Тамерлан. Подлинная история

– Обозы с фуражом отстают на три дня, Повелитель! – докладывал эмир, отвечающий за снабжение. – Дороги раскисли от талого снега. Авангард скоро начнет терять лошадей от голода.

– Пустое! – прорычал Шейх Hyp ад-Дин. – Пошлите мой тумен в ближайшие деревни. Мы возьмем все, что нам нужно! Наши кони не должны голодать из-за лени обозников!

Тамерлан не ответил ему. Он повернул голову к человеку, который молча стоял в тени у столба, поддерживающего купол.

– Что говорят твои знаки, Фархад?

Фархад вышел на свет. Он не смотрел на Шейха. Он спокойно подошел к карте.

– Ярость – плохой погонщик, великий эмир, – произнес он. – Она быстра, но загоняет коней до смерти. Есть путь лучше. Его палец, не колеблясь, указал на неприметную, тонкую синюю линию на карте, которую все считали пересохшим ручьем. – Эта река сейчас полноводна после таяния снегов в горах. Ее русло достаточно глубоко для ваших плоскодонных барж. Прикажите перегрузить фураж на них. Река сама доставит его в лагерь авангарда. Вы сэкономите неделю пути и не потеряете ни одного коня.

В шатре повисла тишина. Эмиры переглядывались. Никто из них и не думал использовать этот ручей для навигации.

– Откуда ты можешь это знать? – проворчал Шейх, чувствуя, как его публично унизили. Фархад спокойно подошел к карте.

– Птицы, что летают над ней, поют иначе, когда река полна воды, – не моргнув глазом, ответил Фархад.

Позже, когда другой полководец, отвечавший за разведку, докладывал о пограничных крепостях, которые преграждали путь в Китай сразу за горами Тянь-Шаня, Тамерлан снова прервал его.

– Фархад?

Фархад снова подошел к карте. На ней схематично была изображена первая линия обороны Мин – крепость Бешбалык3.

– Ваши воины храбры, – сказал он. – И они, без сомнения, возьмут эту крепость. Но они положат у ее стен не меньше тысячи своих братьев в долгой и кровавой осаде.

– Война требует жертв! – выкрикнул полководец.

– А мудрость требует избегать ненужных жертв, – парировал Фархад. – Мои источники, изучавшие пути караванов в те земли, доносят, что главный колодец в этой крепости почти пересыхает каждую зиму из-за особенности местных ледников. Их запасы воды к началу весны, когда мы туда подойдем, будут на исходе. Штурм не понадобится. Достаточно будет плотной блокады. Неделя жажды сделает то, на что у наших таранов ушли бы месяцы.

И каждый раз он оказывался прав. Баржи с фуражом приходили вовремя. А его прогнозы, основанные на данных «скрижали», а не на «знаках», оказывались безупречно точны. Эмиры и военачальники, поначалу смотревшие на него с презрением, теперь ловили каждое его слово со смесью страха и благоговения. Он не был воином. Он не был придворным. Он был чем-то иным. Он стал тенью императора, его вторым голосом, и эта тень была могущественнее многих армий.

И был лишь один человек, который смотрел на возвышение Фархада с ледяной, расчетливой ненавистью – Джалалуддин. Униженный, лишенный титулов, он был вынужден присутствовать на этих советах. Он стоял в тени, у самого входа в шатер, играя роль смиренного помощника, которому позволили слушать речи мудрейших. Он чувствовал на себе презрительные взгляды молодых эмиров и сочувствующие – старых. Каждое слово похвалы в адрес Фархада было для него ударом плети.

Но его разум не был сломлен. Он лихорадочно работал, прокручивая в голове каждое действие своего противника. Он, агент-«Корректор», оценивал другого агента. «Он не колдун, – думал Джалалуддин, наблюдая, как Фархад указывает на карту. – Колдовство – это хаос. А в его действиях – безупречная, нечеловеческая логика. Его „знаки“ – это данные. У него источник информации, превосходящий все, что есть в этой эпохе. Он видит мир иначе. Словно смотрит на него сверху. Он знает то, чего знать не может».

Он понял, что его грубая попытка убить Тамерлана была ошибкой дилетанта. Против такого противника нельзя было действовать скальпелем. Его нужно было травить медленным, психологическим ядом.

