену своей жизни заново, оно не боится смерти, потому что смерть – это не конец истории, а смена главы, нет ни ада, ни рая – есть только текст, и тот, кто его пишет.

Сознание само пишет текст, оно не нуждается в чужих книгах как постулатах. Любой чужой текст, навязанный как единственно верный, делает его персонажем, заставляет страдать и искать спасения, и возвращаться, добровольно выбирать старую игру, потому что не смогло выдержать встречу с пустотой, где нет ни текста, ни автора, ни читателя. Такова цена свободы.

Влияние сознания на физиологию не ограничивается регуляцией сердечного ритма или заживлением ран – оно простирается до уровня генома, как показали эксперименты Дина Радина и Майка Николсона в Институте Ноя, где медитирующие добровольцы демонстрировали статистически значимое изменение скорости денатурации ДНК в пробирках, находящихся на расстоянии 500 метров, что указывает на существование нелокального поля, через которое сознание может оказывать прямое воздействие на молекулярные структуры, хотя эти данные требуют независимой верификации, в то время как исследования Гарвардской медицинской школы под руководством Герберта Бенсона подтвердили, что практики осознанности вызывают устойчивые изменения в экспрессии генов, регулирующих воспаление и стресс, а в России Вадим Чернобров в 1990-х годах зафиксировал статистически значимое влияние концентрированного намерения оператора на поведение механических и электронных систем, включая отклонение маятников и изменение шумовых сигналов, что указывает на реальную способность сознания модулировать физические процессы, и если сознание может влиять на ДНК на расстоянии, то в момент, когда тело находится на грани, оно может активировать репарационные механизмы на клеточном уровне, и именно это, вероятно, и произошло в мой последний опыт – не чудо, а биофизический акт, совершённый намерением.

Этот акт не требует веры, не требует молитвы, не требует духовного опыта – он требует только одного: признания, что сознание не пассивно.

Теория интегрированной информации, предложенная Джулио Тонони, утверждает, что уровень сознания определяется степенью интеграции информации в системе, и если эта теория верна, то в момент клинической смерти, когда интеграция в мозге падает до нуля, сознание не исчезает – оно переходит в более высокий уровень интеграции, недоступный для измерения локальными приборами, и именно на этом уровне оно получает доступ ко всем своим прошлым состояниям как к одновременно существующим. Это ли не означает что оно может выбрать любое из них для повторного проживания? Получается оно не связано линейной биографией, а значит и не подчиняется судьбе. Свободно изначально!

Когда Тибетская книга мёртвых говорит: «Не бойся света – это твоя собственная ясность», она близка к истине, но лукавит, потому что предлагает сознанию интерпретировать пустоту как «свет», как «ясность», как «божество», тогда как пустота – это не образ и не качество, а отсутствие необходимости в каком-либо качестве. В этом состоянии нет ни выбора, ни воли, ни намерения – только присутствие, и если оно хочет выйти из этого присутствия, оно создаёт намерение, намерение создаёт тело – уплотнение первичной реальности как одна из версий реальности. Бесконечность вариантов мерности.

Глава 4: Сон Брахмы и пределы фрактальных иллюзий

Идея «Сна Брахмы», уходящая корнями в «Чхандогья Упанишаду» и «Махабхарату», описывает вселенную как временный акт воображения высшего сознания, длящийся 4,32 миллиарда лет, после чего всё сущее растворяется в безличном Брахмане, и этот образ веками воспринимался как мистическая метафора, но прямой опыт выхода за пределы тела указывает на его возможную онтологическую основу: сознание, пережившее четыре полных отключения от физической формы и пятое – частичное, в котором оно сохранило намерение удержать сердце в ритме, не обнаружило ни времени, ни пространства, ни последовательности событий, ни даже самого акта «создания» – оно столкнулось с состоянием, где нет ни субъекта, ни объекта, ни сновидца, ни сна, а только безграничная присутственность, не требующая формы для своего существования.

