Полная версия
Несущие свет
Екатерина Гончарова
Несущие свет
Глава 1
«Какая сладкая смерть!»
Я рассматриваю трупы мошек в подсыхающей на полу луже домашней наливки.
«Какая сладкая. Но этот ужасный запах…»
Дом провонял перегаром от подпола до потолка. Запах въелся в стены, и единственный способ его убрать – спалить тут все дотла.
– Лилька, сгоняй к соседу за пивом!
Голос матери невнятно доносится из единственной комнаты нашего убогого домишки. Вчера ночью мне опять пришлось ночевать в сенях. Оставаться в компании трех пьяных мужиков было слишком опасно. В невменяемом состоянии им все равно, кого иметь, если они, конечно, еще что-то могут. Проверять их состоятельность, однако, не хотелось.
– Лилька!
– Уже бегу, роняя тапки, – огрызаюсь я.
Хорошо, что матушкины ухажеры уползли под утро, не заметив меня под слоем тряпья. Хотели, видимо, наливочки с собой прихватить, чтобы утром опохмелиться. Споткнулись, бедолаги, не вписались в косяк, не донесли. Разбитая бутылка валяется у входной двери. Теперь мне осколки убирать. Черт, как не вовремя! Я в школу опаздываю! Ладно, уберу потом, нужно еще успеть привести себя в порядок. Никто больше не посмеет назвать меня вонючкой.
– Лилька, сволочь, немедленно иди сюда! Я тебя, кобылу, четырнадцать лет кормлю!
– Это я тебя четырнадцать лет кормлю. Если бы не мое пособие, ты бы давно с голоду подохла.
Сгребаю в охапку форму и сумку с учебниками, хорошо, что вчера догадалась положить их рядом. Стараясь не наступить на осколки, выбираюсь из дома, плотно закрываю за собой дверь, вдыхаю прохладный рассветный воздух. Еще пара месяцев – и я отсюда уеду. Навсегда.
#
Наш чудесный городок Василиефремск, для местных – Васька, стоит на низком берегу Волги. Говорят, в тысяча пятьсот каком-то году по этим землям проходил Иван Грозный, покоривший Казань, и так ему понравились здешние красоты, что он повелел основать тут поселение. Не знаю, что пил или курил (если тогда уже курили) царь. Возможно, эйфория победы вскружила ему голову, потому что ничего примечательного и уж тем более красивого в наших краях отродясь не было.
В восемнадцатом веке еще одна царственная особа, Екатерина Великая, вновь отличилась, волею своей присвоив поселению статус уездного города. То ли посмеяться хотела, то ли тоже что-то не то выпила. Чему удивляться? Едва ли в то время существовали понятия периодической перегонки и ректификации[1]. Пили что попало. Дикие люди.
Назван Василиефремск в честь двух священномучеников – Ефрема и Василия, служивших епископами во времена Диоклетиана. Первый был обезглавлен язычниками-скифами. Второму удалось сбежать. К сожалению, опыт собрата по вере ничему его не научил. Он продолжил нести слово Божье и допроповедовался до того, что евреи забили его камнями. В этой истории кроется, как мудро отмечает Бель, «глубинный сакральный смысл». Ибо «как вы яхту назовете, так она и поплывет».
Все мы, местные жители, мучаемся здесь, и мучениям нашим не видно конца и края.
Василиефремск – город, в который приезжают умирать. Это первые слова, которые говорят экскурсоводы малочисленным туристам, приплывающим на больших белых теплоходах. Смотреть у нас особо нечего. В Ваське есть памятник стулу, который не успел выпотрошить Остап Бендер в известном произведении. Кому пришла в голову идея увековечить обычный предмет домашнего обихода? Крошечный краеведческий музей и так называемый «музей» при частном мебельном предприятии изо всех сил призывают гостей города ознакомиться с экспозицией. Без туристов наш город просто не смог бы существовать. Кто, кроме них, станет покупать яблоки, соленые грузди, копченую рыбу и пирожки, испеченные местными бабушками? Иных способов заработать у местных преступно мало.