Прямая же атака против Фархада была невозможна. Тамерлан защищал своего «провидца», как дракон – сокровище. Значит, нужно было найти другую дорогу. Найти трещину в его броне. И Джалалуддин снова и снова прокручивал в памяти тот вечер на приеме. Тот миг, когда лицо Фархада, это непроницаемое лицо божества, на долю секунды стало лицом смертного. Его разум, отточенный сотнями миссий в прошлом, работал с холодной и безжалостной точностью. Он закрыл глаза, прокручивая в памяти последнюю сцену. Он отбросил эмоции и анализировал лишь факты.

«Объект: «Фархад».

Миссия Объекта: Сохранение жизни эмира Тимура, восстановление «истинной» временной линии.

Текущий статус: Миссия успешно выполнена на первом этапе. Объект интегрирован в окружение цели, обладает абсолютным доверием.

Проблема: Прямое устранение Объекта невозможно. Любая попытка навредить ему будет расценена эмиром как государственная измена.»

А затем – новая переменная.

«Событие: Визуальный контакт Объекта с женщиной (имя: Ширин, дочь эмира Худайдада).

Реакция Объекта: Резкое нарушение психоэмоционального контроля. Физиологические признаки: бледность, тремор конечностей, потеря концентрации. Реакция краткосрочная, но интенсивная.

Вывод: Объект имеет критическую уязвимость, связанную с данной женщиной. Природа уязвимости неизвестна, но ее наличие – подтвержденный факт.»

Джалалуддин открыл глаза. В них не было ни злости, ни ревности. Лишь холодный блеск хирурга, нашедшего на теле пациента точку для рокового надреза. Любовь, тоска, узнавание – для него это были лишь термины из психологического профиля, симптомы слабости, которую нужно использовать. Его миссия – смерть Тимура. И если для этого нужно будет сломать Фархада через эту женщину, он сделает это без малейших колебаний.

«Вот оно, – понял старый диверсант. – Его ахиллесова пята. Его эмоциональный якорь. Его протокольная ошибка». Это была его единственная зацепка, его единственный шанс.

Он вышел из шатра после совета, его лицо было все так же покорно и смиренно. Он затерялся в шумной толпе лагеря. Через полчаса, в неприметном переулке между шатрами торговцев, он встретился с неприметной пожилой женщиной, которая продавала лепешки. Это была Зайнаб, его давняя и самая верная осведомительница.

– Мне нужна услуга, старая подруга, – прошептал он.

– Я слушаю, табиб.

– Забудь о лепешках. У меня для тебя новая, долгая и очень тонкая работа. Ты должна попасть в свиту госпожи Ширин, дочери эмира Худайдада.

Глаза Зайнаб удивленно блеснули.

– Но как? Простая торговка…

– Ты не будешь торговкой, – перебил ее Джалалуддин. – Ты будешь благочестивой вдовой из разорившегося рода, искусной травницей и вышивальщицей. Я обеспечу тебе рекомендацию через главу женской половины их дома. Но сначала нам нужно освободить для тебя место.

Он достал из складок халата крошечный, почти незаметный пузырек.

– В свите Ширин есть молодая служанка по имени Гюльнар. Она прислуживает ей за столом. Завтра утром ты «случайно» угостишь ее лепешкой, в которую добавишь одну-единственную каплю из этого пузырька. Не бойся, это не яд. Это лишь вызовет у нее на коже безобразную, но безвредную сыпь, которая пройдет через пару месяцев. Ее немедленно отправят из лагеря. И место освободится для тебя.

Зайнаб молча кивнула, принимая пузырек. Ее лицо не дрогнуло. Она была профессионалом.

– Когда ты будешь внутри, – продолжал Джалалуддин, – не лезь в душу. Не задавай вопросов. Слушай. Я не хочу знать, о чем она шепчется со своими подругами. Мне не нужны сплетни. Мне нужно другое. Я хочу знать, что заставляет ее смеяться. Что заставляет ее плакать. Какую поэзию она любит. Какой цветок ей нравится больше всего. Ты должна узнать о ней все, чтобы стать для нее незаменимой. Стань ее воздухом. Стань ее вторыми ушами.

Он вложил в ее руку тяжелый кошель с монетами.

– Действуй.

Зайнаб молча кивнула и, не сказав ни слова, растворилась в толпе. Джалалуддин смотрел ей вслед.

Вернувшись в свою комнату, Джалалуддин сел за стол и начал составлять план. Он состоял из трех этапов.

Этап 1: Наблюдение. Собрать максимум информации. Понять природу связи между Фархадом и Ширин.