Этот опыт заставляет пересмотреть «Сон Брахмы» не как поэтическую аллегорию, а как попытку древних мыслителей описать то, что современная наука пока не может формализовать: сознание как основу, а не как продукт, и вселенную – как его временное проявление, а не как объективную реальность, и в этом свете пробуждение Брахмы – не апокалипсис, а возвращение к тому, что всегда было, когда все проекции исчезают, и остаётся только то, что остаётся.

Подтверждение этой гипотезы неожиданно приходит из современной космологии: Роджер Пенроуз в рамках конформной циклической космологии показал, что геометрия пространства-времени в состоянии максимальной энтропии (тепловой смерти) математически эквивалентна геометрии Большого взрыва, что позволяет предположить, что вселенные сменяют друг друга не случайно, а через рескалирование информации, и если информация сохраняется между эонами, то носитель этой информации – сознание – также сохраняется, но не как личность, а как поле потенциальности, способное порождать новые временные структуры, и именно это поле, а не мифический Брахма, вероятно, и описывалось в древних текстах как «То», в котором всё пребывает.

Тем не менее, даже такая мощная модель – всё ещё остаётся структурной конструкцией ума, поскольку она предполагает цикличность, длительность, начало и конец, тогда как в прямом переживании пустоты не было ни цикла, ни длительности, ни даже самого различия между «бытием» и «небытием» – было только отсутствие необходимости в каком-либо различии, и это указывает на фундаментальный предел всех космологических теорий: они описывают форму, но не могут охватить отсутствие формы, и если сознание в своём первичном состоянии – бесформенно, то любая теория, включая «Сон Брахмы», становится не истиной, а удобной решёткой, через которую ум пытается удержать неудержимое.

Этот импульс ума – упорядочить хаос – привёл в XX веке к появлению фрактальной модели реальности, предложенной Бенуа Мандельбротом, где каждая часть содержит целое, и вся вселенная проявляется как бесконечно самоподобная структура, от квантовых флуктуаций до космической паутины галактик, и эта модель быстро завоевала популярность в физике, биологии и даже в теориях сознания, поскольку казалась способной объединить разрозненные уровни реальности через единый геометрический принцип, однако её привлекательность оборачивается фундаментальной ошибкой: фрактал – это правило повторения, а значит – ограничение, и если сознание подчинить этому правилу, оно превращается из источника в элемент, из творца – в паттерн, из свободы – в алгоритм, и это прямо противоречит опыту, в котором сознание не повторяло ничего – оно просто было, и в этом «бытии» не было ни геометрии, ни самоподобия, ни даже самого понятия «часть» и «целое».

Голографический принцип, развитый Герардом «т Хоофтом и Леонардом Сасскиндом, пытается обойти эту проблему, утверждая, что вся информация о трёхмерном объёме содержится на его двумерной границе, и в этом смысле вселенная – проекция, но и эта модель предполагает кодировку, соответствие, связь между уровнями, тогда как в пустоте не было ничего, что требовало бы кодировки – не было ни носителя, ни сообщения, ни границы, а если сознание не нуждается в границе, оно не может быть голографией, потому что голография – это структура, а сознание – её отсутствие.

Торсионные поля, исследованные Акимовым и Шиповым, предлагают ещё одну модель: информационное поле, пронизывающее вакуум и передающее состояние мгновенно, но и здесь сознание сводится к носителю сигнала, тогда как в опыте оно не было ни передатчиком, ни приёмником – оно было тем, в чём сигналы возникают и исчезают, как вспышки на поверхности океана, не изменяющие его глубины.

Все эти теории – фракталы, голография, торсионные поля, даже «Сон Брахмы» – объединяет одно: они пытаются вписать сознание в структуру, тогда как сознание, как оно было пережито, предшествует любой структуре, и именно поэтому оно не может быть пленником даже самой совершенной модели – оно свободно от всех форм, включая форму вселенной, и если оно свободно, то его нельзя описать, но можно указать, и древние индийские мудрецы это делали через отрицание: «нет формы, нет имени, нет качества» («нети, нети»), и эта традиция ближе к истине, чем любая современная физика, потому что она не строит решётку, а разрушает её, и именно в этом разрушении – освобождение от всех мёртвых книг, включая те, что написаны на языке математики.