В советские времена здесь добывали серу, построили комбинат по ее переработке и привлекли несколько сотен специалистов. В период перестройки комбинат закрылся. То ли сера закончилась, то ли добыча ее стала нерентабельной, то ли потребовалось срочно распилить деньги, теперь уже неважно. От былой роскоши остались никому не нужные разрушающиеся корпуса, «заброшка», как у нас принято говорить – место кровавых разборок городской шпаны, и «разлом» – бывший карьер, а ныне глубокий овраг с ненадежными стенками, поросшими непролазными кустами. Население, когда-то составлявшее более двадцати тысяч человек, в наше время сократилось до девяти тысяч и продолжает убывать с каждым годом.
Здесь нельзя жить. Здесь не нужно жить.
В центре сохранились белокаменные торговые ряды – уменьшенная копия костромских. Ими уже много лет никто не пользуется, двери намертво заколочены. В городе есть один промтоварный магазин, больше похожий на логово контрабандиста, и продуктовая лавка, где продают водку, консервы и хлеб. Часы работы с десяти утра до… Последняя цифра постоянно меняется. Хозяин рисует ее мелом по своему усмотрению, потом стирает, потом снова рисует.
Дома Василиефремска в основном одноэтажные, окруженные небольшими огородами, с которых местные кормятся. С былых времен сохранилось несколько двухэтажных особняков. Они стоят пустые и понемногу разрушаются. Почти все выставлены на продажу, однако покупать их никто не спешит. Три миллиона за руины – сумма неподъемная. У горожан таких денег нет, а с Большой земли к нам переезжать никто не горит желанием. Интересно, почему? Плети хмеля затягивают выбитые оконные проемы, ползут по стенам, расстилаются ковром по проваленным крышам. Васька – мировая столица хмеля. Никто и ничто не чувствует себя здесь лучше, чем он.
#
От речной глади поднимается пар. Хотя купальный сезон еще не открыт, наскоро помыться можно. Дома нет водопровода, с утра воды из колодца не натаскаешься, да и мать тут же найдет мне другое, более полезное, с ее точки зрения, занятие. Сбегать за пивом к соседу, например. Я потому детский сад не посещала, да и в школу пошла в неполные восемь, хотя могла стать первоклашкой в шесть и одиннадцать. С раннего детства вся работа по дому была на мне. Подмети, прополи, приготовь. Одним словом, Золушка, мать ее за ногу.
Под деревянными мостками у меня припрятан кусочек мыла и тряпица, чтобы промокнуть волосы. Сколько с ними возни, давно стоит подстричься! Жалко. Волосы – мое единственное сокровище. Черные, густые, длинные, завивающиеся крупными кольцами. В остальном гордиться мне нечем. Ростом не вышла, что неудивительно при скудном питании, глаза совино-желтые. Правда-правда, желтые, как у нечисти в ужастиках. Только Бель может ими восхищаться, некромант хренов. Фигура… Так себе фигура, кожа да кости.
Оглядываюсь, нет ли кого поблизости. В этот час тут обычно пусто, рыбаки отчалили на середину Волги в своих лодочках, остальные жители города дрыхнут без задних ног. Скидываю треники и майку, разбегаюсь, не давая шанса страху перед холодом. Ух! Что там про Волгу-матушку в песнях поют? Ничего себе матушка! Душит в ледяных тисках, окутывает тело стылым саваном, норовит утянуть на дно. Быстро, пока не прервалось дыхание, намыливаю голову, смываю пену, потом еще раз и скорей на берег. Купаться в апреле – опасное занятие, а что делать?
Едва успеваю застегнуть форменную блузку и заправить ее в юбку, как за спиной слышится шорох. Гороподобный мужик стоит рядом, буравит меня пронизывающим взглядом глубоко посаженных черных глаз.
– Господи, Малх, как ты меня напугал! Такой большой, а подкрадываешься, словно кошак!
– Извини, не хотел.
В нашем прекрасном городе жители матом не ругаются, они на нем разговаривают, но Малх ни разу за десять лет не проронил при мне ни единого нецензурного слова.
– Как ты меня нашел?
– Чего тебя искать? Я и так знаю, где ты купаешься.
– Подглядывал за мной?
– Вот еще. Я что, больной?
Обида в душе выпускает булавочное острие. То есть, здоровых я интересовать не могу? Только больных?
– Вообще-то я попрощаться пришел. Мое время здесь истекло.
К счастью, Малх мысли не читает, хотя раньше мне так казалось.
– В смысле «истекло»? Что значит «попрощаться»?
– В Москву меня папаня отправляет. У него дружбан работает в администрации района, обещал пристроить на хлебную должность.