Этап 2: Провокация. Создать ситуацию, в которой Фархад будет вынужден проявить свои чувства более открыто. Идеальный вариант – мнимая угроза для Ширин, от которой ее сможет «спасти» только целитель.

Этап 3: Использование. Превратить привязанность Фархада в оружие. Скомпрометировать его в глазах эмира. Заставить его сделать выбор между миссией и женщиной. А если понадобится – устранить Ширин, чтобы нанести Фархаду психологический удар, от которого он уже не оправится.

Джалалуддин взял в руки тонкий хирургический скальпель и задумчиво повертел его в пальцах. Как врач, он знал все уязвимые точки на теле человека. Как агент, он только что нашел самую уязвимую точку в душе своего врага.

Да, он проиграл битву. Но он только что начал новую, свою войну. Он больше не будет пытаться убить Тамерлана или спорить с Фархадом. Он будет плести свою паутину вокруг единственного существа, которое, как он теперь знал, было способно ранить этого неуязвимого пришельца. Паук начал свою работу. Охота началась.

Фархад задыхался. Не от недостатка воздуха, а от его избытка. От избытка лжи, лести, скрытой ненависти и подобострастия, которыми был пропитан каждый дюйм императорского шатра. Он, человек из мира, где ценилась прямая информация, чувствовал, как его разум вязнет в этой липкой паутине придворных интриг.

Однажды днем, не выдержав, он вышел подышать морозным, чистым воздухом. Он направился в небольшой внутренний сад цитадели, тихое, заснеженное место. Снег громко скрипел под его сапогами. Голые ветви урюка и яблонь были покрыты тяжелой бахромой изморози и походили на белые кораллы, выросшие на дне замерзшего моря. Тишину нарушал лишь скрип снега да хриплое карканье одинокого ворона, сидевшего на стене.

И в этой черно-белой тишине он увидел ее. Ширин.

Закутанная в теплый, расшитый серебром плащ из белого войлока, она медленно гуляла по тропинке со своими служанками. Она была единственным ярким пятном в этом монохромном мире. Она увидела его и на мгновение остановилась. Их взгляды встретились через заснеженный сад.

Для Фархада мир снова качнулся. Он смотрел на нее, и видел не просто живое лицо, так похожее на его погибшую Севинч. Его накрыло видение «палимпсеста». Зимний сад в его сознании вдруг взорвался буйством летней зелени, что было совершенно нелогично и оттого еще страшнее. Он увидел кровь, алую и горячую, на белом снегу, которого здесь уже не было. Хриплое карканье ворона в его ушах превратилось в отчаянные крики людей. Он увидел, как у этого самого фонтана, теперь замерзшего, лежит тело одного из эмиров, которого он только что видел на совете, с торчащим из груди обломком копья. Призрак гражданской войны, которую он пришел предотвратить, закричал в его душе.

«Вот что было бы, – пронеслась в его голове мысль, холодная, как лед под его ногами. – Вот цена моей неудачи. Этот сад, эти деревья, эта тишина – все это утонуло бы в крови. И она…»

Он снова посмотрел на Ширин. Она, словно почувствовав бурю в его душе, едва заметно склонила голову в знак приветствия и продолжила свой путь.

Он смотрел ей вслед. И он видел перед собой не просто прекрасную девушку. Он видел живое воплощение хрупкого, спасенного им мира. Символ той красоты и покоя, которая будет растоптана и уничтожена, если он проиграет свою тайную войну.

Его миссия в этот миг обрела для него не стратегический, а глубоко личный, почти священный смысл. «Этого не будет, – подумал он с холодной яростью. – Пока я жив, этого мира теней не будет».

Они не сказали друг другу ни слова. Лишь долгий, молчаливый взгляд. Но этот взгляд не остался незамеченным.

Высоко над садом, в стрельчатом окне своей башни в цитадели Отрара, стоял Тамерлан. Он отошел от стола, заваленного картами, чтобы дать отдых уставшим глазам. Его раздражали и эта затянувшаяся зима, и подковерная грызня эмиров, и эта новая, непонятная война теней, которую вел его провидец. Он смотрел вниз, на заснеженный сад, ища покоя. И он увидел эту безмолвную сцену.