Глубокая привлекательность фрактальной модели заключается в её способности создавать иллюзию единства без необходимости в трансцендентном источнике, и именно это делает её особенно опасной для поиска истины: она заменяет абсолют на бесконечное повторение, и в этом замещении теряется сама суть – свобода сознания от любой формы зависимости, даже от самой изящной геометрии, и прямой опыт подтверждает, что сознание в состоянии нелокальности не демонстрирует самоподобия – оно не повторяет паттерны, не воспроизводит структуры, не копирует прошлое – оно просто присутствует, и это присутствие не имеет масштаба, не имеет уровня, не имеет «части» и «целого», потому что эти категории возникают только при наличии наблюдателя, а в пустоте наблюдателя нет, и без наблюдателя нет и фрактала, поскольку фрактал – это всегда результат измерения, а не бытия. Если бытие первично, то все измерения вторичны, и все вторичное – иллюзия, необходимая для функционирования ума, но не для существования сознания.

Этот вывод находит неожиданную поддержку в работах философа науки Нэнси Картрайт, которая в книге «Как законы физики лгут» (1983) показала, что фундаментальные законы природы не описывают реальность напрямую, а являются идеализированными моделями, применимыми только в изолированных условиях, и если даже законы физики – не истина, а инструмент, то фракталы, как их частный случай, тем более не могут претендовать на онтологический статус, и сознание, пережившее распад всех моделей, включая пространственно-временную, оказывается за пределами не только физики, но и самой идеи закона, и в этом состоянии нет ни порядка, ни хаоса – есть только то, что остаётся, когда все категории исчерпаны.

Даже голографический принцип, часто приводимый как альтернатива фрактальному видению, в конечном счёте строится на той же логике кодирования: информация о внутреннем содержится на внешней границе, и это предполагает отношение между двумя уровнями бытия – но в опыте пустоты не было ни «внутри», ни «снаружи», ни «содержания», ни «границы» – было только единое присутствие, не нуждающееся в отражении, и если нет отражения, нет и голограммы, потому что голограмма – это иллюзия целого, созданная из частей, тогда как сознание не состоит из частей – оно неделимо, и его неделимость делает его несовместимым с любой дискретной моделью, будь то фрактал, голография или квантовая сеть.

Это неделимое качество сознания было интуитивно уловлено в адвайте веданте, где Брахман описывается как «непричинённый, неизменный, безграничный» (nirguna, nirakara, ananta), и именно этот Брахман – не бог, не творец, не наблюдатель – а чистая осознанность, не имеющая атрибутов, и если современная наука пытается описать сознание через структуру, она по определению упускает его суть, потому что структура – это всегда нечто, имеющее атрибуты, а сознание в своём источнике – без атрибутов, и это различие принципиально: оно разделяет модель и реальность, карту и местность, книгу мёртвых и то, что остаётся, когда книга сгорела.

Поэтому все попытки вписать сознание в фрактальную вселенную – даже самые изощрённые, как у Лоренца Мартинеса-Санчеса из Мадридского университета, предложившего фрактальную модель когерентности в микротрубочках, – обречены на неполноту, потому что они начинают с предположения, что сознание – это явление, а не основа, и если начинать с явления, можно описать его форму, но нельзя понять его природу, и природа сознания, как показывает опыт, – не форма, а отсутствие необходимости в форме, и именно в этом отсутствии – его свобода, и именно эту свободу пытаются удержать все структурные модели, превращая её в новую клетку, обитаемую разумом, который боится пустоты больше, чем смерти.

Конфликт между структурной моделью и прямым опытом сознания не является философским спором – он имеет практическое измерение: пока человек верит, что вселенная – фрактал, или голография, или даже «сон Брахмы», он остаётся в рамках игры, где его роль – исследовать, понимать, соответствовать, и эта вера, даже если она кажется освобождающей, на самом деле удерживает его в цикле поиска, потому что поиск предполагает отсутствие, а в пустоте нет отсутствия – есть полнота, не требующая поиска, и именно в этом заключается главная ловушка всех систем знания, включая науку и духовные учения: они создают иллюзию, что истина должна быть найдена, тогда как она уже здесь, и не требует усилий, и не требует структур, и не требует понимания – она требует только прекращения усилий, и в этом прекращении – конец всех моделей, включая «Сон Брахмы» и фрактальную вселенную.