– В администрацию? – ахаю я. – Ты же колледж едва смог закончить! Тебя в армию не взяли по медотводу!
– Ты к тому, что я тупой? – спокойно спрашивает Малх.
– Я никогда тебя тупым не считала! Ты сам все время хвастался, что у тебя справка есть о том, что ты…
Замолкаю на полуслове. Есть вещи, которые друзьям не говорят. Малх приходит на помощь.
– О том, что я дебил? Есть. Ты полагаешь, что в администрации только умных держат? В армию меня не взяли, а туда примут с распростертыми объятьями. Ладно, не бери в голову. Устроюсь, напишу тебе.
– Надеюсь, к тому времени меня здесь уже не будет.
– Блин! – взмахивает руками друг. – Я сто раз предлагал купить тебе мобилу!
– Ты прекрасно знаешь, что мать на следующий же день ее бы нашла и пропила.
Малх чешет затылок. Если бы я не была абсолютно уверена в том, что он умный, действительно приняла бы его за дебила. С детства играя эту роль, он достиг совершенства. Станиславский, будь он по сию пору жив, аплодировал бы стоя, плакал от восторга и кричал: «Верю!»
– Ок, позвоню Дею. Он найдет способ с тобой связаться.
– Жаль, что ты уезжаешь.
Прижимаюсь к широкой груди, чувствуя жар мощного тела сквозь футболку. Малх всегда носит футболки, зимой и летом, и всегда горячий на ощупь, словно внутри него пылает незатухающий огонь. Бель утверждает, что так оно на самом деле и есть. Кто ему поверит? Бель – фантазер, каких свет еще не видывал.
В школе сплетничают, что я сплю с Малхом чуть ли не с первого класса. Это неправда. Мы никогда даже не целовались по-настоящему, хотя чмокнуть меня в щечку для него – привычное дело. Он мой лучший друг, самый надежный и сильный из трех. Не представляю, как переживу его отъезд.
– Не грусти.
Малх осторожно гладит меня по мокрым волосам.
– Дей за тобой присмотрит, да и Бельчонок уже почти взрослый.
– Как же, взрослый, – вздыхаю я. – Одни бестолковые изобретения на уме. Столь же мифические, как Верхний город. А Дей вот-вот сам отсюда свалит, все уже забыли про скандал. К тому же ему необязательно возвращаться домой, институты есть не только в Питере.
– Может, где-то он и существует, Верхний город.
Малх смотрит вдаль, будто пытаясь разглядеть что-то невидимое глазу обычного человека.
Верхний город – местная легенда. Экскурсоводы любят рассказывать туристам, что выше по берегу, за чертой частного сектора раскинулся новый благоустроенный район с красивыми пятиэтажками, сетевыми магазинами и кинотеатром на тридцать мест. Мы с ребятами облазали Ваську вдоль и поперек, но признаков цивилизации не нашли. «Стул» является олицетворением конца мира, дальше него не построили ни единой высотки. Да что там, даже крохотного деревянного сарайчика не соорудили. Никакого Верхнего города нет и никогда не было. Детишки, собираясь вместе зимними вечерами, придумывают страшилки о домах-призраках, заселенных монстрами. Когда на Василиефремск опускается ночь, злобные твари Верхнего города выходят из своих убежищ, крадутся по улицам, заглядывают в окна, выискивают неспящих детей, а найдя, душат их в постелях. «Город засыпает. Просыпается мафия». Не потому ли у нас принято ложиться рано, и в девять вечера все сидят по домам? Мне однажды приснились обитатели Верхнего, я с ними разговаривала. Жаль, что это был всего лишь сон.
– Тебе виднее. У твоего папочки-мэра должен быть генеральный план города.
– Папаня прагматик. Он видит только то, что дано смертным.
– Малх, прекрати!
Я шутливо колочу друга. Понятно, он просто утешить меня решил, вот и несет всякую чушь.
– Мало нам Бель с его демоническими теориями, так и ты туда же!
Малх крепко обнимает меня.
– Уже половина девятого. Тебе на занятия пора. Пойдем, провожу. Черт, чуть не забыл!
Он засовывает руку в карман и достает довольно толстый мятый конверт.
– Тебе понадобятся деньги, когда ты соберешься отсюда слинять. Вот, возьми. Деньги – не мобила, пиликать не станут. Спрячешь хорошенько, мать не найдет, а лучше с собой носи.
Я убираю руки за спину.