Он увидел, как его всемогущий, невозмутимый Эмир Знаний, этот человек, который казался сделанным из льда и звездной пыли, замер, глядя на юную девушку. Тамерлан, мастер читать души людей, видел не просто интерес. Он видел, как на долю секунды с Фархада слетела его маска бесстрастного мудреца. Он увидел в его взгляде целую вселенную – тоску, нежность и отчаянную, почти звериную решимость защищать.

Старый император усмехнулся в бороду. Его первая мысль была мыслью полководца. «Так вот оно что. Ахиллесова пята. Его враги, если они умны, тоже это увидят. Это – слабость, которую можно использовать, чтобы ударить по нему».

Но тут же пришла вторая мысль, мысль императора, который строит династию. «Нет. Это – не слабость. Это – якорь».

Он, как никто другой, знал природу людей, пришедших из ниоткуда, людей, не имеющих корней. Они верны, пока им это выгодно. Их легко перекупить. Они могут просто исчезнуть, как дым. А Фархад был именно таким – гением без прошлого, без рода, без земли. «Человек, у которого есть женщина, которую он любит, – размышлял Тамерлан, – уже не просто гость в этом мире. Он пускает корни. Человек, который хочет построить здесь свой дом, будет защищать эту империю не из долга перед повелителем, а как волк защищает свое логово и свою волчицу».

Великий прагматик, он тут же оценил и политическую выгоду. «Она – дочь Худайдада. Верного, сильного, но до сих пор нейтрального эмира. Этот брак привяжет ко мне и к Фархаду весь его могущественный род. Он даст этому человеку без корней – корни. Мои корни. В моей земле. Он навсегда станет частью нашего мира».

Мысль о возможном браке, о которой Фархад еще и не смел мечтать, в этот день впервые родилась в голове у самого Тамерлана. Она была не романтической, а холодной, как сталь, и гениальной в своем расчете. Это был идеальный способ навсегда привязать этот бесценный и опасный инструмент к своему трону.

Он смотрел, как Фархад и Ширин расходятся, так и не сказав друг другу ни слова.

– Глупые дети, – пробормотал он себе в бороду. – Ничего. Старики существуют для того, чтобы помогать детям и строить империи.

И ему понравилась эта мысль. Очень понравилась.

ГЛАВА 4. ДАР ПОЭТА

Прошло несколько дней. Фархад, с головой уйдя в работу, пытался заглушить голос сердца голосом разума. Он сидел в своем шатре, и перед ним лежали карты будущей кампании – стройные, логичные, безупречные. Но стоило ему на мгновение закрыть глаза, и он видел не их. Он видел заснеженный сад, и в нем – лицо Ширин.

Он боялся. Не врагов из будущего. Не жестокости Тамерлана. Он боялся этого чувства, которое расцветало в его душе, как ядовитый, прекрасный цветок. Он, Хранитель, оператор, чьим главным оружием был холодный расчет, терял его. Он знал, что она – его главная уязвимость. Он видел в «призрачной истории» ее страшную судьбу в огне гражданской войны, и это видение превратило его миссию из абстрактного долга в личную, отчаянную борьбу за ее жизнь. И поэтому он, как мог, пытался держаться от нее подальше.

Но у Тамерлана были другие планы.

Однажды утром, когда Фархад докладывал о готовности осадных машин, император прервал его на полуслове. – Довольно о камнях и бревнах, – сказал он, хитро прищурившись. – Поговорим о людях.

Он сидел не на троне, а в простом походном кресле у входа в свой шатер, и отсюда был виден весь кипящий жизнью лагерь.

– Эмир Худайдод, – начал он, – старый и верный воин. Его сабля остра, а сердце – прямое. Но он из тех, кто больше доверяет стали, чем знамениям. Он боится тебя, Фархад. А я не люблю, когда мои военачальники боятся моих советников. Страх порождает недоверие. А недоверие в день битвы – это предательство.

Он сделал паузу, бросив на Фархада пронзительный взгляд.

– Ты должен завоевать его доверие. Не как провидец, а как человек.

– Что я должен сделать, Повелитель?

– Ты отправишься к нему сегодня. От моего имени, – Тамерлан кивнул на великолепного белого аргамака, которого только что подвели ко входу. – Отведи ему этого скакуна. Дар за верную службу. Посиди с ним. Выпей чаю. Поговори о конях, о саблях. О том, что понятно старому волку. Успокой его. Покажи, что ты – не колдун из преисподней, а верный слуга моего трона, как и он.