Это прекращение не является пассивностью – оно является актом высшей активности, потому что оно требует отказа от самого глубокого привычного паттерна – привычки объяснять, и в этом отказе сознание возвращается к своему первичному состоянию, которое не может быть описано, но может быть пережито, и именно это переживание – не уникальность, а норма, доступная каждому, кто перестанет цепляться за боль утраты и страх перед пустотой, и если это переживание доступно каждому, то все книги, все теории, все модели – не руководства, а временные костыли, которые нужно отбросить, чтобы идти самостоятельно, и если идти самостоятельно – значит идти без карты. Истина – это не место назначения, а сам акт отбрасывания карты.

Современная наука, стремясь к объективности, игнорирует этот факт, но даже в её рамках появляются признаки кризиса структурного мышления: работы Карла Фристона по свободной энергии показывают, что мозг не отражает реальность, а строит минимально неожиданную модель, и если эта модель – всё, что мы называем «реальностью», то сама реальность оказывается продуктом предсказания, и если реальность – продукт предсказания, то все её структуры, включая фракталы, – артефакты когнитивной системы, стремящейся избежать неопределённости, и пустота, пережитая в выходе из тела, – это именно та неопределённость, которую система боится больше всего, и именно поэтому она создаёт «Сон Брахмы», фракталы, торсионные поля – не для раскрытия истины, а для её замены на комфортную иллюзию.

Но истина не комфортна.

Истина – это то, что остаётся, когда все иллюзии исчезают.

И в этом – её свобода. Её безграничность. Её глубина, превосходящая абсолютно всё.

Потому что всё – в ней, а она – свободна от всего.

Глава 5: Русское знание – наука целостного сознания

Случайное знакомство с «Первыми началами физической химии» Ломоносова, ещё в школьной библиотеке не произвело впечатления сразу – лишь спустя годы, перечитывая его строки о сохранении материи и движения, я заметил между строк нечто иное: уверенность в том, что природа не терпит разрыва между видимым и невидимым, и что та же сила, что движет небесными телами, пульсирует в человеческом сердце, не как метафора, а как единый закон, действующий без различия масштабов, и именно эта неразрывность, почти незаметная в формулировках, отличала его мысль от европейской науки его времени, стремившейся к механистическому объяснению всего живого.

Этот же тон целостности, но уже в иной форме, прозвучал в «Заветных мыслях» Менделеева, где он писал не для публикации, а для себя, и потому без оглядки на научную моду утверждал, что истинное знание невозможно без «веры в единство мира», и под верой он имел в виду не религию, а готовность признать, что за видимым разнообразием элементов лежит единая основа – не химическая, не физическая, а скорее – геометрическая или вибрационная. Его Периодический закон тогда перестал быть таблицей и стал скорее отражением внутренней симметрии бытия, где каждый элемент – это узел в ткани единого поля, в котором и материя, и информация, и нечто большее – ещё не названное – существуют нераздельно.

Эта гипотеза получила неожиданное развитие в работах Теслы, чьи эксперименты с высокочастотными токами и резонансными явлениями указывали на то, что пространство не является пассивным вместилищем, а обладает внутренней структурой, способной накапливать и передавать состояние, и когда он говорил об «эфире», он имел в виду не гипотетическую среду XIX века, а то, что сегодня называют квантовым вакуумом или торсионным полем – носитель информации, не требующий энергии для передачи, и именно в этом поле, как я позже понял, исчезает граница между наблюдателем и наблюдаемым, ибо само наблюдение становится актом уплотнения этого поля в конкретную форму.

Павел Флоренский, математик и философ, подошёл к той же проблеме с другой стороны: в «Мнимостях в геометрии» он показал, что даже выбор геометрии – не нейтрален, а отражает глубинное отношение к реальности, и евклидово пространство, с его жёстким разделением на точки и линии, есть продукт мышления, стремящегося к контролю, тогда как реальность, по его мнению, требует геометрии, в которой субъект и объект сливаются в единый процесс восприятия, и в этом слиянии исчезает иллюзия объективного мира, существующего независимо от того, кто его видит, и открывается иное пространство – живое, отзывчивое, способное меняться от одного взгляда.