– Спятил? Ничего я у тебя брать не стану! Ты ж не работаешь, откуда бабки?
– Не боись, – усмехается Малх. – Это не папкины. Честные налогоплательщики не пострадали. Один слюнтяй в колледже мзду мне платил каждый месяц, чтобы я его по стенке не размазал. Очень он меня бесил, руки так и чесались.
– Зато благодаря этому слюнтяю у тебя был стимул появляться на занятиях хотя бы раз в месяц.
Возвращаю усмешку и с благодарностью забираю конверт. Заработанные деньги принять не грех, а вот у мэра-ворюги я бы принципиально ни копейки не взяла.
На пороге школы Малх целует меня в макушку, я ему и до плеча не достаю. Еще бы, он – двадцатипятилетний мужчина, а я – восемнадцатилетняя пигалица.
– Мы еще увидимся. Не обещаю, что скоро, но увидимся. На этот раз все будет хорошо.
Глава 2
В начале был Молот, и сила была у Молота, и сила была Молот.
Молот не был богом. Его считали монстром. Таковым он, по сути, и являлся, однако если бы не он, я не смогла бы выжить в этом городе.
«Всё через него начало быть, и без него ничто не начало быть, что начало быть»[2].
#
Первые четыре года жизни я провела в приюте, на пороге которого меня оставили теплой августовской ночью с тринадцатого на четырнадцатое число. Ближайший детский дом находился за тридевять земель от нас, в Ваське функционировал православный социальный приют «Свет» при храме Воскресения Христова. Таких учреждений в России около двадцати. Количество детей – тридцать семь. Возраст – от двух месяцев до семнадцати лет. Я была слишком маленькой и единственное, что запомнила – запах мочи и хлорки. О нас заботились шесть женщин, три монахини, три мирянки. Денег на приют выделялось катастрофически мало, понятие «благотворительность» жителям города было неведомо. Они сами еле сводили концы с концами.
Мы выживали, как могли, ходили в обносках и голодали, поэтому, если возникала возможность сплавить хотя бы одного сироту куда угодно и кому угодно, никто не задавал лишних вопросов. На Большой земле, говорят, есть специальные органы опеки, контролирующие жизнь ребенка в новой семье: что он ест, во что одет, где спит. У нас никто ничем подобным не озадачивался. Все знали, что моя приемная мать пьет, водит мужиков, работает в лучшем случае пару раз в месяц, но это не точно, собирается взять сироту ради пособия и в качестве бесплатной рабочей силы, и полагали, что лучше такая семья, чем никакой. Может, так оно и было. Не знаю.
Матушка меня, мягко говоря, не баловала. В моем детстве не было ничего, кроме домашних обязанностей. К шести годам я умела все, что должна уметь делать взрослая женщина. Готовить, штопать, стирать, гладить, выращивать овощи, убирать. Я не задумывалась тогда, правильно это или нет, хотя уставала смертельно. Единственное, что меня по-настоящему огорчало – это запрет на празднование дня рождения. Все знакомые дети, даже самые бедные, получали в этот день подарки или хотя бы конфеты и угощали друзей. Мне веселиться не разрешалось. Моя абсолютно не религиозная мать наизусть выучила расписание православных постов и использовала его как предлог, чтобы лишний раз сэкономить на моем пропитании. О том, что ограничения на детей не распространяются, она каждый раз благополучно забывала. На беду, мой день рождения приходился на начало Успенского поста. Никаких мясных и молочных продуктов, рыбы и яиц, развлечений и шумных компаний. Непосредственно четырнадцатого августа запрещалось употреблять горячую пищу, только хлеб, фрукты, орехи и мед.
«Лилька, гнида, какой тебе еды? Поди яблоко сорви или орехов набери. Грех пузо набивать! Пост!»
Она изо всех сил тянула с моим поступлением в школу, привыкнув ничего не делать сама. К счастью, оставить ребенка без образования даже в нашей глуши никто бы не посмел.
#
Неприятности начались тридцать первого августа. Дотация на приобретение школьной формы была получена матерью весной, однако накануне первого сентября выяснилось, что формы нет, а деньги пропиты.