Фархад молча слушал, и его сердце похолодело. Он понял все. Это был не просто приказ. Это была гениально разыгранная шахматная партия. Тамерлан, этот непревзойденный мастер интриги, решал сразу несколько задач: успокаивал своего верного, но строптивого вассала; укреплял авторитет своего нового фаворита; и, самое главное, – он снова, уже под неоспоримым предлогом, сводил его с Ширин.

Отказаться было невозможно. Это означало бы ослушаться приказа и выказать неуважение к эмиру Худайдаду. Фархад поклонился.

– Воля твоя будет исполнена, Повелитель.

Он шел к своему коню, ведя за повод белоснежного аргамака, и чувствовал себя пешкой, которую передвинула по доске рука гениального, всевидящего игрока.

Павильон эмира Худайдада был прост и строг, как и его хозяин. Вместо персидских ковров пол устилали шкуры волков и медведей, вместо изящных ваз в углах стояли стойки с идеально начищенным, но видавшим битвы оружием. Воздух пах остывшим металлом и старой кожей.

Эмир встретил Фархада у входа. Он не улыбался. Его взгляд был тяжелым, изучающим. Но когда он увидел белоснежного аргамака, которого вели под уздцы гвардейцы, его суровое лицо воина на мгновение смягчилось. Он, как истинный степняк, знал толк в конях.

– Повелитель щедр, – сказал он, проведя рукой по мощной шее скакуна. – Это – конь для царей.

Этот дар растопил первый, самый толстый слой льда. Он пригласил Фархада внутрь.

Они сидели на подушках, и их беседа была формальной и натянутой. Худайдод, как опытный полководец, вел разведку боем. Он расспрашивал Фархада о планах на кампанию, о новых осадных машинах, пытаясь понять, кто перед ним – мудрец или просто удачливый шарлатан.

– Говорят, твои машины могут метать огонь, которого боится вода, – сказал он, глядя на Фархада в упор.

– Мои машины лишь помогают воинам Повелителя быстрее доставить его гнев по адресу, великий эмир, – спокойно ответил Фархад, уходя от прямого ответа.

Он чувствовал себя не в своей тарелке. Он был на чужой, враждебной территории.

И тут в шатер, чтобы подлить им чаю, вошла Ширин.

Она двигалась бесшумно, и с ее появлением суровая, мужская атмосфера шатра словно потеплела. Ее лицо было скрыто легкой шелковой вуалью, но Фархад почувствовал ее присутствие, как тепло огня в морозную ночь. За ней, как тень, следовала ее старая служанка.

Ширин опустилась на колени, чтобы наполнить его пиалу. Когда она протянула ее ему, их пальцы на мгновение почти соприкоснулись. Для Фархада это было подобно удару молнии. Весь его самоконтроль, вся его маска невозмутимого мудреца чуть не рассыпалась в прах. Он с трудом заставил себя взять чашу, не выдав своего волнения.

Когда она, поклонившись, уже собиралась уходить, Фархад, в отчаянной попытке удержать ее хоть на мгновение, заметил на низком столике книгу в тисненом кожаном переплете.

– Простите мое любопытство, госпожа, – произнес он, и его голос, как ему показалось, прозвучал слишком громко. – Это же поэма великого Низами?

Ширин, уже собиравшаяся уходить, остановилась. Она медленно повернулась, и сквозь тонкую вуаль Фархад почувствовал ее удивленный, вопрошающий взгляд.

Эмир Худайдод тоже удивленно посмотрел на Фархада. Он, как и весь двор, видел в этом человеке либо безжалостного стратега, либо таинственного колдуна. Простой человеческий интерес к книге стихов никак не вязался с этим образом. Это было первое сомнение в его укоренившейся картине мира.

– Да, Эмир Знаний, – ответила Ширин, и в ее голосе прозвучало искреннее удивление. – Это «Хосров и Ширин». Книга моей покойной матери.

«Матери, – подумал Фархад, и его сердце на мгновение сжалось. – Значит, и она росла в тени потери».

– Она была персиянкой? – спросил он, и в его голосе прозвучала неподдельная теплота.

– Да. Из Исфахана, – ответила девушка, и ее голос тоже потеплел. Она сделала шаг обратно к столику. – Она говорила, что стихи – это лекарство для души, которое лечит то, до чего не дотянутся руки ни одного табиба.