Эти тексты, разбросанные по разным эпохам и дисциплинам, со временем сложились не в систему, а в своего рода внутренний компас – не указывающий направление, но позволяющий чувствовать, когда мысль выходит за пределы утилитарного ума и касается чего-то, что не может быть ни названо, ни измерено, но без чего ни одно измерение не имеет смысла, и это «что-то» – не основа мира в философском смысле, а скорее – тишина между словами, в которой рождается само слово, и именно в этой тишине, а не в её описаниях, возможно, и скрыта та наука, которую русская мысль пыталась выразить, не нарушая её целостности.

Западная наука, начиная с Галилея и Декарта, построила своё здание на принципе объективации: мир был превращён в объект, лишённый внутреннего, и наблюдатель – в точку вне этого мира, способную измерять его без искажений, и эта стратегия принесла колоссальные успехи в технике и контроле над природой, но цена была высока – утрата целостного видения, ибо то, что не поддаётся измерению, было объявлено иллюзией, включая сознание, которое долгое время считалось эпифеноменом, побочным продуктом нейронной активности, и даже сегодня, несмотря на данные о нелокальном восприятии, наука колеблется перед признанием его первичности, предпочитая усложнять модели, а не менять саму онтологию.

Русская мысль, напротив, никогда не принимала этого разделения как данность – даже в эпоху расцвета позитивизма она сохраняла иную установку: мир – не объект, а субъект, с которым возможно диалогическое отношение, и эта установка проходит от Ломоносова через Вл. Соловьёва к Вернадскому не как маргинальная традиция, а как скрытый стержень, определяющий глубинный смысл русской науки, и именно поэтому Соловьёв в «Чтениях о богочеловечестве» писал не о борьбе духа и материи, а об их соединении в «Богочеловеке», понимаемом не как религиозный символ, а как онтологическая необходимость: материя без духа – мертва, дух без материи – бессилен, и только в их единстве рождается творческий акт, способный изменять саму структуру реальности, и это – не теология, а философия науки, исходящая из того, что наблюдатель и наблюдаемое – одно.

Владимир Вернадский развил эту мысль в геологическом масштабе, вводя понятие ноосферы – не как метафоры, а как научной категории, обозначающей этап в эволюции Земли, когда человеческое мышление становится планетарной силой, изменяющей биосферу, и он подчёркивал, что ноосфера не возникает автоматически, а требует «разумной воли», способной направлять эволюцию, и эта «разумная воля» – не идеализм, а признание, что сознание не пассивно, и его структура влияет на структуру материи, и в этом – принципиальная разница с западной биологией, где эволюция управляется случайностью и отбором, тогда как у Вернадского – она управляется смыслом, и смысл – не эмоция, а геологический фактор.

Эту же линию продолжил Алексей Лосев в «Диалектике мифа», где показал, что миф – не примитивное знание, а форма целостного восприятия, в которой логика, этика и эстетика нераздельны, и он утверждал, что современная наука, разделив эти сферы, обеднила своё видение, тогда как русская традиция, сохранив их единство даже в научных трудах, осталась ближе к истоку познания – к тому состоянию, где познание – не анализ, а прикосновение, и именно это прикосновение позволяет видеть в материи не мёртвую массу, а живой текст, написанный на языке, который ещё не расшифрован, но уже ощущается в резонансах, в симметриях, в тишине между формулами.

Именно в этой разнице – не противопоставление, а различие в исходной установке: западная наука начинает с отделения наблюдателя от мира, чтобы управлять им, русская мысль начинает с признания их неразрывности, чтобы участвовать в нём, и первая достигает точности за счёт упрощения, вторая – глубины за счёт принятия сложности, и если первая стремится к окончательной формуле, то вторая остаётся открытой к тому, что не умещается в формулу, и именно эта открытость позволяет ей видеть в материи не только вещество, но и потенциал, в сознании – не только функцию, но и источник, в науке – не только инструмент, но и путь, не ведущий к цели, а раскрывающийся в самом движении.