Ругаясь на чем свет стоит, мать пошла по домам в надежде принять в дар чьи-нибудь прошлогодние или позапрошлогодние, или позапозапрошлогодние обноски. Поиски увенчались успехом, в результате я получила поношенное платье, местами погрызенное молью. Пахло оно ужасно – затхлостью и прокисшими соленьями, видимо, давно пылилось в кладовке. Постирать обновку я не успевала, за ночь ткань бы не высохла. Пришлось идти в чем есть.
Справедливости ради стоит сказать, что дело было не только в платье. Меня позабыли научить ухаживать за собой. Нагреть воды для мытья стоило денег, которых вечно не хватало, да и баловство это – мыться, завтра все равно испачкаешься. Грязь под ногтями была моей неизменной спутницей. Волосы просто приглаживались руками, тем более что жирные пряди лежали ровно и не мешали работать. Понятие «зубная паста» я узнала только в восемь лет.
– Фу! Вонючка!
Первоклашек собрали в школьном дворе, откуда мы должны были красивым строем войти в храм знаний.
Девочка, поставленная со мной в пару, вырвала ладошку и сморщила носик.
– Не хочу идти с этой! Она воняет!
Я растерянно оглянулась в поисках поддержки. Напрасно. Дети, привлеченные шумом, обрадовались возможности пошалить и подразнить кого-то. Со всех сторон на меня указывали пальцем, голоса на разный лад повторяли «вонючка», слышался смех. Взрослые отводили глаза. Моей матери среди них не было. Добыв платье, она отпраздновала победу бутылочкой беленькой и беспробудно спала. Родители других детей не спешили одергивать своих чад.
Наконец учительница – полная дама в красном, по случаю праздника, пиджаке и с высоким начесом на обесцвеченных волосах – вмешалась, велела всем замолчать, поставила меня в конец строя, одну, и, прежде чем торжественно двинуться в класс, шепнула завучу так, что услышали все:
– Полная нищета. Абсолютная запущенность.
Сидеть со мной за одной партой дети отказались, но это было хорошо. По крайней мере, на уроке это избавляло меня от тычков, толканий и противных щипков под столом.
На переменах везло меньше. Самыми мучительными оказались походы в столовую. Обычные школьники могли покупать еду в буфете. Я в ту сторону даже не смотрела, не хотела расстраиваться. Для малоимущих и детей из многодетных семей накрывался отдельный стол, выбора блюд не предоставлялось. С утра всегда каша и чай. Многие воротили от нее нос. Для меня горячий завтрак был настоящим откровением и великим счастьем. Я сметала всё, что давали под презрительными взглядами и перешептываниями. Многодетные ели рядом. К ним цепляться боялись, их старшие братья и сестры учились в той же школе и могли здорово накостылять обидчикам. Меня, самую маленькую и слабую, защитить было некому.
Любое общество строится по ролевому принципу, это я узнала гораздо позже, и если взрослые играют роли относительно цивилизованно, то дети еще не научились политкорректности. Так вышло, что с первого школьного дня я стала для них козой отпущения.
– Эй, нищебродка, вкусно тебе?
Рядом возник мальчишка из нашего класса, самый высокий и задиристый из всех.
– Смотри, так будет вкуснее.
С этими словами под общий хохот он вылил чай в мою кашу.
– Жри. Тебе, свинье, всё сгодится.
Я не плакала. Показать слезы этим волчатам означало навеки проститься с крохами гордости, коих и так оставалось немного. Сидела, опустив голову, и изо всех сил старалась сдержать слезы.
– Что за пенки в моем компоте?
Голос за спиной прозвучал страшно, низко и гулко. Звуки будто падали в железную бочку, отскакивали от ее стенок, наполнялись металлическим звоном, заставляли вибрировать стол и даже сам воздух.
– Молот! – по-девчачьи тоненько взвизгнул мой обидчик. – Капец тебе, Лилька!
В секунду рядом не осталось никого. Многодетные повскакали со своих мест, бросив завтрак. Всех учеников из столовой будто ветром сдуло.
– Тебя, малявка, как звать-то?
Я обернулась, готовясь принять неизбежный конец. Издевательства сверстников вымотали меня, будущее не предвещало ничего хорошего, терять было нечего.
Надо мной возвышался огромный парень. Одет он был не по форме, в черную футболку с изображенными на ней алыми языками пламени. Черные джинсы сидели провокационно низко, из-под них отчетливо виднелась резинка ярко-красных боксеров с названием неведомой иностранной фирмы. Короткие черные волосы курчавились на голове и торчали в разные стороны. На подбородке пробивалась щетина. В широкий нос почему-то хотелось вдеть массивное золотое кольцо.