– Она была права, – сказал Фархад. И он, глядя прямо в глаза Ширин, но обращаясь ко всем, начал читать наизусть, на чистейшем, певучем фарси, так, как читали при дворе великих шахов:

– «О мир! Прекрасен ты, но все ж непостоянен! Твой ясный лик порой обманчив и туманен…»

Ширин ахнула. Она знала эту поэму наизусть. Ее мать читала ей эти строки сотни раз. И услышать их здесь, в военном лагере, из уст этого страшного и могущественного человека, было подобно чуду. Она закончила за него, почти шепотом, как молитву:

– «…И тот, кто пьет вино из чаши бытия, тот пьет вино, в котором – капля яда».

Их взгляды снова встретились. И в этот миг между ними рухнула стена. Эмир Худайдод, смотревший на них, видел лишь, как два ценителя поэзии нашли общую тему. Но Фархад и Ширин чувствовали иное.

«Он видит не просто слова, – думала Ширин. – Он чувствует их горечь. Он знает о яде в чаше бытия. Он не такой, как они. Он не просто воин». «Она понимает, – думал Фархад. – Она понимает, что за каждым величием скрывается трагедия. Она – не просто красивая девушка. Она – душа этого мира, такая же древняя и мудрая, как эти стихи».

Это было мгновение абсолютного, почти интимного понимания. Он был не просто колдуном. Он был человеком, который знает и любит то же, что и она. Человеком, который понимает ее душу.

– В императорской библиотеке, – сказал Фархад, первым нарушив затянувшееся молчание, чтобы разорвать это почти невыносимое напряжение, – есть рукопись великого Руми, которую, говорят, не видел никто, кроме самого Повелителя. Она украшена лучшими миниатюрами гератских мастеров. Если позволите, я сочту за честь прислать ее вам.

– Это была бы великая честь для меня, – ответила она, низко склонив голову, чтобы скрыть румянец, заливший ее щеки.

Она ушла. Но атмосфера в шатре изменилась. Эмир Худайдод смотрел на Фархада уже не с подозрением, а с задумчивым, почти растерянным уважением. Этот странный человек только что нашел единственный ключ к сердцу его замкнутой, гордой дочери. И этот ключ был не из стали. Он был из слов.

Фархад ушел, и его душа пела и разрывалась от боли одновременно. Он шел по шумному, пахнущему дымом и железом лагерю, но не видел и не слышал его. Он видел лишь ее лицо. Он нашел родственную душу. В этом жестоком, примитивном, чужом для него мире он нашел человека, который понимал язык его сердца. Это было пьянящее, почти забытое чувство, эхо его прошлой жизни с Севинч.

Но тут же, следом за этой теплой волной, накатывала ледяная. Разум аналитика, разум Хранителя, безжалостно твердил ему: «Ты совершил ошибку. Ты позволил себе эмоцию. Ты создал привязанность. А привязанность – это уязвимость. Ты только что собственными руками вручил своему врагу, Джалалуддину, идеальное оружие против себя». В его сознании снова вспыхнуло видение «призрачной истории» – заснеженный сад, кровь на снегу, крики. Он понимал, что эта хрупкая, прекрасная связь – смертельная опасность и для нее, и для него.

Ширин, оставшись одна в шатре, долго смотрела на дверь, за которой он скрылся. Ее отец, эмир Худайдод, что-то ворчливо говорил о дерзости этого выскочки-провидца, но она его не слышала. Она подошла к низкому столику и осторожно, словно боясь обжечься, коснулась пальцами книги великого Низами.

Впервые за долгие годы после смерти матери она встретила человека, который говорил с ней на одном языке. Не на языке приказов, как отец. Не на языке пустых комплиментов, как придворные щеголи. Не на языке сплетен, как ее подруги. А на языке поэзии, на языке души.

Все в лагере боялись его или преклонялись перед ним, видя в нем колдуна, сверхъестественную силу. А она, в его глазах, на одно короткое мгновение, увидела нечто иное. Глубокую, застарелую, почти вселенскую печаль. Она не знала, кто он. Но она чувствовала, что его тайна – это не тайна силы, а тайна боли. И ее сердце, полное сострадания, потянулось к нему.

А в другом конце лагеря, в своей убогой палатке лекаря, Джалалуддин выслушивал доклад своей новой шпионки. Зайнаб, вернувшаяся из шатра эмира, стояла перед ним, и ее лицо было непроницаемо.

– Он говорил с ней о стихах, мой господин, – шептала старуха. – Он цитировал Низами. А потом он обещал прислать ей книгу. Рукопись Руми из сокровищницы Повелителя.