«Бычара», – пронеслось в голове.
Действительно, больше всего парень напоминал быка – груда мышц, свирепое выражение лица и ни искры интеллекта в глубоко посаженных черных глазах.
#
Его боялись все.
В первый же школьный день я услышала, как дети о нем шепчутся, передавая друг другу леденящие душу подробности. Молот учился в пятом классе и обладал нечеловеческим ростом и нечеловеческой силой. Он был старше своих сверстников, на тот момент ему стукнуло четырнадцать. Поговаривали, что в школу он пошел в десять вследствие «альтернативной одаренности», проще говоря, по причине умственной отсталости. Учеба давалась ему с трудом, да он и не старался учиться. Вместо этого он с садистским удовольствием колотил всех подряд. Особенно доставалось первоклашкам. Молот безо всякой причины мог зажать любого из них в уголке и отделать так, что жертва несколько дней не появлялась на занятиях. Ему нравились детские слезы, крики боли, кровь, текущая из разбитых носов, и вывернутые под неестественным углом конечности.
Зловещая кличка привязалась к нему сразу и намертво. По имени его никто не называл, разве только учителя, но и те старались держаться от него подальше и лишний раз не вызывать к доске.
Управы на Молота не было. Положение единственного сына мэра города надежно хранило его от гнева родителей обиженных школьников.
– Что молчишь-то? Не дрейфь, солдат ребенка не обидит.
Молот присел рядом. Скамейка под ним жалобно скрипнула.
– Как звать тебя, говорю?
– Лилия.
– Дурацкое имя.
Я промолчала. Не объяснять же ему было, что одна из воспитательниц в приюте питала нездоровую любовь к цветочкам и называла девочек в их честь – Роза, Маргарита, Вероника, Лилия.
– Я Малх. Ну, будем что ли знакомы?
Парень протянул руку, напоминавшую ковш экскаватора.
– Дурацкое имя.
Моя тоненькая ручонка утонула в его ладони.
Кто-то испуганно всхлипнул. Кажется, буфетчица. Дети давно разбежались.
– По святцам, – невозмутимо пророкотал Молот. – Папаня мой с церковниками дружбу водит, решил перед ними прогнуться. Православие нынче в тренде.
– В чем?
– Эх, темнота! – коротко хохотнул Молот. – Ну, типа, в моде. Был такой святой – Малх Сирийский. Чем прославился – не скажу. Кажется, был он весь из себя непорочный, но меня эта белиберда не канает. Короче, в честь него меня и назвали. Гадское хрючево, невозможно жрать.
Малх с гримасой отвращения отставил тарелку с испорченной кашей на дальний угол стола.
– Сиди тут, поняла?
Он тяжело поднялся, направился к буфету и вскоре вернулся с полным подносом.
– Ешь. До обеда еще далеко.
Господи, Боже мой!
Настоящий омлет. Воздушный, желтенький, как цыпленочек, с кусочками помидоров и ветчины. Я пробовала ее лишь однажды, еще в приюте, и ничего вкуснее в своей жизни не знала. Сдобная румяная булочка с повидлом, щедро посыпанная сахарной пудрой. Широкая белая чашка с какао, исходящим умопомрачительным шоколадным паром. Не казенный граненый стакан, в котором нам подавали чай, а именно чашка, красивая, с золотистым ободком.
– У меня нет денег, – выдавила я через силу.
Есть хотелось неимоверно.
– А у меня есть, – пожал плечами Малх. – Ешь, перемена не бесконечная.
– Просто так никто ничего не делает. Чем я буду тебе обязана?
Еще не получив ответа, я судорожно заталкивала в рот омлет. К черту последствия. Даже если пришлось бы навеки отдаться в рабство, это того стоило.
– Что с тебя взять?
Молот оглядел меня, будто прикидывая, чем я могу быть ему полезна.
– Разве что драться тебя научить. Мелкая ты, эти упыри тебя сожрут. Приходи после школы на разлом. Знаешь, где это?
Я кивнула с набитым ртом.
– Придешь?
Я снова кивнула, не переставая жевать.
#
После завтрака он проводил меня в класс. Несмотря на то, что звонок еще не прозвенел, большинство детей заняли свои места в ожидании учительницы. При виде Молота лица их вытянулись, некоторые ребятишки сползли под парты.